Неточные совпадения
Порой, вдруг находя себя где-нибудь
в отдаленной и уединенной части города,
в каком-нибудь жалком
трактире, одного, за столом,
в размышлении, и едва помня, как он
попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим человеком и, что возможно, порешить окончательно.
— Лечат? Кого? — заговорил он громко, как
в столовой дяди Хрисанфа, и уже
в две-три минуты его окружило человек шесть темных людей. Они стояли молча и механически однообразно повертывали головы то туда, где огненные вихри заставляли
трактиры подпрыгивать и
падать, появляться и исчезать, то глядя
в рот Маракуева.
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не
попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться
в недра гор, или опускаться
в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы
трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Он
попал совершенно случайно
в свалку прямо из
трактира.
Это был владелец дома, первогильдейский купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его была рядом с
трактиром,
в ней он жил одиноко,
спал на голой лежанке, положив под голову что-нибудь из платья.
В квартире никогда не натирали полов и не мели.
Купцы обыкновенно
в трактир идут,
в амбар едут, а к «Яру» и вообще «за заставу» —
попадают!
Выпитые две рюмки водки с непривычки сильно подействовали на Галактиона. Он как-то вдруг почувствовал себя и тепло и легко, точно он всегда жил
в Заполье и
попал в родную семью. Все пили и ели, как
в трактире, не обращая на хозяина никакого внимания. Ласковый старичок опять был около Галактиона и опять заглядывал ему
в лицо своими выцветшими глазами.
Я тебе, читатель, позабыл сказать, что парнасский судья, с которым я
в Твери обедал
в трактире, мне сделал подарок. Голова его над многим чем испытывала свои силы. Сколь опыты его были удачны, коли хочешь, суди сам; а мне скажи на ушко, каково тебе покажется. Если, читая, тебе захочется
спать, то сложи книгу и усни. Береги ее для бессонницы.
Он долго вел бродячую жизнь, играл везде — и
в трактирах, и на ярмарках, и на крестьянских свадьбах, и на балах; наконец
попал в оркестр и, подвигаясь все выше и выше, достиг дирижерского места.
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр,
в Литве был — еще
в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них
в казну отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была
в Москве одна барыня: сначала она
в арфистках по
трактирам пела, потом она на воздержанье
попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…
Но
трактиры и дома терпимости придерживаются еще академического словаря,
в который это слово не
попало.
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали
в город до девяти часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние дни были распределены по часам, ученье до
упаду, и часто, чистя сапоги
в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал
в лавочку и
трактир, покупал «на две чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.
Пообедав с юнкерами, я ходил по городу, забегал
в бильярдную Лондрона и соседнего
трактира «Русский пир», где по вечерам шла оживленная игра на бильярде
в так называемую «фортунку», впоследствии запрещенную. Фортунка состояла из 25 клеточек
в ящике, который становился на бильярд, и игравший маленьким костяным шариком должен был
попасть в «старшую» клетку. Играло всегда не менее десяти человек, и ставки были разные, от пятака до полтинника, иногда до рубля.
Получив жалованье, лохматые кубовщики тотчас же отправляются на рынок, закупают белье, одежонку, обувь — и прямо, одевшись на рынке, отправляются
в Будилов
трактир и по другим кабакам, пропивают сначала деньги, а потом спускают платье и
в «сменке до седьмого колена»
попадают под шары и приводятся на другой день полицейскими на завод, где контора уплачивает тайную мзду квартальному за удостоверение беспаспортных.
Я тотчас же вернулся
в трактир, взял бутылку водки,
в лавочке купил 2 фунта кренделей и фунт постного сахару для портных и для баб. Я пришел к ним, когда они, переругиваясь, собирались
спать, но когда я портным выставил бутылку, а бабам — лакомство, то стал первым гостем.
— Сейчас, Степан Николаич, сейчас. А ты, голубчик, процветаешь, наслаждаешься! Ну и слава богу! Куда это тебя несет теперь?.. Вот не думал, не гадал… Помнишь Баден? Эх, было житье! Кстати, Биндасова тоже ты помнишь? Представь, умер.
В акцизные
попал да подрался
в трактире: ему кием голову и проломили. Да, да, тяжелые подошли времена! А все же я скажу: Русь… экая эта Русь! Посмотри хоть на эту пару гусей: ведь
в целой Европе ничего нет подобного. Настоящие арзамасские!
— Ага-а! — рявкнул кто-то
в трактире. И вслед за тем что-то
упало, с такой силой ударившись о пол, что даже кровать под Ильёй вздрогнула.
