Когда осыпается яблонев цвет

Лариса Райт, 2014

Она ненавидела любовь. И было за что: от этого чувства одни беды, а пользы ни на грош. Некогда Марта и так совершила ошибку, подпустив слишком близко двух человек, мужчину и женщину, сыгравших в ее судьбе роковую роль. Теперь девушка хотела быть сильной, но ветер перемен сорвал с ее души все покровы, и они облетели, как яблонев цвет, оставив Марту беззащитной – прежде всего перед собой.

Да, прощание всегда тяжело, но возвращение иной раз еще тяжелее.

Эрих Мария Ремарк

1

Женщина, сидевшая за инструментом, походила на призрак со старой черно-белой фотографии. Длинное, белое, немного тесноватое в груди платье спускалось к педалям фортепиано красивыми складками. Короткие рукава-колокольчики плотно охватывали чуть полноватую руку. Запястья у исполнительницы, напротив, были настолько узкие, что не возникало вопроса, почему, в отличие от остальных присутствующих в комнате дам, музыкантша ничем не украсила свои дивные руки. Любое кольцо, любой браслет выглядели бы варварски массивными на этих изящных руках с тонкими длинными пальцами. Черные, цвета воронова крыла, кокетливо убранные за уши локоны тихонько покачивались в такт исполняемой мелодии, и это было единственное видимое движение. Все остальные детали образа оставались статичными и оттого даже чрезмерно выразительными. Глаза женщины были прикрыты опушкой черных густых ресниц, губы, такие же тонкие и изящные, как запястья, изгибались в загадочной, одной ей понятной улыбке. Спина, по которой от талии до стоечки кружевного воротничка струился ряд очаровательных, обтянутых тончайшим гипюром пуговиц, была неестественно прямой: такая спина бывает либо у балерин, либо у профессиональных пианистов. Из-под платья выглядывал поставленный на педаль инструмента мысок лаковой лодочки телесного цвета. Каблука не было видно, но Марта почему-то не сомневалась в том, что туфли на каблуках. И каблук совершенно необходим, он служил опорой для ноги, чтобы она в нужный момент легко опиралась на педаль и заставляла инструмент звучать протяжней и надрывней. Музыки Марта не слышала, никогда не слышала, как ни старалась, но почему-то не было у нее ни доли сомнения в том, что исполняемая мелодия была пронзительно-грустной. Уж слишком сосредоточенными и даже немного хмурыми выглядели лица других людей, присутствовавших в комнате. Все они в воображении Марты слились в очарованную музыкой массу, которую плохо видно на снимке не из-за неискушенности фотографа, а лишь из-за того, что по сравнению с первым планом — пианисткой за роялем — все, что на втором и последующих, лишено какой-то особой значительности.

Но хлопала дверь (ее Марта никогда не видела, но всегда отчетливо слышала сначала резкий скрип, а потом такой же резкий и громкий хлопок), и картинка ее сна оживала. В комнате появлялась маленькая девочка и своим появлением заставляла всех присутствующих на снимке преображаться. Люди мгновенно переставали казаться массой, а становились личностями, непохожими друг на друга. Картинка обретала краски и движение. В отличие от пианистки, все остальные обитатели помещения отнюдь не походили на пришельцев из далекого прошлого. Прошлое, конечно, сквозило и в нарядах — батники, водолазки и расклешенные брюки свидетельствовали о принадлежности к эпохе безудержных семидесятых, а не к лирике Серебряного века; и в прическах: волосы многих женщин, казалось, были лишены какой-либо укладки, хотя Марта в этой легкой небрежности струящихся по плечам распущенных волос без труда угадывала отнюдь не пятиминутное стояние у зеркала и пару взмахов щетки, а тщательное и кропотливое воплощение задуманного в жизнь. Волосы мужчин были той самой длины, которая отражает увлеченность человека рок-н-роллом и модным движением хиппи. Сидящая за роялем женщина теперь казалась абсолютным и даже нелепым диссонансом со всем происходящим в комнате, но ее это нимало не трогало. После хлопка двери она прекращала играть, вскакивала с табурета и раскидывала руки, призывно восклицая:

— Беги скорее!

