Неточные совпадения
Он неясно
помнил, как очутился в доме Лютова, где пили кофе, сумасшедше плясали, пели, а потом он ушел спать, но не успел еще раздеться, явилась Дуняша с коньяком и зельтерской, потом он раздевал ее, обжигая
пальцы о раскаленное, тающее тело.
Говорил Судаков вызывающим тоном и все время
мял, ломал
пальцами левой руки корку хлеба.
Самгин видел, что лицо хозяина налилось кровью, белки выкатились, красные
пальцы яростно
мнут салфетку, и ему подумалось, что все это может кончиться припадком пьяного буйства, даже параличом. Притворяясь заинтересованным, он спросил...
Рука его деревянно упала, вытянулась вдоль тела,
пальцы щупали и
мяли полу пиджака, другая рука мерно, как маятник, раскачивалась.
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он
мял щеку, красные
пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
— Тише, молчите,
помните ваше слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в город, за покупками, потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему плечо
пальцами.
— Ах, извините, mon ange… Я боялась вам высказаться откровенно, но теперь должна сознаться, что Сергей Александрыч действительно немного того… как вам сказать… ну, недалек вообще (Хина повертела около своего лба
пальцем). Если его сравнить, например, с Александром Павлычем… Ах, душечка, вся наша жизнь есть одна сплошная ошибка! Давно ли я считала Александра Павлыча гордецом…
Помните?.. А между тем он совсем не горд, совсем не горд… Я жестоко ошиблась. Не горд и очень умен…
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых
пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.
Я не
помню, как прошел обед;
помню только, что кушанья были сытные и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы жили всеми оброшенные и никогда не ждали гостей, то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими
пальцами, и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными
пальцами, смешно прыгал и кричал...
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему
палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо.
Помню дикий его крик...
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил на земле сто лет, а не одиннадцать. У него были,
помню, узкие ладони, тонкие
пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И братья его были тоже милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше нравился мне.
Был слаб, едва ползал и очень радовался, когда видел меня, просился на руки ко мне, любил
мять уши мои маленькими мягкими
пальцами, от которых почему-то пахло фиалкой.
Лихонин крепко потер и
помял ладонями свое лицо, потом сцепил
пальцы с
пальцами и два раза нервно хрустнул ими. Видно было, что он волновался и сам стеснялся того, что собирался сказать.
Я и теперь так
помню эту книгу, как будто она не сходила с моего стола; даже наружность ее так врезалась в моей памяти, что я точно гляжу на нее и вижу чернильные пятна на многих страницах, протертые
пальцем места и завернувшиеся уголки некоторых листов.
— Вот вы и в перчатках! а
помните, недавно еще вы говорили, что вам непременно голый
палец нужен, чтоб сало ловчее было колупать и на язык пробовать?
Родион Антоныч чувствовал себя тем клопом, который с неуклюжей торопливостью бежит по стене от занесенного над его головой
пальца — вот-вот раздавят, и
поминай, как звали маленького человека, который целую жизнь старался для других.
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув
пальцами по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них в руках, против нас направляют! Ты
помни, мать, бог создал человека по образу и подобию своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
— Ага, — чей-то торжествующий голос — передо мною затылок и нацеленный в небо
палец — очень отчетливо
помню желто-розовый ноготь и внизу ногтя — белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как компас: сотни глаз, следуя за этим
пальцем, повернулись к небу.
Ромашов
помнил, как случайно его
пальцы попали в рот Николаеву за щеку и как он старался разорвать ему этот скользкий, противный, горячий рот…
— А старый уговор
помните: если замуж, так без слез? — говорил князь, грозя
пальцем и легохонько отодвигая ее от себя, а потом, заключив скороговоркой: — Adieu, — убежал.
— Напротив, тут-то и будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять
пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь —
помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
Она опустила голову,
пальцы её быстро
мяли мокрый платок, и тело нерешительно покачивалось из стороны в сторону, точно она хотела идти и не могла оторвать ног, а он, не слушая её слов, пытаясь обнять, говорил в чаду возбуждения...
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими
пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать
помнишь?
