Неточные совпадения
И ангел милосердия
Недаром песнь призывную
Поет — ей внемлют чистые, —
Немало Русь уж выслала
Сынов
своих, отмеченных
Печатью дара Божьего,
На честные пути,
Немало их оплакала
(Увы! Звездой падучею
Проносятся они!).
Как ни темна вахлачина,
Как ни забита барщиной
И рабством — и она,
Благословясь,
поставилаВ Григорье Добросклонове
Такого посланца…
Вронский, несмотря
на свою легкомысленную с виду светскую жизнь, был человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду, бывши в корпусе, он испытал унижение отказа, когда он, запутавшись, попросил взаймы денег, и с тех пор он ни разу не
ставил себя в такое положение.
— Разве я не вижу, как ты себя
поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет
на два дня
на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но
на целую жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть
свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
Место было занято, и, когда он теперь в воображении
ставил на это место кого-нибудь из
своих знакомых девушек, он чувствовал, что это было совершенно невозможно.
Я готов
на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь
свою, даже честь
поставлю на карту… но свободы моей не продам.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель.
На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи,
поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил
на стол, разостлал бурку
на лавке, казак
свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
С первой молодости он держал себя так, как будто готовился занять то блестящее место в свете,
на которое впоследствии
поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил ни
своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и нравственности и приобрел общее уважение не столько
на основании
своего блестящего положения, сколько
на основании
своей последовательности и твердости.
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки сошел с нами в палисадник, сел
на зеленую скамью, живописно сложил ноги,
поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом человека, очень довольного
своими поступками, закурил сигару.
Карл Иваныч рассердился,
поставил меня
на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя
свою несправедливость, он ушел в комнату Николая и хлопнул дверью.
С молитвой
поставив свой посох в угол и осмотрев постель, он стал раздеваться. Распоясав
свой старенький черный кушак, он медленно снял изорванный нанковый зипун, тщательно сложил его и повесил
на спинку стула. Лицо его теперь не выражало, как обыкновенно, торопливости и тупоумия; напротив, он был спокоен, задумчив и даже величав. Движения его были медленны и обдуманны.
Коли уж
на то пошло, что всякий ни во что
ставит козацкую честь, позволив себе плюнуть в седые усы
свои и попрекнуть себя обидным словом, так не укорит же никто меня.
— Перевешать всю жидову! — раздалось из толпы. — Пусть же не шьют из поповских риз юбок
своим жидовкам! Пусть же не
ставят значков
на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!
Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его
на золотом блюде и
поставила перед
своею панною.
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна — воровка, то, во-первых, он доказал бы моей сестре и матери, что был почти прав в
своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что я
поставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну, что, нападая
на меня, он защищал, стало быть, и предохранял честь моей сестры, а
своей невесты.
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только
на своем поставить передо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
Улыбку эту Петр Петрович заметил и про себя тотчас же
поставил ее молодому
своему другу
на счет.
Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное
свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса
ставит казненных
на пьедестал и им поклоняется (более или менее).
Основу основал, проткал насквозь всю ночь,
Поставил свой товар на-диво,
Засел, надувшися, спесиво,
От лавки не отходит прочь
И думает: лишь только день настанет,
То всех покупщиков к себе он переманит.
— Это дядя, — промолвила Фенечка, склоняя к нему
свое лицо и слегка его встряхивая, между тем как Дуняша тихонько
ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю
свою жизнь
поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни
на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
Он выучился искусно
ставить свое мнение между да и нет, и это укрепляло за ним репутацию человека, который умеет думать независимо, жить
на средства
своего ума.
«Мужественный и умный человек. Во Франции он был бы в парламенте депутатом от
своего города. Ловцов — деревенский хулиган. Хитрая деревня посылает его вперед,
ставит на трудные места как человека, который ей не нужен, которого не жалко».
«Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв
свою тень. И я не потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за собою тень, которая становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока жизни, имею право
на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте
ставить “детские вопросы”».
— Когда-нибудь
на земле будет жить справедливое человечество, и оно,
на площадях городов
своих,
поставит изумительной красоты монументы и напишет
на них…
Порою Самгин чувствовал, что он живет накануне открытия новой,
своей историко-философской истины, которая пересоздаст его, твердо
поставит над действительностью и вне всех старых, книжных истин. Ему постоянно мешали домыслить, дочувствовать себя и
свое до конца. Всегда тот или другой человек забегал вперед, формулировал настроение Самгина
своими словами. Либеральный профессор писал
на страницах влиятельной газеты...
Поздно ночью, после длительного боя
на словах, они, втроем, пошли провожать Томилина и Дронов
поставил пред ним
свой вопрос...
— Среди
своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он
поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась
на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
На руке
своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар,
поставил его у кровати Варвары и, не взглянув
на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.