Через полсекунды воображение Марты заботливо рисовало ту, к кому были обращены эти слова. Маленькая девочка впрыгивала в распахнутые объятия буквально из ниоткуда, крепко обвивала руками стойку кружевного воротника и пухлыми ручонками принималась ворошить черные благородные локоны.

— Ну-ну, — женщина, смеясь, высвобождалась из объятий, — тише, тише. Нагулялась? — Она устремляла свой взор куда-то за спину девочки, к кому-то невидимому. Судя по облику женщины и самой девочки (светлое пышное платье, торчащие из-под него кружевные панталоны, аккуратные белые туфельки с бантиками и такой же аккуратный атласный бант в волосах), этим невидимым, но явно присутствующим человеком должна была быть строгая гувернантка-француженка или в крайнем случае англичанка. Но поведение остальных людей (искренние улыбки, приветственные взмахи, чей-то веселый выкрик: «Здрасте, Галиниванна!») заставляло Марту думать, что за спиной малышки стояла ее бабушка. Хотя никаких других доказательств этому не было. Про «Галиниванну» сразу же забывали, окружали девочку плотным кольцом, засыпали вопросами:

— Как жизнь, молодежь?

— Где пропадала?

— А кавалер тебе не нужен?

— Торт будешь?

Девочка вертела головой и, ничего никому не отвечая, только заразительно смеялась. Смеялась и музыкантша, но неожиданно смех обрывала и спрашивала серьезно, почти строго:

— Споешь?

Малышка кивала, морщила лобик, и вид ее делался серьезным и сосредоточенным. Она вставала спиной к роялю и лицом к собравшимся, которые тут же в сознании Марты будто отлетали на задний план и снова превращались в безликую серую массу. Теперь воображение рисовало только двоих: женщину и девочку. Был еще рояль — старый, но крепкий, связывавший мощной невидимой нитью ту, что играла, и ту, что пела под аккомпанемент. Проснувшись, Марта никогда не могла вспомнить ни слов, ни мелодии, хотя была уверена, что слышала и то, и другое неоднократно. Но память играла с ней злую шутку, не давая узнать все до конца. Хотя, может быть, наоборот, берегла… Четко Марта помнила только видения. Женщина за роялем одобрительно улыбалась и даже хвалила маленькую исполнительницу. У певшей малышки, которой на вид было года четыре, не больше, были светлые вьющиеся волосы, пухлые розовые щечки, да и вся фигурка не отличалась детской субтильностью. На лице девочки сияла совершенно беззаботная, искренняя, добрая улыбка. И худая как жердь, хитрая и расчетливая темноволосая Марта никак не могла понять, откуда взялась в ней уверенность в том, что это милое, наивное маленькое существо — она и никто другой. Но уверенность эта крепла с каждым очередным повторением сна, как крепло и осознание того, что красавица аккомпаниатор была ее матерью. Но куда же исчезла из ее жизни эта очаровательная женщина, да и все остальные присутствовавшие в комнате люди (бабушка-гувернантка, цветастые платья теплых оттенков, брюки клеш и внимательные взгляды), — об этом Марта не имела ни малейшего представления. А представить хотелось. Хотелось до того сильно, что каждый раз, когда реальность выхватывала ее из чарующего сна, Марта чувствовала тяжесть в груди и слышала звуки своего тяжелого, напряженного дыхания.

— Так хорошо дышится, правда? Ты из-за этого так пыхтишь? Хочешь набрать в легкие все Средиземное море?

Марта, все еще очарованная вновь посетившим ее видением, наконец разлепила веки, задумчиво посмотрела в пенящиеся детским восторгом глаза приятельницы и ничего не ответила. А что тут ответишь? Дышать уж точно было бы легче, если бы вокруг не галдели на разных языках маленькие дети, не кричали бы на них родители, не играла бы в баскетбол молодежь, громко хихикая и рискуя поставить синяк тому, кто не сумеет вовремя увернуться от мяча, не тянул бы из динамиков бара свою вечную «Only you» Элвис Пресли и не задавала бы своих восторженных вопросов глупая, наивная Ниночка.

