Неточные совпадения
Дверь отворяется, и выставляется какая-то фигура во фризовой шинели, с небритою бородою, раздутою губою и перевязанною щекою; за нею
в перспективе
показывается несколько других.
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе
показался Аленке.
В это же время выбежала
в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
Он еще долго сидел так над ним, всё ожидая конца. Но конец не приходил.
Дверь отворилась, и
показалась Кити. Левин встал, чтоб остановить ее. Но
в то время, как он вставал, он услыхал движение мертвеца.
— Да, — сказала она, робко оглядываясь на
дверь,
в которой
показался Николай Левин.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее
двери, вошла сама к ней
в комнату. Анна вопросительно взглянула ей
в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей
показалось, что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
― Сейчас выйдут, ― сказал помощник, и действительно, чрез две минуты
в дверях показалась длинная фигура старого правоведа, совещавшегося с адвокатом, и самого адвоката.
— Партии нет возможности оканчивать, — говорил Чичиков и заглянул
в окно. Он увидел свою бричку, которая стояла совсем готовая, а Селифан ожидал,
казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но из комнаты не было никакой возможности выбраться:
в дверях стояли два дюжих крепостных дурака.
Вместо Ивиных за ливрейной рукой, отворившей
дверь,
показались две особы женского пола: одна — большая,
в синем салопе с собольим воротником, другая — маленькая, вся закутанная
в зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки
в меховых ботинках.
Вот слышны шаги по лестнице; но это не Фока! Я изучил его походку и всегда узнаю скрип его сапогов.
Дверь отворилась, и
в ней
показалась фигура, мне совершенно незнакомая.
Мне
казалось, что важнее тех дел, которые делались
в кабинете, ничего
в мире быть не могло;
в этой мысли подтверждало меня еще то, что к
дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
В дверях в эту минуту рядом с Лебезятниковым
показалось и еще несколько лиц, между которыми выглядывали и обе приезжие дамы.
В эту минуту отворилась
дверь, и на пороге комнаты вдруг
показался Петр Петрович Лужин.
Соня остановилась
в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая,
казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю
дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
Положимте, что так.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало,
в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,
Играем и шумим по стульям и столам.
А тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы
в темном уголке, и
кажется, что
в этом!
Вы помните? вздрогнём, что скрипнет столик,
дверь…
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос.
Дверь распахнулась, и на пороге
показалась кругленькая, низенькая старушка
в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Ему
показалось, что
в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали
двери,
в кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Он не слышал, что где-то
в доме хлопают
двери чаще или сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила.
В этот день утром он выступал
в суде по делу о взыскании семи тысяч трехсот рублей, и ему
показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а судьи слушали дело невнимательно, решили торопливо.
— Готов, — сказал Варавка, являясь
в двери; одетый
в сюртук, он
казался особенно матерым.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его
в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел
в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана,
казалось, что этот дом уходит
в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх.
В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у
дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако
казалось, что железный шум торопится исчезнуть
в холодной, всепоглощающей тишине.
В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм,
дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
В двери показался Макаров и сердито спросил...
К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой,
в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали:
двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок
казался загримированным подростком, было
в нем нечто отталкивающее, фальшивое.
— Ждешь? — быстрым шепотком спрашивала она. — Милый! Я так и думала: наверно — ждет! Скорей, — идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и,
кажется, знакомый. Не спит, сейчас высунулся
в дверь, — шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что странная, горьковато холодная радость растет
в нем.
— Оставь,
кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться
в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к
дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
Прыжки осветительных ракет во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему
казалось, что слышны выстрелы, — быть может, это хлопали
двери. Сотрясая рамы окон, по улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно быть, железом, его сопровождал грузовик,
в котором стояло десятка два людей, некоторые из них с ружьями, тускло блеснули штыки.
Это было дома у Марины,
в ее маленькой, уютной комнатке.
Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев
в саду; мелкие белые облака паслись
в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе
казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина —
в широчайшем белом капоте, —
в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Казалось, что вся сила людей, тяготея к желтой, теплой полосе света, хочет втиснуться
в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул.
