Неточные совпадения
Как это слово
у всех на языке, и как мало его
понимают!
Стародум. Как
понимать должно тому,
у кого она в душе. Обойми меня, друг мой! Извини мое простосердечие. Я друг честных людей. Это чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
Кити покраснела. Она думала, что она одна
поняла, зачем он приезжал и отчего не вошел. «Он был
у нас, — думала она, — и не застал и подумал, я здесь; но не вошел, оттого что думал — поздно, и Анна здесь».
— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то
у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же
поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то
у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не
понимаю, но это так.
— Как не думала? Если б я была мужчина, я бы не могла любить никого, после того как узнала вас. Я только не
понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною;
у него не было сердца.
— Да, я пишу вторую часть Двух Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы.
У нас, в России, не хотят
понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.
Но хорошо было говорить так тем,
у кого не было дочерей; а княгиня
понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
Алексей Александрович вполне
понял теперь. Но
у него были религиозные требования, которые мешали допущению этой меры.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались
у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не
понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин
понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин
понял это, и слезы брызнули
у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего не мог и не умел сказать ему.
—
У меня нет никакого горя, — говорила она успокоившись, — но ты можешь ли
понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь себе представить, какие
у меня гадкие мысли обо всем.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто
у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не
понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что
у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы
понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла
понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее
у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала думать.
— Ты
пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, — что он
у меня в доме, что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен быть любезен с ним.
— Да, я теперь всё
поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете
понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, —
у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
У него была способность
понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он подумал, что
у него есть то самое, что нужно для художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род живописи: религиозный, исторический, жанр или реалистический, он принялся писать.
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а
у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она
поняла, — я все свои силы клал на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
— Да что же?
У Гримма есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда не мог
понять, в чем наказанье. Но женщине должно быть неприятно без тени.
— Ах, нисколько! Это щекотит Алексея и больше ничего; но он мальчик и весь
у меня в руках; ты
понимаешь, я им управляю как хочу. Он всё равно, что твой Гриша… Долли! — вдруг переменила она речь — ты говоришь, что я мрачно смотрю. Ты не можешь
понимать. Это слишком ужасно. Я стараюсь вовсе не смотреть.
— Ты
понимаешь ли, Анна, что
у меня моя молодость, красота взяты кем?
Она прошлась по зале и с решимостью направилась к нему. Когда она вошла в его кабинет, он в вице-мундире, очевидно готовый к отъезду, сидел
у маленького стола, на который облокотил руки, и уныло смотрел пред собой. Она увидала его прежде, чем он ее, и она
поняла, что он думал о ней.
С тем тактом, которого так много было
у обоих, они за границей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне
понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами
понимали его.
Эта внимательность лакея к стеклам и равнодушие к совершавшемуся
у Левина сначала изумили его, но тотчас, одумавшись, он
понял, что никто не знает и не обязан знать его чувств и что тем более надо действовать спокойно, обдуманно и решительно, чтобы пробить эту стену равнодушия и достигнуть своей цели.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда
у нас,
у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я
понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не
понимаю и не могу.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не
понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не
понимал этого, потому что ему было слишком страшно
понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором
у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне
понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он жил
у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Проводя этот вечер с невестой
у Долли, Левин был особенно весел и, объясняя Степану Аркадьичу то возбужденное состояние, в котором он находился, сказал, что ему весело, как собаке, которую учили скакать через обруч и которая,
поняв наконец и совершив то, что от нее требуется, взвизгивает и, махая хвостом, прыгает от восторга на столы и окна.
— Как ты не
понимаешь? Она брюнетка, и ей не будет итти…
У меня это всё рассчитано.
Вронский действительно обещал быть
у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же
поняли, что он не туда только едет.
Дарья Александровна исполнила свое намерение и поехала к Анне. Ей очень жалко было огорчить сестру и сделать неприятное ее мужу; она
понимала, как справедливы Левины, не желая иметь никаких сношений с Вронским; но она считала своею обязанностью побывать
у Анны и показать ей, что чувства ее не могут измениться, несмотря на перемену ее положения.
— Я часто думаю, что мужчины не
понимают того, что неблагородно, а всегда говорят об этом, — сказала Анна, не отвечая ему. — Я давно хотела сказать вам, — прибавила она и, перейдя несколько шагов, села
у углового стола с альбомами.
— Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, — сказал он, — а если нужно, то спрошу
у тебя. А ты так уверен, что
понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и
у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе
понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Он сделал усилие мысли и
понял, что он на полу, и, увидав кровь на тигровой шкуре и
у себя на руке,
понял, что он стрелялся.
Мы друг друга скоро
поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом
у меня есть лакеи и деньги!
— Это я не могу
понять, — сказал Чичиков. — Десять миллионов — и живет как простой мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает что можно сделать. Ведь это можно так завести, что и общества другого
у тебя не будет, как генералы да князья.
— Да, — говорил Чичиков лениво. Глазки стали
у него необыкновенно маленькие. — А все-таки, однако ж, извините, не могу
понять, как можно скучать. Против скуки есть так много средств.
Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во все стороны, и не может
понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потом уже наконец чувствует, что в носу
у него сидит гусар.
— Не
понимаю. Но, может быть, именье
у вас недостаточное, малое количество душ?
— Понимаю-с: вы истинно желаете такого цвета, какой нонче в Пе<тербурге в моду> входит. Есть
у меня сукно отличнейшего свойства. Предуведомляю, что высокой цены, но и высокого достоинства.
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
—
У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу
понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
Старушка посмотрела на меня с недоумением и любопытством, должно быть, не
понимая, для чего я спрашиваю
у нее это.
–…для расходов по экономии в моем отсутствии.
Понимаешь? За мельницу ты должен получить тысячу рублей… так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов, — кладу по сорок пять копеек, — ты получишь три тысячи: следовательно, всех денег
у тебя будет сколько? Двенадцать тысяч… так или нет?
— Я, однако, не
понимаю, — отвечал князь, — отчего эти всегдашние жалобы на расстройство обстоятельств?
У него очень хорошее состояние, а Наташину Хабаровку, в которой мы с вами во время оно игрывали на театре, я знаю как свои пять пальцев, — чудесное именье! и всегда должно приносить прекрасный доход.
Рассуждая об этом впоследствии, я
понял, что, несмотря на то, что
у нее делалось в душе,
у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что
у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не
понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.
— Да, капитан. — Пантен крякнул, вытерев усы аккуратно сложенным чистым платочком. — Я все
понял. Вы меня тронули. Пойду я вниз и попрошу прощения
у Никса, которого вчера ругал за потопленное ведро. И дам ему табаку — свой он проиграл в карты.
— Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун был
у них, так
понимать надо. Они ждут — тетки, вам бы не прозевать! — заморского принца, да еще под красными парусами!