Неточные совпадения
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта
теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною
грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг,
в лесу и
в поле.
Чуприна развевалась по ветру, вся открыта была сильная
грудь;
теплый зимний кожух был надет
в рукава, и пот градом лил с него, как из ведра.
В сотне шагов от Самгина насыпь разрезана рекой, река перекрыта железной клеткой моста, из-под него быстро вытекает река, сверкая, точно ртуть, река не широкая, болотистая, один ее берег густо зарос камышом, осокой, на другом размыт песок, и на всем видимом протяжении берега моются, ходят и плавают
в воде солдаты, моют лошадей,
в трех местах — ловят рыбу бреднем, натирают
груди, ноги, спины друг другу
теплым, жирным илом реки.
«Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то и не бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но не
в сорок градусов, надеюсь». — «И
в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно,
грудь режет немного, да дышим. Мы разводим огонь, и притом
в снегу
тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А вот гораздо хуже, когда застанет пурга…»
При виде улыбавшейся Хины у Марьи Степановны точно что оборвалось
в груди. По блудливому выражению глаз своей гостьи она сразу угадала, что их разорение уже известно целому городу, и Хиония Алексеевна залетела
в их дом, как первая ворона, почуявшая еще
теплую падаль. Вся кровь бросилась
в голову гордой старухи, и она готова была разрыдаться, но вовремя успела собраться с силами и протянуть гостье руку с своей обыкновенной гордой улыбкой.
Тут теплота проникает всю
грудь: это уж не одно биение сердца, которое возбуждается фантазиею, нет, вся
грудь чувствует чрезвычайную свежесть и легкость; это похоже на то, как будто изменяется атмосфера, которою дышит человек, будто воздух стал гораздо чище и богаче кислородом, это ощущение вроде того, какое доставляется
теплым солнечным днем, это похоже на то, что чувствуешь, греясь на солнце, но разница огромная
в том, что свежесть и теплота развиваются
в самых нервах, прямо воспринимаются ими, без всякого ослабления своей ласкающей силы посредствующими элементами».
Сатира перенесли
в застольную и положили на печку. Под влиянием
тепла ему стало как будто полегче.
В обыкновенное время
в застольной находилась только кухарка с помощницей, но во время обедов и ужинов собиралась вся дворня, и шум, который она производила, достаточно-таки тревожил больного. Однако он крепился, старался не слышать праздного говора и,
в свою очередь, сдерживал, сколько мог, кашель, разрывавший его
грудь.
И вдруг я проснулся. Начинало светать. Это было ранней весной, снег еще не весь стаял, погода стояла пасмурная, слякотная, похожая более на осень.
В окна тускло, почти враждебно глядели мутные сумерки; освоившись с ними, я разглядел постель Бродского. На ней никого не было. Не было также и чемодана, который мы вчера укладывали с ним вместе. А
в груди у меня стояло что-то
теплое от недавнего счастливого сна. И контраст этого сна сразу подчеркнул для меня все значение моей потери.
Ночь идет, и с нею льется
в грудь нечто сильное, освежающее, как добрая ласка матери, тишина мягко гладит сердце
теплой мохнатой рукою, и стирается
в памяти всё, что нужно забыть, — вся едкая, мелкая пыль дня.
Скучно; скучно как-то особенно, почти невыносимо;
грудь наливается жидким,
теплым свинцом, он давит изнутри, распирает
грудь, ребра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно
в маленькой комнатке, под гробообразным потолком.
Тут она не тревожила его никакими определенными и неразрешимыми вопросами; тут этот ветер вливался ему прямо
в душу, а трава, казалось, шептала ему тихие слова сожаления, и, когда душа юноши, настроившись
в лад с окружающею тихою гармонией, размягчалась от
теплой ласки природы, он чувствовал, как что-то подымается
в груди, прибывая и разливаясь по всему его существу.
Они сидели возле Марфы Тимофеевны и, казалось, следили за ее игрой; да они и действительно за ней следили, — а между тем у каждого из них сердце росло
в груди, и ничего для них не пропадало: для них пел соловей, и звезды горели, и деревья тихо шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и
теплом.
Аграфене случалось пить чай всего раза три, и она не понимала
в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью. Попав с мороза
в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли не девка, то ли не писаная красавица: брови дугой, глаза с поволокой, шея как выточенная,
грудь лебяжья, таких, кажется, и не бывало
в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал
в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и
грудь, унижает ее, погружая
в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало
тепло.
Музыка стала приятна матери. Слушая, она чувствовала, что
теплые волны бьются ей
в грудь, вливаются
в сердце, оно бьется ровнее и, как зерна
в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной,
в нем быстро, бодро растут волны дум, легко и красиво цветут слова, разбуженные силою звуков.
В груди у нее было
тепло, тихо и задумчиво, точно
в маленьком старом саду летним вечером.