— Кофейку? — Приятельница сделала выразительный жест в сторону бара.

Марта мотнула головой и перевернулась в шезлонге, лениво прикрыв глаза.

— А я выпью. Кофе тут, конечно, бурда, ты права, но со льдом вполне сносно.

Марта пробурчала нечто невыразительное, что могло означать как недовольство, так и согласие. На самом деле она хотела сказать только одно: «Иди, ради бога, и побыстрее». Ниночка торопливостью не отличалась: долго копалась в сумочке в поисках мелочи, еще дольше завязывала парео и надевала шляпку, пытаясь удостовериться в собственной неотразимости, разглядывала свое отражение в солнечных очках. Потом, удовлетворенно кивнув и улыбнувшись, всунула ножки с напедикюренными пальчиками в сандалии, больше подходящие для вечернего выхода в ресторан, чем для прогулок по пляжу, и наконец удалилась — естественно, вовсе не для того, чтобы получать удовольствие от сомнительного напитка, гордо именуемого барменом айс-кофе, а исключительно из желания лишний раз поболтать с барменом. И конечно же, чтобы убедиться не в своем, по словам Ниночки, «великолепном», а по мнению Марты, «том еще» английском, а в силе своих все еще волшебных женских чар.

«Дура», — привычно подумала Марта о Ниночке. Ей самой внимание беззаботного юнца, мешающего коктейли, было бы скорее неприятным, чем лестным. Марта любила Голсуорси и основной грешок Форсайтов считала безусловным достоинством. А Ниночка что? С жиру бесится, да и только. Живет у мужа как у Христа за пазухой и продолжает с противной постоянностью жаловаться на скучную жизнь. Супруг, видите ли, пропадает на работе, а ей — Ниночке — и заняться нечем. Какая радость от всех этих шуб и бриллиантов, если их и выгулять некуда? Приличной женщине одной заявляться в общество совсем негоже, а муж все зарабатывает и зарабатывает, чтобы купить ей очередную обновку, которая будет пылиться в шкафу или в сейфе, а сама Ниночка будет пылиться на диване или в лучшем случае, как сейчас, лежать в шезлонге и мучиться от невозможности принять правильное решение: что сделать в первую очередь — еще раз искупаться или выпить кофейку.

На этот раз кофеек победил. Ниночка уже плавно поднималась по ступенькам, ведущим к бару, и Марта отвела взгляд от подруги. Она и так знала, что последует за этим: взмах руки, призывный грудной смех, слегка небрежное «Хэлло!» и необременительная болтовня о чудесной погоде и не менее чудесных прелестях Ниночки. Насытившись комплиментами, приятельница вернется и примется рассказывать о том, что в ее несчастной и жутко тяжелой жизни нет никаких радостей, кроме невинного флирта на пляже. Марта догадывалась о том, что отнюдь не все Ниночкины флирты были столь же невинны, но на самом деле не хотела ничего знать ни о степени их невинности, ни о них самих. Вся эта глупая болтовня ее нестерпимо раздражала. Будь у Марты Ниночкины возможности, она бы не теряла времени даром: она бы сразу бросила ненавистный салон и взяла бы от жизни максимум, о котором мечтала. Во-первых, она махнула бы наконец не на скучное Средиземное море, а на океан. И обязательно на острова, и чтобы белый песок, и прозрачная вода, и скаты, снующие под ногами. Ей рассказывали о том, что сказочное море в Египте. И она верила и собиралась, но пока собиралась, сначала всех тряхнуло объявлением о кровожадных акулах, а потом оказалось, что кровожадными в стране пирамид являются не только акулы, но и политики. Так что теперь Марта грезила об океане и, намазывая горячим воском ноги клиенток, иногда непростительно задумывалась и обжигала чьи-нибудь загорелые икры, и торопливо извинялась, и выслушивала замечания с выражением крайнего огорчения на лице, хотя огорчена была вовсе не своей оплошностью, а тем, что на песках Сейшел, или Мальдив, или, на худой конец, Кариб лежали эти самые икры, а не ее — Мартины. В общем, она бы махнула на острова, и без разницы, с мужем или без. А там уж точно не стала бы тратить время на никчемное кокетство, а занялась бы делом: оплатила бы инструктора, облачилась бы в гидрокостюм, нацепила бы акваланг и вниз-вниз-вниз к красотам природы. А мужу выслала бы фотографии своих подводных похождений, а он бы гордился тем, какая она у него бесстрашная и решительная, и с восхищением рассказывал бы о ней своим друзьям, супруги которых лузгают на диване семечки, перемещаясь с него только на дорожку тренажера и в бассейн, и сетуют на то, что им нечем заняться.