— Как вы злопамятны, не стыдно ли? Да и этот болтун все рассказал, экой мужчина! Ну, слава богу, слава богу, что я солгал; прошу забыть; кто старое
помянет, тому глаз вон, хоть бы он был так удивительно хорош, как вот этот. — Он указал
пальцем.
Сперва выучил сгибать последние суставы, и стали они такие крепкие, что другой всей рукой последнего сустава не разогнет; потом начал учить постоянно
мять концами
пальцев жевку-резину — жевка была тогда в гимназии у нас в моде, а потом и гнуть кусочки жести и тонкого железа…
Глеб разбил
пальцем ледяные иглы, покрывавшие дно горшка, пригнул горшок к ладони, плеснул водицей на лицо,
помял в руках кончик полотенца, принял наклонное вперед положение и принялся тереть без того уже покрасневшие нос и щеки.
Братья Губаревы немедленно и дружно принялись распекать его с вышины крыльца; он остановился перед ними внизу, в грязи, и, униженно сгорбив спину, пытался умилостивить робкою улыбочкой, и картуз
мял в красных
пальцах, и ногами семенил, и бормотал, что лошади, мол, сейчас явятся… Но братья не унимались, пока младший не вскинул наконец глазами на Литвинова.
Бедняга Джузеппе торчал в углу один, мрачный, как чёрт среди детей; сидел на стуле согнувшись, опустив голову, и
мял в руках свою шляпу, уже содрал с нее ленту и понемногу отрывал поля, а
пальцы на руках у него танцевали, как у скрипача.
В последний раз
помню перед своими глазами плавные движения правой руки Аги с его толстым серебряным перстнем на большом
пальце. Кольцо очень толстое, в виде веревки, с поперечными золотыми насечками. Меня всегда интересовало, почему он носит кольцо на большом
пальце, но я, по обыкновению, не спрашивал его, а узнал через много времени, увидав стариков-горцев, носивших так же кольца.
— Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно в Тверь, charmant, charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда в рифму попадаешь, мой милый! То-то я
помню: в Ярославль или в Кострому, но только куда-то и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл, о чем начал говорить… да! итак, мы едем, друг мой. Au revoir, madame, adieu, ma charmante demoiselle, [До свидания, мадам, прощайте, милая барышня (франц.)] — прибавил князь, обращаясь к Зине и целуя кончики своих
пальцев.
Жарко стало у костра, и Саша полулег в сторонке. Опять затренькала балалайка, и поплыл тихий говор и смех. Дали поесть Фоме: с трудом сходясь и подчиняясь надобности,
мяли и крошили хлеб в воду узловатые
пальцы, и ложка ходила неровно, но лицо стало как у всех — ест себе человек и слушает разговор. Кто поближе, загляделись на босые и огромные, изрубцованные ступни, и Фома Неверный сказал...
Входит коридорный лакей-старик и спрашивает, есть ли у меня постельное белье. Я задерживаю его минут на пять и задаю ему несколько вопросов насчет Гнеккера, ради которого я приехал сюда. Лакей оказывается уроженцем Харькова, знает этот город как свои пять
пальцев, но не
помнит ни одного такого дома, который носил бы фамилию Гнеккера. Расспрашиваю насчет имений — то же самое.
— Глупо, а — хорошо! Пол — на брусьях, как блюдечко на растопыренных
пальцах, брусья вкреплены в столб, от столба, горизонтально, два рычага, в каждый запряжена пара лошадей, они ходят и вертят пол. Просто? Но — в этом есть смысл. Петя —
помни: во всём скрыт свой смысл, увы!
Он ушел. Я с усилием вытащил копье из пола и
помню, что коснулся
пальцем слегка нагревшегося блестящего железа. Мне в первый раз пришло в голову, что это — страшное оружие, которым легко положить человека на месте.
Он уже прятал платок, которым обтер свои
пальцы, в карман, когда господин Голядкин-старший опомнился и ринулся вслед за ним в соседнюю комнату, куда, по скверной привычке своей, тотчас же поспешил улизнуть непримиримый враг его. Как будто ни в одном глазу, он стоял себе у прилавка, ел пирожки и преспокойно, как добродетельный человек, любезничал с немкой-кондитершей. «При дамах нельзя», — подумал герой наш и подошел тоже к прилавку, не
помня себя от волнения.