Он лёг
спать не у себя
в каморке, а
в трактире, под столом, на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы. На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки
в шкафу.
В трактире было темно,
в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит на дядю...
В трактире у буфета стоял Петруха и, разговаривая с каким-то оборванцем, улыбался. На его лысину
падал свет лампы, и казалось, что вся голова его блестит довольной улыбкой.
Шмага. Конечно. Как человек нить потерял, так пропал, Ему и по заведенному порядку следует
в трактир идти, а он за философию. А от философии
нападает на человека тоска, а хуже тоски ничего быть не может.
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью
в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые
пасти магазинов и
трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми
в городе.
Было второе марта. Накануне роздали рабочим жалованье, и они, как и всегда, загуляли. После «получки» постоянно не работают два, а то и три дня. Получив жалованье, рабочие
в тот же день отправляются
в город закупать там себе белье, одежду, обувь и расходятся по
трактирам и питейным, где пропивают все,
попадают в часть и приводятся оттуда на другой день. Большая же часть уже и не покупает ничего, зная, что это бесполезно, а пропивает деньги, не выходя из казармы.
Измученный бессонными ночами, проведенными на улицах, скоро он заснул, вытянувшись во весь рост. Такой роскоши — вытянуться всем телом,
в тепле — он давно не испытывал. Если он и
спал раньше, то где-нибудь сидя
в углу
трактира или грязной харчевни, скорчившись
в три погибели…
Клянусь, я не крепостник; клянусь, что еще
в молодости, предаваясь беседам о святом искусстве
в трактире"Британия", я никогда не мог без угрызения совести вспомнить, что все эти пунши, глинтвейны и лампопо, которыми мы, питомцы нашей aima mater, [матери-кормилицы.] услаждали себя, все это приготовлено руками рабов; что сапоги мои вычищены рабом и что когда я, веселый, возвращаюсь из «Британии» домой, то и
спать меня укладывает раб!..
Пятый день — осмотр домика Петра Великого; заседание и обед
в Малоярославском
трактире (menu: суточные щи и к ним няня, свиные котлеты, жаркое — теленок, поенный одними сливками, вместо пирожного — калужское тесто). После обеда каждый удаляется восвояси ии ложится
спать. Я нарочно настоял, чтоб
в ordre du jour [порядок дня.] было включено спанье, потому что опасался новых признаний со стороны Левассера. Шут его разберет, врет он или не врет! А вдруг спьяна ляпнет, что из Тьерова дома табакерку унес!
— Ну, mon cher! — сказал Зарецкой, — теперь, надеюсь, ты не можешь усомниться
в моей дружбе. Я лег
спать во втором часу и встал
в четвертом для того, чтоб проводить тебя до «Средней рогатки», до которой мы, я думаю, часа два ехали. С чего взяли, что этот скверный
трактир на восьмой версте от Петербурга? Уж я дремал, дремал! Ну, право, мы верст двадцать отъехали. Ах, батюшки! как я исковеркан!
— Скажите, какое происшествие! — и затем торопливо прочел: «Третьего мая
в номера
трактира «Дон» приехал почетный гражданин Олухов с девицею Глафирою Митхель. Оба они были
в нетрезвом виде и, взяв номер, потребовали себе еще вина, после чего раздался крик девицы Митхель. Вбежавший к ним
в номер лакей увидел, что Олухов, забавляясь и выставляясь из открытого окна, потерял равновесие и,
упав с высоты третьего этажа, разбил себе череп на три части. Он был найден на тротуаре совершенно мертвым».
Побывав у заказчиков, Лука Александрыч зашел на минутку к сестре, у которой пил и закусывал; от сестры пошел он к знакомому переплетчику, от переплетчика
в трактир, из
трактира к куму и т. д. Одним словом, когда Каштанка
попала на незнакомый тротуар, то уже вечерело, и столяр был пьян как сапожник. Он размахивал руками и, глубоко вздыхая, бормотал...
В трактир мы не
попали, наткнувшись на осаду матросами публичного дома, — ворота его защищали алафузовские рабочие.
Рыбаки забирались
в трактир или еще
в какое-нибудь веселое место, вышвыривали всех посторонних гостей, запирали наглухо двери и ставни и целые сутки напролет пили, предавались любви, орали песни, били зеркала, посуду, женщин и нередко друг друга, пока сон не одолевал их где
попало — на столах, на полу, поперек кроватей, среди плевков, окурков, битого стекла, разлитого вина и кровавых пятен.