Нанырявшись вволю, она вернулась бы домой и сразу же записалась бы на курсы дизайна. И узнала бы, как профессионально ухаживать и за домом, и за садом. Конечно, домработницы, повара, садовники — люди ценные, но как им объяснить, чего ты хочешь, если не имеешь понятия, о чем говоришь? Разве можно заказать утку под соусом бешамель, если незнаком с ингредиентами соуса? Или попросить посадить в углу лужайки примулу, если не знаешь, как она выглядит и на какой почве растет? И потом, нужно уметь давать отпор всем хваленым дизайнерам (и ландшафтным, и тем, что по интерьеру), которые приезжают, с умным видом талдычат о мировых тенденциях и уверяют в том, что голубые ели в тысячу раз лучше боярышника, а потом сдирают за эту голубизну баснословные суммы, наживаясь на наивности своих клиентов. Нет, с Мартой этот номер не пройдет никогда. Уж слишком хорошо знала она цену деньгам, чтобы позволить обводить себя вокруг пальца и платить втридорога ни за что. Она сумеет и приструнить, и одернуть, и продемонстрировать свою осведомленность. Конечно, хваленые дизайнеры в восторг не придут, но зауважают, уж это точно. А если люди друг друга уважают, то и дела совместные у них спорятся. В общем, из особняка мужа она бы сделала не просто сказку, как у всех, а понятную ей сказку, и водила бы по этой сказке настоящие экскурсии, называя каждое растение, а не так чтобы: «Здесь у нас восхитительное деревце… Ах, не помню названия! Тут очаровательные кустики каких-то заморских ягод (очень дорогие и, возможно, несъедобные, точно не знаю, так что лучше не пробуйте). А какие густые шапки у этих цветов! Надо будет непременно спросить у садовника, что это за прелесть». И конечно, тут же забыть и о садовнике, и о прелести, переведя взгляд на что-то очередное восхитительное, очаровательное и замечательное.

Когда будет покончено с домом и садом, а покончено, конечно, будет не скоро: большому хозяйству — большие усилия, Марта отправится на курсы сомелье. Нет, она не собирается работать в ресторанах, она просто любит вина. Любит, но совершенно не разбирается. А так бы хотелось различать не просто плохое — хорошее, сухое — сладкое, или терпкое — кислое, или ароматное — пряное, а так, чтобы и сорт винограда, и страну, и год, и даже провинцию. А если бы у ее мужа, как у Ниночкиного, был бы дом на Средиземноморье, Марта, возможно, уговорила бы его приобрести виноградник и вырастила бы какой-нибудь новый сорт. Нет, не на продажу, а так, несколько бутылочек для друзей. Для тех самых, жены которых чахнут от скуки. Хотя кто знает? Если вино окажется хорошим, почему бы и не попробовать организовать бизнес? Дело должно оказаться выгодным, любовь к хорошему вину вряд ли когда-нибудь отменят.

