Неточные совпадения
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не знаю. Ты
иди!
Нам говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый есть швейцар. —
«А где он? как назвать его?»
— Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела я, задумалась,
Уж начало светать.
Пришел фонарщик
с лестницей,
Два тусклые фонарика
На
площади задул.
Не прошло десяти минут, как на конце
площади показался тот, которого мы ожидали. Он
шел с полковником Н…. который, доведя его до гостиницы, простился
с ним и поворотил в крепость. Я тотчас же
послал инвалида за Максимом Максимычем.
И
с той поры, когда случалось
Идти той
площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье.
Он отворотился и отъехал, не сказав более ни слова. Швабрин и старшины последовали за ним. Шайка выступила из крепости в порядке. Народ
пошел провожать Пугачева. Я остался на
площади один
с Савельичем. Дядька мой держал в руках свой реестр и рассматривал его
с видом глубокого сожаления.
Отыскивая причину раздражения, он
шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза всем встречным, мысленно ссорясь
с каждым. Людей на улицах было много, большинство быстро
шло и ехало в сторону
площади, где был дворец губернатора.
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы,
идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на
площади, лицом к лицу
с полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты «Наш край».
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через
С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом к губернаторскому дому на музыку. На
площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и
пошел бродить по
площади.
Шлюпки не пристают здесь, а выскакивают
с бурунами на берег, в кучу мелкого щебня. Гребцы, засучив панталоны,
идут в воду и тащат шлюпку до сухого места, а потом вынимают и пассажиров. Мы почти бегом бросились на берег по
площади, к ряду домов и к бульвару, который упирается в море.
Я
пошел по
площади кругом; она образует параллелограмм:
с одной стороны дворец генерал-губернатора — большое двухэтажное каменное здание новейшей постройки; внизу, в окнах, вместо рам большие железные решетки.
С другой стороны, Иван Федорович чем свет сегодня
послали меня к ним на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с,
с тем чтобы Дмитрий Федорович на словах непременно пришли в здешний трактир-с на
площади, чтобы вместе обедать.
В Уссурийском крае дожди выпадают сразу на очень большой
площади и
идут с удивительным постоянством. Они захватывают сразу несколько бассейнов, иногда даже всю область. Этим и объясняются большие наводнения.
Одна
идет к юго-западу и образует хребет Богатую Гриву, протянувшийся вдоль всего полуострова Муравьева-Амурского, а другая ветвь направляется к югу и сливается
с высокой грядой, служащей водоразделом между реками Даубихе и Сучаном [Су-чан —
площадь, засеваемая растением су-цзы, из которого добывают так называемое травяное масло.].
Так
шли годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один — под углом Малого театра, а другой — на
площади, под фонтаном
с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой
площади сапоги
с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин
послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую
площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Спускаемся на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва. На тротуарах и на
площади толпится народ,
идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто лампу или когда-то дорогую вазу
с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы.
Зато «фабрикаторы народных книг», книжники и издатели
с Никольской, собирались в трактире Колгушкина на Лубянской
площади, и отсюда
шло «просвещение» сермяжной Руси.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной
площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я
пошел по грачевским притонам, не официальным,
с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
—
Пойдем!
Пойдем отсюда… Лучшего нигде не увидим. Спасибо тебе! — обернулся Глеб Иванович к оборванцу, поклонился ему и быстро потащил меня
с площади. От дальнейшего осмотра ночлежек он отказался.
В назначенный день я
пошел к Прелину. Робко,
с замирающим сердцем нашел я маленький домик на Сенной
площади,
с балконом и клумбами цветов. Прелин, в светлом летнем костюме и белой соломенной шляпе, возился около цветника. Он встретил меня радушно и просто, задержал немного в саду, показывая цветы, потом ввел в комнату. Здесь он взял мою книгу, разметил ее, показал, что уже пройдено, разделил пройденное на части, разъяснил более трудные места и указал, как мне догнать товарищей.
Часто, отправляясь на Сенную
площадь за водой, бабушка брала меня
с собою, и однажды мы увидели, как пятеро мещан бьют мужика, — свалили его на землю и рвут, точно собаки собаку. Бабушка сбросила ведра
с коромысла и, размахивая им,
пошла на мещан, крикнув мне...
