Неточные совпадения
— Анфимьевну-то вам бы скорее
на кладбище, а то — крысы ее портят. Щеки выели, даже
смотреть страшно. Сыщика из сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич в
сарае же. Стену в
сарае поправил я. Так что все в порядке. Никаких следов.
По двору в
сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери
сарая; сквозь щель
на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он
смотрел в щель и слушал.
Вскоре бабушка с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым уехали
смотреть луга, и весь дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел
на сеновал, кто растянулся в сенях, в
сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в доме воцарилась мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь, в саду не шелохнется лист.
Устроившись в
сарае, где он развесил
на гвоздях «амуницию», а ружье заботливо уставил в угол, он оперся плечом в косяк двери и долго, молча, с серьезным вниманием
смотрел, как мы с мальчишками соседей проделывали
на дворе «учение» с деревянными ружьями.
В такие минуты его острое, милое лицо морщилось, старело, он садился
на постель
на полу, обняв колени, и подолгу
смотрел в голубые квадраты окон,
на крышу
сарая, притиснутого сугробами снега,
на звезды зимнего неба.
Он стоял под навесом
сарая, прижавшись к стене, и
смотрел на дом, — казалось, что дом становится всё ниже, точно уходит в землю.
Мы бросились
на двор, — горела стена
сарая со стороны огорода, в
сарае мы держали керосин, деготь, масло. Несколько секунд мы оторопело
смотрели, как деловито желтые языки огня, обесцвеченные ярким солнцем, лижут стену, загибаются
на крышу. Аксинья притащила ведро воды, Хохол выплеснул его
на цветущую стену, бросил ведро и сказал...
— Да что тут и говорить! Вот сейчас, вот первое дело, благослови господи, муж твой наедет, а ты, Сергей Филипыч, и ступай прочь, отправляйся
на задний двор к музыкантам и
смотри из-под
сарая, как у Катерины Ильвовны в спальне свеченька горит, да как она пуховую постельку перебивает, да с своим законным Зиновием с Борисычем опочивать укладывается.
А проснулся — шум, свист, гам, как
на соборе всех чертей.
Смотрю в дверь — полон двор мальчишек, а Михайла в белой рубахе среди них, как парусная лодка между малых челноков. Стоит и хохочет. Голову закинул, рот раскрыт, глаза прищурены, и совсем не похож
на вчерашнего, постного человека. Ребята в синем, красном, в розовом — горят
на солнце, прыгают, орут. Потянуло меня к ним, вылез из
сарая, один увидал меня и кричит...
О полночь кончил Михайла свои речи, повёл меня спать
на двор, в
сарай; легли мы там
на сене, и скоро он заснул, а я вышел за ворота, сел
на какие-то брёвна,
смотрю…
Когда нас выводили гулять перед обедом, мы больше всего любили ходить к этому
сараю и
смотреть на выставлявшиеся из-за решеток смешные мордочки медвежат. Немецкий гувернер Кольберг умел подавать им
на конце палки кусочки хлеба, которые мы припасали для этой цели за своим завтраком.
Мужики стояли толпой возле, ничего не делая, и
смотрели на огонь. Никто не знал, за что приняться, никто ничего не умел, а кругом были стога хлеба, сено,
сараи, кучи сухого хвороста. Стояли тут и Кирьяк, и старик Осип, его отец, оба навеселе. И, как бы желая оправдать свою праздность, старик говорил, обращаясь к бабе, лежащей
на земле...
Заболел раз татарин, пришли к Жилину: «Поди, полечи». Жилин ничего не знает, как лечить. Пошел,
посмотрел, думает: «Авось поздоровеет сам». Ушел в
сарай, взял воды, песку, помешал. При татарах нашептал
на воду, дал выпить. Выздоровел
на его счастье татарин. Стал Жилин немножко понимать по-ихнему. И которые татары привыкли к нему, — когда нужно, кличут: «Иван, Иван!» — а которые все, как
на зверя, косятся.
Осмотрел он передние и задние горницы, посылал Пахома в подполье поглядеть, не загнили ли нижние венцы срубов, сам лазил
на чердак
посмотреть на крышу, побывал во всех чуланах и в клети,
на погребе, сам вниз сходил и в бане побывал, и в житнице, и в
сараях, в конюшне, в коровнике и
на сеновале, где, похваливая поповское сено, вилами его потыкал. И все
на бумажке записывал.
Это центральное место, к которому все другие строения поселка как будто бы чувствуют почтение:
сараи, сарайчики, амбары, амбарушки, хлевки и закутки, — все это с разных сторон обступило мельницу, поворотилось к ней лицом,
смотрит на ее вращающееся колесо, как безграмотные односельчане глядят
на старушку, сотый раз повторяющую им по складам старую, тихоструйную повесть.
И в ту же секунду отпрянула назад, подавив в себе крик испуга, готовый уже, было, сорваться с ее губ. Пятеро неприятельских солдат-австрийцев сидели и лежали посреди
сарая вокруг небольшого ручного фонаря, поставленного перед ними
на земле,
На них были синие мундиры и высокие кепи
на головах. Их исхудалые, обветренные и покрасневшие от холода лица казались озлобленными, сердитыми. Сурово
смотрели усталые, запавшие глубоко в орбитах глаза.
Все это
смотрело как будто нежилым. Ни
на дворе, ни у
сарая, ни у ворот — ни души.
Но тишина и тьма пугали меня. Я открыл форточку, выходившую во двор, и стал слушать. Вначале, вероятно, оттого, что езда прекратилась, мне показалось, совершенно тихо. И выстрелов не было. Но я скоро ясно различил отдаленный гул голосов, крики, трески чего-то падающего и хохот. Звуки заметно увеличивались в силе. Я
посмотрел на небо: оно было багровое и быстро бежало. И
сарай против меня, и мостовая
на дворе, и конура собаки были окрашены в тот же красноватый цвет. Тихонько я позвал из окна собаку...
Пьера с 13-ю другими отвели
на Крымский Брод в каретный
сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом
смотрел на эти пожары.
Князь Андрей в этот ясный, августовский вечер 25-го числа, лежал, облокотившись
на руку в разломанном
сарае деревни Князькова,
на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он
смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями,
на пашню с разбитыми
на ней копнами овса и
на кустарник, по которому виднелись дымы костров — солдатских кухонь.