А если с виноградником не выйдет, то можно записаться в художественную школу. Да, в средиземноморском домике очень органично смотрятся незатейливые акварельки. В Ниночкином вот висят постеры, это как-то холодновато. Хочется тепла, солнца и простоты. Так что Ван Гог и Пикассо тут неуместны. Они под надежным стеклом в недрах московской квартиры, а в южном домике должны быть легкость и незатейливость. Не дешевка и не безвкусица, а именно простота. А что может быть лучше хозяйских акварелей? Марта нарисовала бы цветы, и кораблик, и такой же, как у Ниночки, притулившийся на скале домик. Не написала бы, а именно нарисовала. Ей бы рисовать научиться. Пока что в ее активе только новогодняя елка (видимо, этот навык ей все-таки привили когда-то в детстве) и еще слон (вид сзади). Слона она подсмотрела лет двадцать назад у одной девчонки в общежитии консерватории. Та писала длинные письма огромному количеству людей: родителям, братьям-сестрам, подругам, молодому человеку, и в конце каждого письма рисовала незатейливого слоника. Для родителей хобот слоника держал цветочки, для других родственников конфетки, для подруг какие-то бусики, а для бойфренда, конечно, пронзенное стрелой сердце. Слоник Марте нравился, и однажды она попросила:

— Научи меня рисовать слона.

— Слона? Ой, а я только такого умею, — расстроилась соседка.

— Такого и научи.

Научилась Марта быстро, буквально в полсекунды. Поэтому и считала, что способна научиться многому. Не так чтобы писать картины, а так чтобы рисовать цветочки, кораблики, домики и прочую приятную для глаз ерунду.

А если не получилось бы с рисованием, тогда непременно вышло бы с украшениями. Их и не надо было учиться делать, она уже умела. Только времени на увлечение не было, а тут появилось бы. Конечно, вместе со временем появились бы и цацки, и вовсе не те, о которых сейчас размышляла Марта, а самые настоящие — драгоценные, из тех, что тоже в сейфе под замком, и некуда, и не с кем их выгуливать. А и зачем они нужны, если надеть нельзя? Куда лучше такие, в которых, как говорится, и в пир, и в мир, и в добрые люди. Подобные бусики, браслетики, колечки Марта любила. Бижутерия была ее настоящей страстью. Вот только красивая бижутерия стоила не копейки, а лишних денег у Марты отродясь не водилось. Украшения Марта делала сама: брала бусины, нанизывала на леску и вешала на шею и запястья яркие, разноцветные ряды. Это было быстро и просто, а на настоящее искусство (так чтобы с дизайном, с выдумкой, с тщательностью) у нее просто не хватало времени. Как-то проговорилась одной клиентке, похвалившей ее браслеты, что сама их делает, так та сразу же пообещала ей целую кучу покупательниц. Марта все выходные потратила на работу: ездила за материалом, составляла узор, все пальцы исколола леской в мечтах о баснословной прибыли и новых заказах, но мечты, как водится, остались мечтами. Нет, ее труд оценили, ей даже поаплодировали, наговорили кучу приятностей и кое-что действительно купили. Но «кое-что» погоды не делает и, уж конечно, не кормит, а Марта хотела кушать. И не просто хлеб, а так чтобы с маслом, а по праздникам желательно и с икрой. И не просто дома под телевизор, а в хорошем ресторане и под приятную музыку. А для этого мало было работать, надо было зарабатывать. Вот и получалось, что принимать дома клиенток в свои законные от салона выходные было делом гораздо более прибыльным, чем изготовление украшений. Но вот если бы получилось стать Ниночкой (естественно, в переносном смысле, боже упаси в прямом!), Марта мгновенно послала бы куда подальше и салон, и клиенток с их загорелыми икрами, и даже свое личное домашнее кресло, на которое копила не один месяц, дабы те, кто пришел на дом, оказались в таких же комфортных условиях, как и в салоне. А когда послала бы, смогла бы заниматься тем, что по душе, а не по возможностям. И материал бы покупала побогаче и поинтереснее, и дизайн бы придумывала пооригинальнее, и, главное, времени бы не жалела на воплощение задуманного в жизнь. А потом ходила бы в своих украшалках и не слушала бы, о чем шепчутся за ее спиной всякие Ниночки.

— Что это на ней такое странное?

— Дешевизна нынче в моде?

— Он ей что, брюлики не покупает?