Через базарную
площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и
с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой
с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На
площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
Постояв
с минуту, старик махнул рукой и побрел к выходу. Аристашка потом уверял, что Лука Назарыч плакал. На
площади у памятника старика дожидался Овсянников. Лука Назарыч
шел без шапки, седые волосы развевались, а он ничего не чувствовал. Завидев верного крепостного слугу, он только махнул рукой: дескать, все кончено.
Тот надел вицмундир и
пошел. Тысяч около двух мужчин и женщин стояло уж на
площади. Против всех их Вихров остановился;
с ним рядом также стал и голова.
Отпустив затем разбойников и Лизавету, Вихров подошел к окну и невольно начал смотреть, как конвойные,
с ружьями под приклад, повели их по
площади, наполненной по случаю базара народом. Лизавета
шла весело и даже как бы несколько гордо. Атаман был задумчив и только по временам поворачивал то туда, то сюда голову свою к народу. Сарапка
шел, потупившись, и ни на кого не смотрел.
Когда она вышла на крыльцо, острый холод ударил ей в глаза, в грудь, она задохнулась, и у нее одеревенели ноги, — посредине
площади шел Рыбин со связанными за спиной руками, рядом
с ним шагали двое сотских, мерно ударяя о землю палками, а у крыльца волости стояла толпа людей и молча ждала.
После полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан. Из окна было видно небольшую
площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление — темно-серый дом
с провисшей крышей. На крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве
шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
— Любовь? Любовь
с этого дня
пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало
с ней,
с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на
площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться
с ней. И любовь так и сошла на нет. Так вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь человека. А вы говорите… — закончил он.
Кроме купцов, отправленных в служители в холерный госпиталь, Баранов стал забирать шулеров, которые съехались, по обычаю, на ярмарку. Их он держал по ночам под арестом, а днем
посылал на грязные работы по уборке выгребных и помойных ям, а особенно франтоватых
с девяти часов утра до обеда заставлял мести
площади и мостовые у всех на виду.
По Москве раздавался благовест к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху
шли более обыкновенного оживленной и быстрой походкой; даже так называемые ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль Волхонки, по направлению к Конной
площади, как уже догадывается, вероятно, читатель, везли на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской одежде,
с повешенной на груди дощечкой, на которой было четко написано: «убийца».
Мы
шли молча, как бы подавленные бакалейными запахами, которыми, казалось, даже складки наших пальто внезапно пропахли. Не обратив внимания ни на памятники Барклаю де-Толли и Кутузову, ни на ресторан Доминика, в дверях которого толпились какие-то полинялые личности, ни на обе Морские,
с веселыми приютами Бореля и Таити, мы достигли Адмиралтейской
площади, и тут я вновь почувствовал необходимость сказать несколько прочувствованных слов.
По панели не спеша
идут пешеходы; по улице не торопясь двигаются извозчики, сани
с товаром; за улицей, в красном кирпичном квадрате двухэтажных лавок, —
площадь, заваленная ящиками, соломой, мятой оберточной бумагой, покрытая грязным, истоптанным снегом.
Поэтому он быстро, повернулся и
пошел к парку. Если бы кто смотрел на него в это время
с площади, то мог бы видеть, как белая одежда то теряется в тени деревьев, то мелькает опять на месячном свете.
Собака взглянула на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув
с воем. На
площадь из улицы, точно волки из леса на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом
пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
Я посмотрел вслед экипажу и
пошел к
площади, думая о разговоре
с Биче.
С этой минуты мысль о ней не покидала уже меня, и я
пошел в направлении главного движения, которое заворачивало от набережной через открытую
с одной стороны
площадь.
Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне
площади. Из труб избушек
шел дым и, сливаясь
с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем. Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов.
Минин поспешил назад, на соборную
площадь, приглашая Милославского
идти с ним вместе; но он не слышал слов его: какая-то непреодолимая сила влекла его ко храму Спаса на Бору.