Выйдя на крыльцо господского дома, он показал
пальцем на синеющий вдали лес и сказал: «Вот какой лес продаю! сколько тут дров одних… а?» Повел меня в сенной сарай, дергал и
мял в руках сено, словно желая убедить меня в его доброте, и говорил при этом: «Этого сена хватит до нового с излишечком, а сено-то какое — овса не нужно!» Повел на мельницу, которая, словно нарочно, была на этот раз в полном ходу, действуя всеми тремя поставами, и говорил: «здесь сторона хлебная — никогда мельница не стоит! а ежели еще маслобойку да крупорушку устроите, так у вас такая толпа завсегда будет, что и не продерешься!» Сделал вместе со мной по сугробам небольшое путешествие вдоль по реке и говорил: «А река здесь какая — ве-се-ла-я!» И все с молитвой.
Не
помню, кто из товарищей подарил Аполлону Григорьеву портрет Гегеля, и однажды, до крайности прилежный Чистяков, заходивший иногда к нам, упирая один в другой указательные
пальцы своих рук и расшатывая их в этом виде, показывал воочию, как борются «субъект» с «объектом».
Я хотел против них соблюсти всю вежливость и,
помня золотые наставления нашего реверендиссиме, гласившего при ударении указательным
пальцем правой руки по ладони левой:"когда пожелаете оказать кому благопристойный решпект, никогда не именуйте никого просто, по прозвищу или рангу, но всегда употребляйте почтительное прилагательное: «домине».
Прелесть их меня поразила, я любовался долго… потом, сам себя не
помня, подвинул к ней свою руку… подвинул… и своим
пальцем задел за ее пальчик… задел и держу…
Мы забыли не только о пшенице, но не
помнили, существовала ли вселенная: так нам было хорошо, сцепив наши
пальцы, сжимать их один другому и страстно взирать друг на друга… Мы были вне мира, нас окружающего!
— Ты не греши, Илюха, — сказал он, подходя к племяннику. — Вечор ты мне такое слово сказал… Разве я тебя не жалею? Я
помню, как мне тебя брат приказывал. Кабы была моя сила, разве я тебя бы отдал? Бог дал счастья, я не пожалел. Вот она бумага-то, — сказал он, кладя квитанцию на стол и бережно расправляя ее кривыми, не разгибающимися
пальцами.
(Вздохнув, Аграфена наливает коньяку. Быстро идет Михаил Скроботов, возбужденный; нервно теребит острую черную бородку. Шляпа — в руке, и он
мнет ее
пальцами.)
Только раз,
помню: кончил я службу и иду вниз по лестнице, а он меня сверху кличет: «Андрей!» Гляжу, он через перила перевесился и манит меня
пальцем.
Таня (шикает). Шш!.. Услышат! Вот на
пальцы спички наклей, как давеча. (Наклеивает.) Что же, все
помнишь?
Матвей пошатнулся, и лицо его в одно мгновение стало спокойным, равнодушным; Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая, не давал ему упасть и несколько раз (это он
помнил очень хорошо) указал Аглае
пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло.
Я, кажется, тронул кровь
пальцем, запачкал
палец, гляжу на
палец (это
помню), а он мне всё: «С горстку, с горстку!»
Он брал грушу,
мял ее
пальцами и спрашивал нерешительно...
Минут через пять отец Михаил принес красные картинки и получил от паломника семьсот рублей. Долго опытный глаз игумна рассматривал на свет каждую бумажку,
мял между
пальцами и оглядывал со всех сторон.
Ниночка, семнадцатилетняя девушка, бледненькая и худенькая, стояла у своего места и смущенно перебирала по столу
пальцами, устремив на брата большие испуганные глаза. Она догадалась, что это Николай, которого она
помнила больше, чем сам отец, и теперь не знала, что делать. И когда Николай, вместо поцелуя, пожал ей руку, она ответила крепким пожатием и чуть, по-институтски, не присела.