Бриллианты и изумруды он, наверное, покупал бы, скупой мужчина — не Мартин мужчина, но носить все это роскошество ежедневно? И куда? На дайвинг? Или на курсы сомелье? А может быть, в художественную школу? О, там наверняка ей быстро укажут на отсутствие вкуса, а заодно и похоронят навсегда мечту об акварелях. И потом, бижутерия действительно в моде, а все остальное, особенно на летнем курорте, — лишний китч и признак дурного тона. А Марта с удовольствием носила бы свои изделия и дарила бы их Ниночкам, а те надевали бы и делились бы с мужьями пренебрежительно:

— Представляешь, Марта сама это сделала.

— Сама? — звучало бы в ответ, и читали бы Ниночки в этом вопросе целую гамму эмоций — от простого удивления до истинного уважения и даже восхищения.

Но для этого еще надо оказаться на Ниночкином месте. А пока Марта все еще на своем и, как ни старается, не может отплыть в сторону ни на полметра. За буйки вот плавает под справедливые замечания подруги о том, что однажды ее переедет скутер, или катер, или (ха-ха) неизвестно откуда взявшаяся акула съест и не поперхнется, а от места своего насиженного оторваться боится, потому что не верит, что выплывет, чувствует, что утонет, а беспомощно барахтаться в бездне и просить о помощи Марте не свойственно. Не позволяет дух все тех же Форсайтов.

В общем, занятий на свете великое множество. Выбирай не хочу. И кстати, отчего, собственно, удачное в финансовом отношении замужество должно ставить крест на том, чем женщина занималась до брака? Марта, например, любит свою работу. Конечно, жалуется. Конечно, ноет. А кто не ноет? Отдыхать все лучше, чем трудиться в поте лица. Но как бы то ни было, профессия косметолога очень даже неплоха во всех отношениях. Бывает, спина или ноги болят, если попадается несколько подряд процедур, во время которых не присядешь. Но все же с нагрузкой парикмахера не сравнить. Все-таки мастер-косметолог не так устает: ни тебе бесконечной беготни вокруг кресла, ни сгорбленной спины, затекшей шеи и пыли в носу от постоянной полировки ногтей, как у специалистов по маникюру. Кроме того, профессиональные знания и навыки в косметологии дают определенные преимущества, и преимущества весьма приятные. Разве плохо выглядеть лет на пять моложе своего возраста, а если не моложе, то по крайней мере соответственно? Марте, например, больше тридцати пяти никто не дает, а ей уже сорок в этом году стукнет. Бывает, она и перенапрягается, и не высыпается, но владение милыми женскому сердцу секретами позволяет убрать с лица, если не все, то самые явные следы усталости. А убирать эти следы с чужих лиц, между прочим, не менее приятно. Марта всегда довольна, когда видит результаты своего труда. Знает, что было «до», и гордится тем, что получилось «после». Как говорится, почувствуйте разницу. Точнее, посмотрите на нее в зеркало. Так что делать женщин моложе и счастливее очень даже приятно. И почему же надо отказывать себе в этом удовольствии только из-за того, что тебе больше не придется задумываться о куске хлеба? И потом, никогда не надо терять голову. Муж, конечно, величина хорошая, но не всегда постоянная. Все может случиться и с ним самим, и с его финансами, ну а если даже с ними обоими все будет прекрасно, никто не застрахован от того, что когда-нибудь они весело помашут тебе ручкой и шаркнут ножкой. Можно, конечно, рассчитывать на миллионы, положенные тебе по брачному контракту, но как часто, увы, в таких случаях оказывается, что твой избранник юридически гол как сокол, а все, что у него есть, записано на маму, сестру, двоюродного дядю или внучатого племянника — на кого угодно, только не на него самого. И выплывай, дорогая, как знаешь. Никто не пожалеет, никто руки не протянет. И куда плыть, если за годы твоего безделья в косметологии произошел прорыв (новые материалы, улучшенные технологии, другие методы), а ты о нем, что называется, ни сном ни духом. Наверное, имея рядом крепкое плечо и тугой кошелек, не будешь, как раньше, пахать по двенадцать часов в сутки, но немного работать для собственного удовольствия и следить за современными тенденциями очень даже станешь, если природа не обделила тебя рациональным мышлением. А у Марты с практичностью полный порядок. Так что перво-наперво она бы, пожалуй, не выпускала из поля зрения всякие новинки в области косметологии и посещала бы курсы повышения квалификации. И складывала бы дипломы в ящик. Так, на всякий случай. А уж потом дайвинг, дизайн и все остальное.