Своей раздерганностью он напомнил Климу Лютова. Поярков, согнувшись,
поставив локти
на колени, молчал, только один раз он ворчливо заметил Стратонову...
Разыскивая мебель
на Апраксином дворе и Александровском рынке, он искал адвоката, в помощники которому было бы удобно приписаться. Он не предполагал заниматься юридической практикой, но все-таки считал нужным
поставить свой корабль в кильватер более опытным плавателям в море столичной жизни. Он поручил Ивану Дронову найти адвоката с большой практикой в гражданском процессе, дельца не очень громкого и — внепартийного.
— Конечно, мужик у нас поставлен неправильно, — раздумчиво, но уверенно говорил Митрофанов. — Каждому человеку хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за
свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у мужика, от этого он и ленив к жизни
своей. А
поставьте его
на собственную землю, он вам маком расцветет.
Самгин слушал равнодушно, ожидая удобного момента
поставить свой вопрос.
На столе, освещенном спиртовой лампой, самодовольно и хвастливо сиял самовар, блестел фарфор посуды, в хрустале ваз сверкали беловатые искры, в рюмках — золотистый коньяк.
Туробоев, закурив папиросу о
свой же окурок,
поставил его в ряд шести других, уже погасших. Туробоев был нетрезв, его волнистые, негустые волосы встрепаны, виски потны, бледное лицо побурело, но глаза, наблюдая за дымящимся окурком, светились пронзительно. Кутузов смотрел
на него взглядом осуждающим. Дмитрий, полулежа
на койке, заговорил докторально...
Можно было думать, что этот могучий рев влечет за собой отряд быстро скакавших полицейских, цоканье подков по булыжнику не заглушало, а усиливало рев. Отряд ловко дробился, через каждые десять, двадцать шагов от него отскакивал верховой и,
ставя лошадь
свою боком к людям, втискивал их
на панель, отталкивал за часовню, к незастроенному берегу Оки.
Ленивый от природы, он был ленив еще и по
своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни
поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню; не то так по целым часам, скрестив руки
на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал
на все стороны.
Или вовсе ничего не скажет, а тайком
поставит поскорей опять
на свое место и после уверит барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается, как видели в начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить.
И Анисья, в
свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть,
поставить, подогреть, посолить, как
на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела
на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала
свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только
на то, чтоб подхватить
на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара и заставить его смотреть с благоговением
на барина, иногда даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он
поставил другого какого-нибудь барина не только выше, даже наравне с
своим! Боже сохрани, если б это вздумал сделать и другой!
Обломов молча снял с его головы
свою шляпу и
поставил на прежнее место, потом скрестил
на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и
ставила опять
на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги
на попечение Леонтия.
Райский тоже, увидя
свою комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела
поставить графин с водой
на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Наконец он уткнулся в плетень, ощупал его рукой, хотел
поставить ногу в траву — поскользнулся и провалился в канаву. С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел
на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтобы не делать большого объезда, в телегах,
на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях в одиночку.
На ответ, что «вышла», он велел Марфенькин букет
поставить к Вере
на стол и отворить в ее комнате окно, сказавши, что она поручила ему еще с вечера это сделать. Потом отослал ее, а сам занял
свою позицию в беседке и ждал, замирая от удалявшейся, как буря, страсти, от ревности, и будто еще от чего-то… жалости, кажется…
— Говоря о себе, не
ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял
своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите
на себя…
Она села в
свое старое вольтеровское кресло,
поставив лампу подальше
на бюро и закрыв ее колпаком.
У него даже мелькнула мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь
своих увлечений,
поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать о том, как и эта красота жила только неделю в его воображении.
Он хотел осыпать жаркими похвалами Марфеньку и в заключение упомянуть вскользь и о Вере, благосклонно отозваться о ее красоте, о
своем легком увлечении, и всех их
поставить на одну доску, выдвинув наперед других, а Веру оставив в тени,
на заднем плане.
А у него этого разлада не было. Внутреннею силою он отражал внешние враждебные притоки, а
свой огонь горел у него неугасимо, и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей — и совершает
свой путь безупречно, все стоит
на той высоте умственного и нравственного развития,
на которую, пожалуй,
поставили его природа и судьба, следовательно, стоит почти бессознательно.
Он обмерил меня взглядом, не поклонившись впрочем,
поставил свою шляпу-цилиндр
на стол перед диваном, стол властно отодвинул ногой и не то что сел, а прямо развалился
на диван,
на котором я не посмел сесть, так что тот затрещал, свесил ноги и, высоко подняв правый носок
своего лакированного сапога, стал им любоваться.
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут, в
своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, —
на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что
ставят на рыбу, по-вашему мережи».