Неточные совпадения
Подоспевший на выручку Братковский помог освободиться Луше от этого объяснения, и она едва добрела до
уборной, где и
упала в обморок.
Все было кончено, но Ромашов не чувствовал ожидаемого удовлетворения, и с души его не
спала внезапно, как он раньше представлял себе, грязная и грубая тяжесть. Нет, теперь он чувствовал, что поступил нехорошо, трусливо и неискренно, свалив всю нравственную вину на ограниченную и жалкую женщину, и воображал себе ее горечь, растерянность и бессильную злобу, воображал ее горькие слезы и распухшие красные глаза там,
в уборной.
Дело
в том, что на потолке этой
уборной была довольно искусно нарисована Венера, рассыпающая цветы, которые как бы должны были
упасть с потолка на поправляющих свой туалет дам и тем их еще более украсить, — мысль сама по себе прекрасная, но на беду
в уборной повесили для освещения люстру, крючок которой пришелся на средине живота Венеры, вследствие чего сказанное стихотворение гласило: «Губернский предводитель глуп, ввинтил Венере люстру
в пуп».
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали
в город до девяти часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние дни были распределены по часам, ученье до
упаду, и часто, чистя сапоги
в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал
в лавочку и трактир, покупал «на две чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.
В Таганроге прямо с пристани я
попал на спектакль,
в уборную М.П. Яковлева, знаменитого трагика, с которым встречался
в Москве. Здесь познакомился с его сыном Сашей, и потом много лет спустя эта наша встреча ему пригодилась.
Обменявшись рассказами о наших злоключениях, мы завалились
спать. Корсиков
в уборной устроил постель из пачек ролей и закрылся кацавейкой, а я завернулся
в облака и море, сунул под голову крышку гроба из «Лукреции Борджиа» и уснул сном счастливого человека, достигшего своей цели.
Квартирой ему служила
уборная в театре, где
в холодные зимы он
спал, завернувшись
в море или
в небо, положивши воздух или лес под голову.
…
Уборная актеров
в Пале-Рояле. И так же по-прежнему висит старая зеленая афиша, и так же у распятия горит лампадка и зеленый фонарь у Лагранжа. Но за занавесами слышны гул и свистки.
В кресле сидит Мольер,
в халате и колпаке,
в гриме с карикатурным носом. Мольер возбужден,
в странном состоянии, как будто пьян. Возле него —
в черных костюмах врачей, но без грима, Лагранж и дю Круази. Валяются карикатурные маски врачей.
Жених, как сумасшедший, вломился
в уборную,
пал к ее ногам и завопил...
Но самый театр! Неожиданно наступили жестокие холода, и мы дрогли
в наших дощатых
уборных так, что зуб на зуб не
попадал, как говорится. Бррр, как было холодно!
Он вернулся
в шестом часу утра и прошел по привычке
в уборную, но, вместо того чтобы раздеваться, сел —
упал в кресло, уронив руки на колени, и сидел так неподвижно минут пять, или десять, или час, — он не помнил.