Кстати, об остальном. В конце концов, замужество, как правило, предполагает и деторождение. Но в последнее время за деторождением почему-то не всегда следует детовоспитание. Вот у Ниночки два мальчика, одному из которых еще нет и двух лет. Только сама Ниночка греется на солнышке с одиннадцати до пяти, а дети под присмотром нянь до этого времени и после. Встретиться с мамой они могут часов в восемь, когда она уже одета, накрашена и готова к выходу на ужин в ресторан, но все же еще не ушла окончательно и решила потратить пятнадцать минут на то, чтобы состроить младшему козу и отчитать старшего за порванные шортики от Гуччи. А уж после этого удалиться в какое-нибудь модное заведение, где, вяло ковыряя вилкой в тарелке с зеленым салатом (боже упаси съесть что-то более калорийное на ночь!), продолжать жаловаться на скуку и усталость от жизни.

Марта острой нехватки в сопливых носах и вонючих подгузниках, несмотря на возраст, не ощущала. Иногда, конечно, раздумывала о необходимости родить ребенка, но пока останавливалась в своих размышлениях на том, что ей и так хорошо. Видимо, необходимость в ее конкретном случае не была особенно острой. Хотя женщина и не собиралась вступать в ряды модного теперь движения child free^[1], некоторые из аргументов поклонников этого «братства» казались ей довольно разумными. Ей нравилось чувствовать себя свободной и независимой и распоряжаться временем на свое усмотрение, нравилось ходить в кино или театр не тогда, когда удастся оторваться от семьи, а когда возникнет желание, естественно, совпадающее с возможностью (работу пока еще никто не отменял, а о движении job free Марте ничего слышать не доводилось). Ее не посещали мечты о маленьком теплом комочке, тихонько сопящем у груди, или сладко агукающем, или плачущем по ночам (нехватка сна — главный враг женской красоты, уж кому-кому, а косметологу это известно лучше, чем кому-либо другому). Но вместе с тем Марта отчего-то была уверена в том, что, случись в ее жизни подобная перемена (счастливая или наоборот — она пока не могла решить), она бы не стала нанимать вереницу бонн и гувернанток, а постаралась бы обойтись своими силами. Возможно, пришлось бы пригласить няню, но в качестве помощницы, а не в качестве альтернативной замены матери-кукушки. Марта во всем старалась соответствовать поговорке: «Взялся за гуж…» Так что если уж рожать ребенка, то и воспитывать.

Марта снова прикрыла глаза и опять представила женщину из сна. Наверняка та была хорошей матерью, а девочку, само собой, в комнату привела бабушка. Уж бабушке-то можно доверить ребенка. Правда, у Марты такой возможности нет. Хотя у нее нет не только возможности рассчитывать на помощь бабушки. В данном случае отсутствие таковой не имеет никакого значения. Кого Марта обманывает своими рассуждениями об отсутствии желания иметь ребенка? Просто бережет себя. Не можешь получить — не мечтай. А Марта родить не может. Только ключик от страданий по этому поводу она спрятала в настолько далекий ящик собственной памяти, что открывать его не позволяла не только друзьям и знакомым, но даже самой себе.

— Кофе отвратительный! — прервала Ниночка ее размышления.

— Угу.

«Зачем же ты его пьешь каждый день? Хочешь пофлиртовать, закажи сок. Менее крутой не станешь».

— Вот зимой я была на Маврикии, там в баре делали потрясающий фраппе. Я пыталась выведать секрет, но бармен остался глух к моим просьбам.

«Наверное, и слеп он тоже остался», — Марта с тоскливой завистью покосилась на Ниночкины женственные формы, подчеркнутые тугими чашками яркого купальника.