— Я встретил на
площади, — отвечал запорожец, — казацкого старшину, Смагу-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как родному брату, и берет меня к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит в жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб
идти в Белокаменную да порезаться
с поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!
Поезд отходит через два часа, в одиннадцать ночи.
Пошел в «Славянский базар» поесть да
с Лубянской
площади вдруг и повернул на Солянку. Думаю: зайду на Хиву, в «вагончик», где я жил, угощу старых приятелей и прямо на курьерский, еще успею. А на другой день проснулся на нарах в одной рубашке… Друзья подпустили ко мне в водку «малинки». Даже сапог и шпор не оставили… Как рак мели. Теперь переписываю пьесы — и счастлив.
Налево сверкала алмазами белоснежная Соборная
площадь, а по ней быстро
шла наперерез нам, от церкви на Московскую улицу, стройная девушка в коротенькой черной шубке
с барашковым воротником, на котором лежала роскошная коса.
— Нет, у нас
площадь слава те господи! Храни ее царица небесная!
С тех пор как Губошлепов университет этот у нас завел, каждый божий день студентов
с метлами наряжаем. Метут да пометывают на гулянках! Одно только: монумента на
площади нет! А уж как гражданам это желательно! как желательно! Просто, то есть, брюхом хочется, чтоб на нашей
площади конный статуй стоял!
— Вы
пошли прогуляться по городу — это было поутру; а около обеда вас нашли недалеко от Театральной
площади,
с проломленной головой и без памяти. Кажется, за это вы должны благодарить ваших соотечественников: они в этот день засыпали нас ядрами. И за что они рассердились на кровли бедных домов? Поверите ль, около театра не осталось почти ни одного чердака, который не был бы совсем исковеркан.
Сборской отправился на своей тележке за Москву-реку, а Зарецкой сел на лошадь и в провожании уланского вахмистра поехал через город к Тверской заставе. Выезжая на Красную
площадь, он заметил, что густые толпы народа
с ужасным шумом и криком бежали по Никольской улице. Против самых Спасских ворот повстречался
с ним Зарядьев, который
шел из Кремля.
Воеводский двор стоял тоже у базарной
площади, как и монастырское подворье, только по другую сторону, где
шли мелкие лавочки
с разным товаром.
На перекрестке стоял живой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железные листы
с тесными рядами пирожных
с рыжим кремом, сено устилало
площадь, и
шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами, содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.
«Нет, лучше и не глядеть», — подумал и
шел, закрыв глаза, и когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец
площади, увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди
с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить.
Татьяна Ивановна, войдя к хозяйке, которая со всеми своими дочерьми сидела в спальной, тотчас же рассыпалась в разговорах: поздравила всех
с приездом Антона Федотыча, засвидетельствовала почтение от Хозарова и затем начала рассказывать, как ее однажды, когда она
шла от одной знакомой вечером, остановили двое мужчин и так напугали, что она после недели две была больна горячкою, а потом принялась в этом же роде за разные анекдоты; описала несчастье одной ее знакомой, на которую тоже вечером кинулись из одного купеческого дома две собаки и укусили ей ногу; рассказала об одном знакомом ей мужчине — молодце и смельчаке, которого ночью мошенники схватили на
площади и раздели донага.
С каким нетерпением бывало ждал я половины шестого, чтоб
идти на Сенную
площадь!
Боровцов. Свой, да. Мы вчера
с зятем пять золотников купили. Собрался я нынче на
площадь торговать-то: дай, думаю, к зятю зайду, вместе
пойдем, — вот и зашел. Поставили мы
с ним самовар, да вот и пьем сидим. (Зятю). Ты чем нынче торговать-то будешь?
Кисельников. Нет, Погуляев, бери их, береги их; Бог тебя не оставит; а нас гони, гони! Мы вам не компания, — вы люди честные. У нас есть место, оно по нас. (Тестю.) Ну, бери товар,
пойдем. Вы живите
с Богом, как люди живут, а мы на
площадь торговать, божиться, душу свою проклинать, мошенничать. Ну, что смотришь! Бери товар!
Пойдем,
пойдем! (Сбирает свой товар.) Прощайте! Талан-доля,
иди за мной… (Уходит.)