Она была
в фантастическом костюме древней эпохи: плотно облегающее черное платье, остро подчеркнуто белое открытых плечей и
груди, и эта
теплая, колыхающаяся от дыхания тень между… и ослепительные, почти злые зубы…
Он вышел из дому.
Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг с необыкновенной силой расширилось
в груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами к ее подписи.
Она вынула из-за своего керимона, прямо с
груди, какую-то ладанку из синего шелка на шнуре и торопливо сунула ему
в руку. Ладанка была еще
теплая от ее тела.
Тот же голос твердит ей: «Господи! как отрадно, как
тепло горит
в жилах молодая кровь! как порывисто и сладко бьется
в груди молодое сердце! как освежительно ласкает распаленные страстью щеки молодое дыханье!
А впрочем, знаете ли, и меня начинает уж утомлять мое собственное озлобление; я чувствую, что
в груди у меня делается что-то неладное: то будто удушье схватит, то начнет что-то покалывать, словно буравом сверлит… Как вы думаете, доживу ли я до лета или же, вместе с зимними оковами реки Крутогорки, тронется, почуяв весеннее
тепло, и душа моя?.."
А там,
в мировой глубине, повисла и, тихо переливаясь, дрожит
теплая серебряная звездочка, от взора на которую становится радостно и щекотно
в груди.
— Что же вы совсем убежали от меня? Как вам не стыдно? — сказала она, и эти простые, ничего не значащие слова вдруг
теплым бархатом задрожали
в груди Александрова.
Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах жмет голову, как
теплая, тесная шапка, и, просачиваясь
в грудь, вызывает странное опьянение, темное желание закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Он выдул
в грудь и лицо мне много дыма, обнял меня
теплой рукой за шею и привлек к себе.
Он любил этот миг, когда кажется, что
в грудь голубою волною хлынуло всё небо и по жилам трепетно текут лучи солнца, когда
тёплый синий туман застилает глаза, а тело, напоённое пряными ароматами земли, пронизано блаженным ощущением таяния — сладостным чувством кровного родства со всей землёй.
И представлялась тихая жизнь, без нужды
в людях, без скрытой злобы на них и без боязни перед ними, только — вдвоём, душа с душою. Было сладко думать об этом,
в груди теплело, точно утро разгоралось там.
Он бодал головою
в грудь Кожемякина, всхлипывал, и с лица его на голые ноги Матвея Савельева капали тяжёлые,
тёплые капли.
Воспоминание о себе поднялось
в груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер руки о штаны, подтянул их и — снова запел, ещё отчётливее разрубая слова...
Через полчаса он сидел
в маленьком плетёном шарабане, ненужно погоняя лошадь;
в лицо и на
грудь ему прыгали брызги
тёплой грязи; хлюпали колёса, фыркал, играя селезёнкой, сытый конь и чётко бил копытами по лужам воды, ещё не выпитой землёю.
Несчастливцев. Мой покой
в могиле. Здесь рай; я его не стою. Благодарю, благодарю! Душа моя полна благодарностью, полна любовью к вам,
грудь моя полна
теплых слез! (Утирает слезы.) Довольно милостей, довольно ласк! Я сделаюсь идолопоклонником, я буду молиться на тебя! (Закрывает лицо рукою и уходит.)
Дождь яростно, однако ж, хлестал их по спине; но они мало об этом заботились, утешаясь, вероятно, тем, что
грудь, руки и ноги оставались
в тепле. Мокрая их одежда, подогреваемая спереди огнем, испускала от себя пар, подобный тому, какой подымается вечером над водою.
Когда он надевал шубу, то был будто ошеломлен, и лицо его выражало боль. Лаптев уже не чувствовал гнева; он испугался, и
в то же время ему стало жаль Федора, и та
теплая, хорошая любовь к брату, которая, казалось, погасла
в нем
в эти три года, теперь проснулась
в его
груди, и он почувствовал сильное желание выразить эту любовь.
И тот же нож, еще
теплый от крови его — ее крови, — она твердой рукою вонзила
в свою
грудь и тоже верно попала
в сердце, — если оно болит,
в него легко попасть.
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или лежал
в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и
в те дни, когда на небе ласково сияло
тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется.
В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее ласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел
в груди против нее, — таяло
в нем от
теплого блеска ее глаз. Женщина казалась ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и все улыбалась; но он не вслушивался
в ее слова.
В его душе, постоянно полной опасениями и обидами, не находилось места надежде на милость неба, но теперь, явившись неожиданно, она вдруг насытила его
грудь теплом и погасила
в ней тяжёлое, тупое отчаяние.
Утром каждого дня,
тепло и удобно одетый, с ящиком мелкого товара на
груди, он являлся
в один из трактиров, где собирались шпионы,
в полицейский участок или на квартиру товарища по службе, там ему давали простые, понятные задачи: ступай
в такой-то дом, познакомься с прислугой, расспроси, как живут хозяева.