— А вообще на Маврикии, конечно, красота. Пляжи — просто сказка, песок, представляешь…

Марта уже представляла. Она даже не просто представляла, а чувствовала, что была на Маврикии, и неоднократно. Просто эту историю, каждый раз обрастающую новыми, скорее всего, выдуманными подробностями, она слышала в Ниночкином исполнении уже десятки раз. Сначала Ниночка выражала восторги, лежа на кушетке в салоне, пока Марта колдовала над ее лицом и телом. Тогда это было вполне оправданно: Ниночка только что вернулась из путешествия и спешила поделиться впечатлениями. Да и Марте было интересно хотя бы послушать о недосягаемом. Но прошло полгода, а восторги не утихали и от этого делались просто невыносимыми. Особенно бесила Марту концовка: Ниночка томно закатывала глаза, сжимала у груди ладошки и театрально произносила:

— Ах, если бы ты только могла поехать со мной!

Марта злилась. Хотя понимала, что с Ниночкой она не поедет больше никуда и никогда (даже на пресловутый Маврикий). Да и на Кипр не стоило соглашаться, но уж слишком настойчиво приглашала Ниночка, и очень заманчивой казалась перспектива заплатить только за авиа-перелет. Вот пожалуйста: очередное подтверждение тому, что скупой платит дважды. Финансы Марта сэкономила, ничего не скажешь, но нервы все-таки дороже, терпеть глупую болтовню и такое же поведение хозяйки было просто невмоготу. А еще больше раздражало Марту то, что она не находила в себе сил послать «эту клушу» куда подальше и хлопнуть дверью. Приходилось вежливо поддакивать, и улыбаться, и делать вид, что слушаешь. И не потому, что Марта не могла себе позволить переехать в гостиницу (уж на подобную роскошь она, слава богу, зарабатывала), а из-за того, что болтливая Ниночка непременно раззвонила бы о ее «черной неблагодарности» и администраторам салона, и, что еще хуже, руководству. И поэтому Марта терпела изо всех сил, но у всякого терпения есть границы: Марта встала с шезлонга и, не дожидаясь закатанных глаз и сложенных ладошек, прервала воркование соседки.

— Пойду поплаваю.

— Пойти с тобой? — Ниночка тут же забыла о Маврикии. — Или ты далеко?

— Далеко, далеко, — торопливо согласилась Марта, лишь бы отделаться.

Она быстро вошла в воду и поплыла, рассекая морскую гладь уверенными, мощными гребками. Через несколько минут она уже крепко обнимала красный шар буя и, щурясь, смотрела на берег. Там строили песчаные башни детишки, по кромке воды дефилировали стройные и не слишком барышни топлес, вдоль всего пляжа пары разного пола и возраста играли пластиковыми ракетками в местную помесь тенниса и пинг-понга, стараясь не задеть никого из отдыхающих, и где-то там среди них, на первой линии, лежала в шезлонге Ниночка и бездумно листала модный журнал, как обычно скучая.

Эх, будь она на Ниночкином месте… Марта резко оттолкнулась от буя и поплыла дальше в море. Прочь, прочь лживые мысли. Не стала бы она заниматься ни дайвингом, ни дизайном, ни виноградниками. И детей рожать, если бы, конечно, могла, тоже бы не спешила. Будь у нее Ниночкины возможности, она бы использовала их по максимуму только в одной области. Она стала бы петь. Пусть в самодеятельности, пусть в караоке, пусть для себя, а не для всех — профессионально, но по-настоящему, по-взрослому. Так, чтобы ее слушали, чтобы ею восхищались, чтобы ею гордились, чтобы ее хвалили, как хвалила женщина за роялем маленькую голосистую златокудрую девочку. И не нужен ей ни Кипр, ни Маврикий, ни даже Египет. Ведь единственная страна… Да что, собственно, страна — город, о котором она мечтала и до сих пор продолжает мечтать, — Париж. И уж если перестать лукавить и обманывать саму себя, то любое парижское кабаре, хранящее дух Пиаф, Азнавура, Адамо или Гейнсбура, ценнее для Марты, чем все сокровища Лувра.

Примечания

1

Свободные от детей (англ.).