Неточные совпадения
— А ты садись здесь, — сказал он Разумихину,
сажая его
в угол, где сидел Зосимов.
«Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место,
посадили не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им
в заднем
углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
Когда Обломов не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из любви к делу, бросалась из
угла в угол,
сажала, вынимала горшки, почти
в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять,
в чем дело.
Бирюк бросил пойманную лошаденку посреди двора, ввел мужика
в комнату, ослабил узел кушака и
посадил его
в угол.
Нужно ли рассказывать читателю, как
посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя
в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу
в полтора аршина длины и с букетом во рту, — как слуги,
в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Со времени Возрождения талант становится до некоторой степени охраной: ни Спинозу, ни Лессинга не
сажали в темную комнату, не ставили
в угол; таких людей иногда преследуют и убивают, но не унижают мелочами, их посылают на эшафот, но не
в рабочий дом.
Тачки для перевозки
угля он заменил бочками, чтобы удобнее было катать по мосткам;
сажал в эти бочки провинившихся каторжных и приказывал катать их по берегу.
Он сидел
в углу, как бы ожидая чего-то, а впрочем, и сам не зная зачем; ему и
в голову не приходило уйти, видя суматоху
в доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни
посадили.
—
В экипаж
посадил, — сказал он, — там на
углу с десяти часов коляска ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что ты мне написал,
в точности передал. Писать она к той больше не станет; обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела тебя видеть напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте тебя и поджидали, как обратно пойдешь, вот там, на той скамье.
— Смотри, чтобы козла [«
Посадить козла» на заводском жаргоне значит остудить доменную печь, когда
в ней образуется застывшая масса из чугуна, шлаков и
угля. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
в домну для праздника не
посадить.
Ввел ее князь, взял на руки и
посадил, как дитя, с ногами
в угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо и персты руки на струны поклал. Потом сел сам на полу у дивана и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, садись и ты.
Посадили его
в передний
угол, под образа, сзади его горела лампада синего стекла, и свет от неё, ложась на голову старичка, синил её очень жутко.
Зарыли её, как хотелось Матвею, далеко от могилы старого Кожемякина,
в пустынном
углу кладбища, около ограды, где густо росла жимолость, побегушка и тёмно-зелёный лопух. На девятый день Матвей сам выкосил вокруг могилы сорные травы, вырубил цепкие кусты и
посадил на расчищенном месте пять молодых берёз: две
в головах, за крестом, по одной с боков могилы и одну
в ногах.
— Милости просим! батюшка, милости просим! — сказал хозяин,
сажая его
в передний
угол. — Расскажи нам, как ты вылечил боярышню? Ведь она точно была испорчена?
Это он
посадил Евсея
в угол, положил перед ним книгу и приказал, стукая по ней пальцем, что-то переписать из неё.
Любим Карпыч. Послушайте, люди добрые! Обижают Любима Торцова, гонят вон. А чем я не гость? За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто. Я не Коршунов: я бедных не грабил, чужого веку не заедал, жены ревностию не замучил… Меня гонят, а он первый гость, его
в передний
угол сажают. Что ж, ничего, ему другую жену дадут: брат за него дочь отдает! Ха, ха, ха! (Хохочет трагически.)
— Не хотел добром, — проговорил он и вдруг, откуда взялась энергия, быстрым движением схватил он племянника, повалился с ним на землю и с помощью старосты начал крутить ему руки. Минут с пять боролись они; наконец Дутлов с помощью мужиков встал, отдирая руки Ильи от своей шубы,
в которую тот вцепился, — встал сам, потом поднял Илью с связанными назад руками и
посадил его на лавку
в углу.
Бурмистров привык, чтобы его желания исполнялись сразу, он нахмурил темные брови, глубоко вздохнул и тот час выпустил воздух через ноздри — звук был такой, как будто зашипела вода, выплеснутая на горячие уголья. Потом молча, движениями рук и колена,
посадил кривого
в угол, на стул, сел рядом с ним, а на стол положил свою большую жилистую руку
в золотой шерсти. И молча же уставил
в лицо Тиунова ожидающий, строгий взгляд.
— Слышал сейчас, — ответил Теркин немного резче и заходил по комнате
в другом ее
углу. — То, что я сказал Александре Ивановне, то повторяю и вам, Иван Захарыч: должно быть, не зря арестовали Зверева и
в острог
посадили. Особенно сокрушаться этим не могу-с, воля ваша. Разумеется, от тюрьмы да от сумы никому нельзя открещиваться… Однако…
— Ошен корошо! Ошен корошо! — с гневом заговорил Гросс, сверкая своими маленькими глазками,
в которых, впрочем, не было ничего злого. — какой стид! Такие большие мальшики и такие обманщики! Хотели провести менэ, ваш старый наставник! Стид! Срамота!
Посадил на стол неотесанный мужшионка и звал его маркиз! О! Как нехорошо! Как нехорошо! Вас шетыре типерь.
В комнате шетыре
угол. Каждый некороший мальшик полушаит по
углу в наказание. Ступайт! Марш! Раз, два, три!