Флор Федулыч. Не могу-с; у меня деньги дельные и на дело должны идти. Тут, может быть, каждая копейка оплакана прежде, чем она
попала в мой сундук, так я их ценю-с. А ваш любовник бросит их
в трактире со свистом, с хохотом, с хвастовством. У меня все деньги рассчитаны, всякому рублю свое место; излишек я бедным отдаю; а на мотовство да на пьянство разным аферистам — у меня такой статьи расхода
в моих книгах нет-с.
Те самые мужики, которые только что гуляли
в трактире, тащили на себе пожарную машину. Все они были пьяны, спотыкались и
падали, и у всех было беспомощное выражение и слезы на глазах.
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались,
падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над огнем,
в дыму, летали голуби и
в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и играть на гармонике как ни
в чем не бывало.
— Нет! Ведь это так, шутка, что я фальшивками занимался, меня за бродяжничество сажали и по этапам гоняли. А раз я
попал по знакомству: познакомился
в трактире с господином одним и пошел ночевать к нему. Господин хороший. Ночевал я у него ночь, а на другую — пришли жандармы и взяли нас обоих! Он, оказалось, к политике был причастен.
— Мыслей этих самых нет у него, у извозчика. Работа тяжелая, трудная: утром, ни свет ни заря, закладывай — да со двора. Известно, мороз, холод. Тут ему только бы
в трактире погреться да выручку исправить, чтобы вполне два двадцать пять, да на квартиру — и
спи. Тут думать трудно. Вот вашему брату, барину, ну, вам, известно, всякое
в голову лезет с пищи с этой.
Живут они
в грязи, едят отвратительно, как никогда не ели у себя дома,
спят под резкие звуки плохого оркестриона, день и ночь играющего
в трактире под номерами.
Когда Смолокуров домой воротился, Дуня давно уж
спала. Не снимая платья, он осторожно разулся и, тихонечко войдя
в соседнюю комнату, бережно и беззвучно положил Дуне на столик обещанный гостинец — десяток спелых розовых персиков и большую, душистую дыню-канталупку, купленные им при выходе из
трактира. Потом минуты две постоял он над крепко, безмятежным сном заснувшею девушкой и, сотворив над ее изголовьем молитву, тихонько вышел на цыпочках вон.
Теркин вспомнил, что
трактир этот только что отделали, когда он был последний год
в гимназии. Но
в него он не
попадал: отец не желал, чтобы он баловался по «заведениям»; да вдобавок там и бильярда не поставили; а он только и любил что бильярд.
Грачевка не
спала. У
трактиров и номеров подслеповато горели фонари и дремали извозчики, слышалась пьяная перебранка… Городовой стоял на перекрестке… Сани стукались
в ухабы… Из каждых дверей несло вином или постным маслом. Кое-где
в угольных комнатах теплились лампады. Давно не заглядывали сюда приятели… Палтусов больше двух лет.
— С десятью тысячами-то? Плохиссиме… Бог ее знает, азарт ли на нее такой
напал, или совесть и гордость стали мучить, что себя за деньги продала, или, может быть, любила вас, только, знаете ли, запила… Получила деньги и давай на тройках с офицерами разъезжать. Пьянство, гульба, беспутство… Заедет с офицерами
в трактир и не то, чтобы портвейнцу или чего-нибудь полегче, а норовит коньячищу хватить, чтоб жгло,
в одурь бросало.
Иван Алексеевич на улице выбранил себя энергически. И поделом ему! Зачем идет
в трактир с первым попавшимся проходимцем? Но"купец"делался просто каким-то кошмаром. Никуда не уйдешь от него… И на сатирический журнал дает он деньги; не будет сам бояться
попасть в карикатуру: у него
в услужении голодные мелкие литераторы. Они ему и пасквиль напишут, и карикатуру нарисуют на своего брата или из думских на кого нужно, и до"господ"доберутся.
— Ты не
спишь, мама? — спросила дочь шёпотом. — А я всё об Алеше думаю. Как бы он своего здоровья не испортил
в городе! Обедает он и завтракает бог знает где,
в ресторанах да
в трактирах.
Далее ничего не помню. Помню, что пил водку, ел раков… Кажется, куда-то тащил меня городовой… Был
в каком-то
трактире… Кажется,
упал в воду. Марья Дементьевна уверяет, что пришел я с дьячком домой на другой день поутру,
в одиннадцать часов, и повалился
спать.