На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться
в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк
двери, он подождал, пока боль притихла, прошел
в спальню, посмотрел
в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо
казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора
в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали,
казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел
в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел
в столовую, сел у
двери.
Самгин попросил чаю и, закрыв
дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала
в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не горел, —
казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра
казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями
дверью — большая фотография лысого, усатого человека
в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь
в рот. Черные трубы фабрик упирались
в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за
дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем.
В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными
казались улицы.
В карете гостиницы, вместе с двумя немыми, которые, спрятав головы
в воротники шуб, явно не желали ничего видеть и слышать, Самгин, сквозь стекло
в двери кареты, смотрел во тьму, и она
казалась материальной, весомой, леденящим испарением грязи города, крови, пролитой
в нем сегодня, испарением жестокости и безумия людей.
Думалось трезво и даже удовлетворенно, — видеть такой жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, — он проникал сквозь
дверь. О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не думал серьезно; теперь ему
казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же
в гостиницу? Но — все и всюду бастуют…
— Просто — до ужаса… А говорят про него, что это — один из крупных большевиков… Вроде полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным голосом, посмотрев на
дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть
дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она
казалась высокой,
в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.
Она убежала, отвратительно громко хлопнув
дверью спальни, а Самгин быстро прошел
в кабинет, достал из книжного шкафа папку,
в которой хранилась коллекция запрещенных открыток, стихов, корректур статей, не пропущенных цензурой. Лично ему все эти бумажки давно уже
казались пошленькими и
в большинстве бездарными, но они были монетой, на которую он покупал внимание людей, и были ценны тем еще, что дешевизной своей укрепляли его пренебрежение к людям.
Ее сильный, мягкий голос
казался Климу огрубевшим. И она как будто очень торопилась показать себя такою, какой стала. Вошла Сомова
в шубке, весьма заметно потолстевшая; Лидия плотно закрыла за нею свою
дверь.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда
в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся
в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни
дверь,
покажись чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
В это время отворилась тихонько
дверь, и на пороге
показалась Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая первая увидела ее.
Райский пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем.
В дверях избушки
показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
Я отворил
дверь как раз
в ту минуту, когда он выпрыгнул
в коридор от соседок и,
кажется, буквально, то есть руками, выпихнутый ими.
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили
в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя
в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив
дверь в мелочную лавочку; но ей там,
кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Первый встретил нас у
дверей баран, который метил во всякого из нас рогами, когда мы проходили мимо его, за ним
в дверях показался хозяин, голландец, невысокого роста, с беспечным лицом.
Наконец
дверь скрипнула, и на пороге
показался сам Альфонс Богданыч с кипой бумаг
в старом портфеле.
Антонида Ивановна молча улыбнулась той же улыбкой, с какой относилась всегда Агриппина Филипьевна к своему Nicolas, и, кивнув слегка головой, скрылась
в дверях. «Она очень походит на мать», — подумал Привалов. Половодов рядом с женой
показался еще суше и безжизненнее, точно вяленая рыба.
— А нам бы Миколая Иваныча… — вытягивая вперед шею и неловко дергая плечами, заговорил кривой мужик, когда
в дверях показался лакей с большой лысиной на макушке.
— Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила, сидящего во рву львином! — закричал Веревкин, когда
в дверях столовой
показалась высокая полная женщина
в летней соломенной шляпе и
в травянистого цвета платье. — Представь себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем, и теперь душат друг друга такой ученостью, что у меня чуть очи изо лба не повылезли…
Дверь распахнулась, и на пороге
показалась сама Надежда Васильевна,
в простеньком коричневом платье, с серой шалью на плечах. Она мельком взглянула на Привалова и только хотела сказать, что доктора нет дома, как остановилась и, с улыбкой протягивая руку, проговорила...
Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым, а
в голове начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов время от времени вопросительно посматривал на
дверь и весь просиял, когда наконец
показался лакей с круглым блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный...
— Константин Васильич дома? — спрашивал Привалов, когда
в дверях показалась девушка
в накрахмаленном белом переднике.