Неточные совпадения
Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно безобразие и бессмыслица той последней яростной вспышки его при известии
о Бьоринге и отсылка оскорбительного тогдашнего письма; именно эта крайность и могла служить как бы пророчеством и предтечей самой радикальной перемены в чувствах его и близкого возвращения его к здравому смыслу; это должно было быть
почти как в болезни, думал я, и он именно должен был прийти к противоположной точке — медицинский эпизод и больше ничего!
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем
мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением
о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на
почту.
О Катерине Ивановне он
почти что и думать забыл и много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо
помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня
почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо
помню, что еще давеча
о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.
Я
помню, например, как наш почтенный Виктор Петрович Замин, сам бедняк и
почти без пристанища, всей душой своей только и болел, что
о русском крестьянине, как Николай Петрович Живин, служа стряпчим, ничего в мире не произносил с таким ожесточением, как известную фразу в студенческой песне: «Pereat justitia!», как Всеволод Никандрыч, компрометируя себя, вероятно, на своем служебном посту, ненавидел и возмущался крепостным правом!..
И, право, не
помню,
о чем мы не переговорили с ним в эти мучительные и вместе сладкие часы наших свиданий, ночью, при дрожащем свете лампадки и
почти у самой постели моей бедной больной матушки?..
Что происходило потом, я
помню до крайности смутно.
Помню, что я напился
почти мгновенно, что Иван Тимофеич плясал, что Прудентов декламировал:"
О ты! что в горести напрасно", а Молодкин показывал руками, как выкидывают на каланче шары во время пожаров.
Помню, что книг я у него
почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорили
о нем, что он много читает.
На другой день новый протопоп служил обедню и произнес слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил
о необходимости и обязанности
поминать и
чтить его заслуги.
14-го ноября. Рассказывают,
чти один помещик ездил к губернатору жаловаться на неисполнение крестьянами обязательств; губернатор, остановив поток его жалоб, сказал: „Прошу вас, говоря
о народе,
помнить, что я демократ“.
За trente et quarante сидит публика аристократическая. Это не рулетка, это карты. Тут банк отвечает за сто тысяч талеров разом. Наибольшая ставка тоже четыре тысячи флоринов. Я совершенно не знал игры и не знал
почти ни одной ставки, кроме красной и черной, которые тут тоже были. К ним-то я и привязался. Весь воксал столпился кругом. Не
помню, вздумал ли я в это время хоть раз
о Полине. Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение хватать и загребать банковые билеты, нараставшие кучею предо мной.
В самой оранжерее, при виде гигантской зелени, растущей то широкими лопастями, то ланцетовидными длинными листьями, у Иосафа окончательно разбежались глаза, и в то время, как он так искренно предавался столь невинному занятию,
почти забыв
о своем деле, сам хозяин думал и
помнил о нем, ходя по своему огромному кабинету.
—
Помнишь ты, — продолжал Островский, — как я в первый раз приходил к тебе с женой, как я кланялся твоим седым волосам, просил у тебя совета?.. А-а! ты это позабыл, а
о боге напоминаешь… Собака ты лукавая, все вы собаки! — крикнул он
почти в исступлении, отмахнувшись от девочки, которая, не понимая, что тут происходит, потянулась к отцу. — Вы — дерево лесное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звезды, и…
— Вспоминала я про него, —
почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В прошлом году во все время, что,
помнишь, с нами в одной гостинице жил, он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в ту пору… Но и тебе даже ни слова
о том не промолвила, а с кем же с другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И, рыдая, опустилась в объятья подруги.
— Это роковое сходство, м-р Вандергуд.
Помните, что я в одну тяжелую минуту говорил вам
о крови? У ног моей Марии уже есть кровь… одного благородного юноши, память которого мы
чтим с Марией. Не для одной Изиды необходимо покрывало: есть роковые лица, есть роковые сходства, которые смущают наш дух и ведут его к пропасти самоуничтожения. Я отец Марии, но я сам едва смею коснуться устами ее лба — какие же неодолимые преграды воздвигнет сама себе любовь, когда осмелится поднять глаза на Марию?
Этот мыльный фартук своим прикосновением производил на меня такое отвратительное впечатление, что я бился и визжал как сумасшедший и, наконец, однажды ущипнул бабушку так больно, что она, выхватив меня из своих колен, зажала в них снова по другому образцу и отхлопала ладонью так больно, что я
помню это
о сю пору
почти так же живо, как сочный, рубенсовский колорит латышских дев, на которых я нехотя смотрел, удивляясь занимательности некоторых их форм.
— Да. Видите, оно так и есть. Но однажды —
помните, в тот вечер, когда с вами произошел припадок, — она созналась мне, что чувствует приближение и победу «невидимого». Чтоб не покориться ему, она видела только одно средство — смерть. Но чтоб эта смерть поменьше доставила горя близким. Разговор был чисто отвлеченный… Ну, а перед самою смертью,
почти уже в бреду, она взяла с меня слово никому не рассказывать
о нашем разговоре… Как вы думаете, можно из этого что-нибудь заключить?
Приехал от Аксакова москвич-техник для специального отчета
о выставке (фамилии его не
помню); но этот москвич, направленный ко мне, оказался совсем неподготовленным, если не по части техники, то по всему — что Франция и Париж, не умевший
почти что"ни бельмеса"по-французски.
Я стал даже мечтать
о комедии, которая бы через сорок с лишком лет была создана на такую же
почти идею.
Помню, что в Париже (вскоре после моего приезда) я набросал даже несколько монологов… в стихах, чего никогда не позволял себе. И я стал изучать заново две роли — Чацкого (хотя еще в 1863 году играл ее) и Хлестакова. Этого мало — я составлял коллекцию костюмов для Чацкого по картинкам мод 20-х годов и очень сожалею, что она у меня затерялась.
Но как же, с другой стороны, характерен и этот тоскующий по чаю обыватель: «холодную атмосферу»
помнит хорошо, а
о горячей руке помощи, протянувшейся к нему из этой атмосферы в смертную минуту гибели, — забыл или не
почел нужным вспомнить!
— Хоть жизнь, — отвечал рыцарь, протягивая ей руку, — но,
помните, что только одна ваша безопасность, которую я оберегаю как свою
честь, вынудила меня — не забыть вас,
о, нет, а лишь не видеть несколько дней, и этим я сам жестоко наказал себя, так что наказание ваше, какое бы ни было, будет для меня наградой.
— Хоть жизнь, — отвечал рыцарь, протягивая ей руку, — но
помните, что только одна ваша безопасность, которую я оберегаю, как свою
честь, вынудили меня — не забыть
о вас,
о нет, а лишь не видеть несколько дней, и этим я сам жестоко наказал себя, так что наказание ваше, какое бы ни было, будет для меня наградою.