Неточные совпадения
— Оставь,
кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться
в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к
дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
— Готов, — сказал Варавка, являясь
в двери; одетый
в сюртук, он
казался особенно матерым.
В двери показался Макаров и сердито спросил...
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра
казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями
дверью — большая фотография лысого, усатого человека
в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Ее сильный, мягкий голос
казался Климу огрубевшим. И она как будто очень торопилась показать себя такою, какой стала. Вошла Сомова
в шубке, весьма заметно потолстевшая; Лидия плотно закрыла за нею свою
дверь.
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали,
казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел
в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел
в столовую, сел у
двери.
Казалось, что вся сила людей, тяготея к желтой, теплой полосе света, хочет втиснуться
в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул.
Она убежала, отвратительно громко хлопнув
дверью спальни, а Самгин быстро прошел
в кабинет, достал из книжного шкафа папку,
в которой хранилась коллекция запрещенных открыток, стихов, корректур статей, не пропущенных цензурой. Лично ему все эти бумажки давно уже
казались пошленькими и
в большинстве бездарными, но они были монетой, на которую он покупал внимание людей, и были ценны тем еще, что дешевизной своей укрепляли его пренебрежение к людям.
Ему
показалось, что
в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали
двери,
в кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь
в рот. Черные трубы фабрик упирались
в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за
дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем.
В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными
казались улицы.
В карете гостиницы, вместе с двумя немыми, которые, спрятав головы
в воротники шуб, явно не желали ничего видеть и слышать, Самгин, сквозь стекло
в двери кареты, смотрел во тьму, и она
казалась материальной, весомой, леденящим испарением грязи города, крови, пролитой
в нем сегодня, испарением жестокости и безумия людей.
Самгин попросил чаю и, закрыв
дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала
в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не горел, —
казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
Думалось трезво и даже удовлетворенно, — видеть такой жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, — он проникал сквозь
дверь. О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не думал серьезно; теперь ему
казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же
в гостиницу? Но — все и всюду бастуют…
На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться
в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк
двери, он подождал, пока боль притихла, прошел
в спальню, посмотрел
в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо
казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора
в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой,
в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали:
двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок
казался загримированным подростком, было
в нем нечто отталкивающее, фальшивое.
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако
казалось, что железный шум торопится исчезнуть
в холодной, всепоглощающей тишине.
В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм,
дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
— Ждешь? — быстрым шепотком спрашивала она. — Милый! Я так и думала: наверно — ждет! Скорей, — идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и,
кажется, знакомый. Не спит, сейчас высунулся
в дверь, — шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что странная, горьковато холодная радость растет
в нем.
Это было дома у Марины,
в ее маленькой, уютной комнатке.
Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев
в саду; мелкие белые облака паслись
в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе
казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина —
в широчайшем белом капоте, —
в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его
в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел
в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана,
казалось, что этот дом уходит
в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх.
В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у
дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Он не слышал, что где-то
в доме хлопают
двери чаще или сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила.
В этот день утром он выступал
в суде по делу о взыскании семи тысяч трехсот рублей, и ему
показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а судьи слушали дело невнимательно, решили торопливо.
— Просто — до ужаса… А говорят про него, что это — один из крупных большевиков… Вроде полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным голосом, посмотрев на
дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть
дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она
казалась высокой,
в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.
Прыжки осветительных ракет во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему
казалось, что слышны выстрелы, — быть может, это хлопали
двери. Сотрясая рамы окон, по улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно быть, железом, его сопровождал грузовик,
в котором стояло десятка два людей, некоторые из них с ружьями, тускло блеснули штыки.