Артамоновы, поужинав, задыхаясь
в зное, пили чай
в саду,
в полукольце клёнов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы
в эту мглистую ночь не могли дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие, железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча разливала чай, кожа на
груди её была
тёплого цвета, как сливочное масло; горбун сидел, склонив голову, строгая прутья для птичьих клеток, Пётр дёргал пальцами мочку уха, тихонько говоря...
Вторая акушерка Пелагея Ивановна чокнулась, хлебнула, сейчас же присела на корточки и кочергой пошевелила
в печке. Жаркий блеск метнулся по нашим лицам,
в груди теплело от водки.
Новые гости также прошли все покои и вошли
в опочивальню боярышни. При виде открывшейся им картины они были поражены полным удивлением: сановник, ожидавший со стороны Плодомасова сопротивления и упорства, недоумевал, видя, что дерзкий насильник дрожит и все его личарды лежат распростертые ниц на земле. Оскорбленный отец ожидал услыхать вопли и стенания своей одинокой дочери и также недоумевал, видя ее покоющейся своею головкою на
теплой материнской
груди.
Не подумал и — без воли — пошёл за нею. Вот я
в комнате; на стене лампа горит,
в углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то, на столе — самовар. Уютно,
тепло. Усадила меня эта женщина за стол; молодая, румяная она,
грудь высокая. Старуха из угла смотрит на меня и сопит. Лицо у неё большое, дряблое и словно без глаз. Неловко мне — зачем пришёл? Кто такие?
Анна. А мне нужды нет, замерз совсем стыд-то. И чувствую я, что мне хорошо, руки не ноют,
в груди тепло, — и так я полюбила эту шинель, как точно что живое какое. Не поверишь ты, а это правда. Точно вот, как я благодарность какую к ней чувствую, что она меня согрела.
Он выпил, поднял другой кубок, который я ему налил, сказал «ну», вздохнул, и опять поводил мою руку, и опять стал есть. Наконец все это было кончено, он выпил третий кубок, сказал свое «буде», закурил капоральную сигаретку и, опустив руку под стол, стал держать меня за руку. Он, очевидно, хотел что-то сказать или сделать что-то
теплое, дружественное, но не знал, как это делается. У меня
в груди закипали слезы.
— С губкою, — говорит, — все приходила, и с
теплой водичкой, — чирей размывать. Я сяду на край кровати, а она стоит, — на затылке мне мочит, а лицо мое себе
в грудь прижмет — ужасно неприятно; она полная и как зажмет лицо, совсем дышать нельзя, а она еще такие вопросы предлагает, что видно, какая дура.
И снова змеится
в зеленой свежей траве речка, то скрываясь за бархатными холмами, то опять блестя своей зеркальной
грудью, снова тянется широкая, черная, изрытая дорога, благоухает талая земля, розовеет вода
в полях, ветер с ласковой,
теплой улыбкой обвевает лицо, и снова Меркулов покачивается мерно взад и вперед на остром лошадином хребте, между тем как сзади тащится по дороге соха, перевернутая сошником вверх.
Отольется она тебе с лихвою, твоя слезинка жемчужная,
в долгую ночь,
в горемычную ночь, когда станет грызть тебя злая кручинушка, нечистая думушка — тогда на твое сердце горячее, все за ту же слезинку капнет тебе чья-то иная слеза, да кровавая, да не
теплая, а словно топленый свинец; до крови белу
грудь разожжет, и до утра, тоскливого, хмурого, что приходит
в ненастные дни, ты
в постельке своей прометаешься, алу кровь точа, и не залечишь своей раны свежей до другого утра!
Идем под свежим ветерком, катерок кренится и бортом захватывает, а я ни на что внимания не обращаю, и
в груди у меня слезы.
В душе самые
теплые чувства, а на уме какая-то гадость, будто отнимают у меня что-то самое драгоценное, самое родное. И чуть я позабудусь, сейчас
в уме толкутся стихи: «А ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой». «Родила царица
в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку». Я зарыдал во сне. «Никита мой милый! Никитушка! Что с тобою делают!»
Да и все счастье, рассуждал он, досталось ему даром, понапрасну и,
в сущности, было для него такою же роскошью, как лекарство для здорового; если бы он, подобно громадному большинству людей, был угнетен заботой о куске хлеба, боролся за существование, если бы у него болели спина и
грудь от работы, то ужин,
теплая уютная квартира и семейное счастье были бы потребностью, наградой и украшением его жизни: теперь же все это имело какое-то странное, неопределенное значение.
Он стал рукой тихо гладить ей голову, и ему нравилась эта ласка, — такая отеческая — ласка ребёнку. Матрёна
в самом деле похожа была на ребёнка: она взобралась к нему на колени и сжалась у него на
груди в маленький, мягкий и
тёплый комок.