Неточные совпадения
— Анна,
за что так мучать себя и меня? — говорил он,
целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала
ухом звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу. И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала
поцелуями его голову, шею, руки.
Бережкова
поцеловала Марфеньку, опять поправила ей волосы, все любуясь ею, и ласково взяла ее
за ухо.
— Когда я служил с артиллерийским парком на Кавказе, — рассказывал он, стараясь закрыть свою лысину протянутым из-за
уха локоном, — вот где было раздолье… Представьте себе: фазаны! Настоящие золотые фазаны, все равно как у нас курицы. Только там их едят не так, как у нас. Вообще записной охотник не дотронется до свежей дичи, а мы убитых фазанов оставляли на
целую неделю на воздухе, а потом уж готовили… Получался необыкновенный букет!
Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в
ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец
за кошкин хвост
целую гору камня перемусорить.
С некоторым усилием приподнявшись, он неясно, мило обхватил дочь руками
за уши и,
поцеловав в лоб, подвел ее ко мне, думая, что я танцую с ней.
Да разве один он здесь Лупетка! Среди экспонентов выставки, выбившихся из мальчиков сперва в приказчики, а потом в хозяева, их сколько угодно. В бытность свою мальчиками в Ножовой линии, на Глаголе и вообще в холодных лавках они стояли
целый день на улице, зазывая покупателей, в жестокие морозы согревались стаканом сбитня или возней со сверстниками, а носы,
уши и распухшие щеки блестели от гусиного сала, лоснившего помороженные места, на которых лупилась кожа. Вот
за это и звали их «лупетками».
— Ее грудь тихо колебалась, порой она нагибала голову, всматриваясь в свою работу, и длинные космы волос вырывались из-за
ушей и падали на глаза; тогда выходила на свет белая рука с продолговатыми пальцами; одна такая рука могла бы быть
целою картиной!
Его лиловатое, раздутое лицо брезгливо дрожало, нижняя губа отваливалась;
за отца было стыдно пред людями. Сестра Татьяна
целые дни шуршала газетами, тоже чем-то испуганная до того, что у неё
уши всегда были красные. Мирон птицей летал в губернию, в Москву и Петербург, возвратясь, топал широкими каблуками американских ботинок и злорадно рассказывал о пьяном, распутном мужике, пиявкой присосавшемся к царю.
Он так мило брал свою конфетку-maman
за талию, так нежно
целовал ее в щечку, рукулировал ей на
ухо de si jolies choses так мило ворковал ей на
ухо., что не было даже резона дичиться его.
Спиридон Спиридоныч и в этот раз не утерпел, чтоб не поздравить еще: он подошел к жениху, говоря: «Честь имею еще раз кланяться!» —
поцеловал руку и шепнул ему на
ухо: «Я, батюшка, иду в приданое
за Юлией Владимировной».
Батенька не могли усидеть па месте, забывали угощать гостей, и, когда, я вырабатывал, при помощи дранья меня
за ухо, высшие ноты, они подходили ко мне и
целовали меня в голову.
Графиня подала ему руку, и, когда он
целовал ее с отменным жаром, она другою рукою тихонько драла его
за ухо.
Его обливали водой, терли
за ушами спиртом, потом он уснул, положив голову на колени Фелицаты. И даже Ванька Хряпов, всегда веселый и добродушный, был пасмурен и всё что-то шептал па
ухо Серафиме Пушкаревой, а она, слушая его, тихонько отирала слезы и несколько раз
поцеловала Ивана в лоб особенным
поцелуем, смешным и печальным.
В глазах её вспыхнули и тотчас погасли зелёные искорки, она обняла его
за шею и,
поцеловав, шепнула на
ухо...
Знаете, иногда бывает в закрытых учебных заведениях, что учитель вдруг ни с того ни с сего возненавидит какого-нибудь замухрышку-ученика: возненавидит
за бледность лица,
за торчащие
уши,
за неприятную манеру дергать плечом, — и эта ненависть продолжается
целые годы.
Прошла неделя, другая, третья, и зоркий глаз бабушки Абрамовны, лазившей
за чем-то на чердак, подкараулил, как в темном уголке сада, густо заросшем вишеньем, Масляников не то шептал что-то Маше на
ухо, не то
целовал ее.
И когда он выпустил из объятий Фленушку, она взяла его руками
за уши и, слегка притянув к себе, холодно
поцеловала.
Потом стали подносить вино, студень, говядину; стали петь песни и плясать. Дяде Герасиму поднесли вина, он выпил немного и говорит: «Что-то вино горько». Тогда нянька взяла Кондрашку
за уши и стала его
целовать. Долго играли песни и плясали, а потом все ушли, и Кондрашка повел няньку к себе домой.
— Да ты у меня плутовка! — сказал ей ласково. — Глянь-ка, какая пригожая!..
Поцелуй меня, доченька, познакомимся… Здравствуй, князь Борис, — молвил и сыну, ласково его обнимая. — Тебя бы
за уши надо подрать, ну да уж бог с тобой… Что было — не сметь вспоминать!..
Этот внезапный отъезд Гладких и эти странные слова Петра Иннокентьевича не миновали
ушей и языков прислуги, горячо обсуждавших это обстоятельство. Особенно волновалась прачка Софья. Она была из поселянок и слыла между прислугой
за ученую. На самом деле она была грамотна и даже начитанна. Наружностью, впрочем, она похвастать не могла, хотя, как все дурнушки, считала себя красавицей и прихорашивалась по
целым часам перед зеркалом.
Старая собака и ребенок вместе кочевали
целый день на бакше; вместе они спали, утомясь, под тенью черемухи; вместе ели из одной чашки молоко с накрошенным туда хлебом; и иногда Кинжалка обижал ребенка, поедая большую часть его завтрака, а еще чаще мальчик обижал собаку, беспощадно теребя ее
за уши, колотя деревянной ложкой по лбу и даже кусая, в детской запальчивости,
за его добрую морду.
Зажгла она восковую свечу, поклоны стала класть, душой воспарила, а
ухом все прислушивается, не будет ли еще чего. А ветер скрозь решетку в темные глаза дышит, гордую грудь
целует, — никуда ты от него не укроешься. Куст-барбарис
за окном ласково об стенку скребется, звезды любовную подсказку насылают, фонтан монастырский звенит-уговаривает, ночной соловей сладкое кружево вьет… Со всех сторон ее черт оплел, — хочь молись, хочь не молись.
— Да! И представь себе, друг мой Мориц, что ведь я, действительно, так и стоял приколоченный
целые сутки. Что это была
за мука! Я тебе и сказать не могу. От боли я не мог вынуть шила. А
ухо!.. Описать нельзя, что сделалось с моим
ухом… Оно у меня пухло, как пирог на опаре, а при этом шла ужасная стрельба во всей голове и ко всему этому сесть невозможно. Я, Мориц, молился, жарко молился… и как я плакал!..
Борька подсел к ней на сено, взял бессильно лежавшую руку, медленно и крепко
поцеловал. Потом почесал
за ухом и сказал улыбаясь...