Неточные совпадения
По ней громадная,
К соблазну жадная,
Идет толпа.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь
к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли
толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь
к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
Левин не сел в коляску, а
пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел
к крыльцу, у которого собралась вся оживленная
толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Нас у ворот крепости ожидала
толпа народа; осторожно перенесли мы раненую
к Печорину и
послали за лекарем.
И вот из ближнего посада,
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел… Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее
послал.
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране;
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни
к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.
Тощий жид, несколько короче Янкеля, но гораздо более покрытый морщинами, с преогромною верхнею губою, приблизился
к нетерпеливой
толпе, и все жиды наперерыв спешили рассказать ему, причем Мардохай несколько раз поглядывал на маленькое окошечко, и Тарас догадывался, что речь
шла о нем.
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая
толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и
пошел направо, тротуаром, по направлению
к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
«В сущности, он
идет против себя», — подумал Самгин, снова присматриваясь
к толпе; она становилась теснее, теплее.
Он очень неохотно уступил настойчивой просьбе Варвары
пойти в Кремль, а когда они вошли за стену Кремля и
толпа, сейчас же всосав его в свою черную гущу, лишила воли, начала подталкивать, передвигать куда-то, — Самгин настроился мрачно, враждебно всему. Он вздохнул свободнее, когда его и Варвару оттеснили
к нелепому памятнику царя, где было сравнительно просторно.
Самгин
пошел к паровозу, — его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых солдат; в центре
толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, — с тендера наклонился
к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие не
пошли бы
к памятнику царя, если б этот человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их
толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
Ближе
к Таврическому саду люди
шли негустой, но почти сплошной
толпою, на Литейном, где-то около моста, а может быть, за мостом, на Выборгской, немножко похлопали выстрелы из ружей, догорал окружный суд, от него остались только стены, но в их огромной коробке все еще жадно хрустел огонь, догрызая дерево, изредка в огне что-то тяжело вздыхало, и тогда от него отрывались стайки мелких огоньков, они трепетно вылетали на воздух, точно бабочки или цветы, и быстро превращались в темно-серый бумажный пепел.
Он посмотрел, как
толпа втискивала себя в устье главной улицы города, оставляя за собой два широких хвоста, вышел на площадь, примял перчатку подошвой и
пошел к набережной.
Самгин присоединился
к толпе рабочих,
пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а около нее и у моста кучки солдат, лошадей. Рабочие остановились, заспорили: будут стрелять или нет?
А рабочие
шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки в карманах и за спиною. Это вызвало в памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и
к ней, сквозь
толпу карфагенян,
идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных в жертву страшному богу.
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из
толпы,
идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом
к лицу с полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты «Наш край».
В воздухе плыл знакомый гул голосов сотен людей, и Самгин тотчас отличил, что этот гул единодушнее, бодрее, бархатистее, что ли, нестройного, растрепанного говора той
толпы, которая
шла к памятнику деда царя.
В антракте он
пошел в ложу
к Ольге и едва протеснился до нее между двух каких-то франтов. Чрез пять минут он ускользнул и остановился у входа в кресла, в
толпе. Акт начался, и все торопились
к своим местам. Франты из ложи Ольги тоже были тут и не видели Обломова.
Когда
идет по деревне, дети от нее без ума: они, завидя ее, бегут
к ней
толпой, она раздает им пряники, орехи, иного приведет
к себе, умоет, возится с ними.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или
идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит
к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой
толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился
к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо
к нам
шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала
к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
К обеду, то есть часов в пять, мы, запыленные, загорелые, небритые, остановились перед широким крыльцом «Welch’s hotel» в Капштате и застали в сенях
толпу наших. Каролина была в своей рамке, в своем черном платье, которое было ей так
к лицу, с сеточкой на голове.
Пошли расспросы, толки, новости с той и с другой стороны. Хозяйки встретили нас, как старых друзей.
Мимо леса красного дерева и других, которые
толпой жмутся
к самому берегу, как будто хотят столкнуть друг друга в воду,
пошли мы по тропинке
к другому большому лесу или саду, манившему издали
к себе.
Посидев немного, мы
пошли к капитанской гичке. За нами потянулась
толпа индийцев, полагая, что мы наймем у них лодку. Обманувшись в ожидании, они всячески старались услужить: один зажег фитиль посветить, когда мы садились, другой подал руку и т. п. Мы дали им несколько центов (медных монет), полученных в сдачу в отеле, и отправились.
Пока мы
шли к консулу, нас окружила
толпа португальцев, очень пестрая и живописная костюмами, с смуглыми лицами, черными глазами, в шапочках, колпаках или просто с непокрытой головой, красавцев и уродов, но больше красавцев.
Я
шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как
толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки
к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли.
«А вы куда изволите: однако в город?» — спросил он. «Да, в Якутск. Есть ли перевозчики и лодки?» — «Как не быть! Куда девается? Вот перевозчики!» — сказал он, указывая на
толпу якутов, которые стояли поодаль. «А лодки?» — спросил я, обращаясь
к ним. «Якуты не слышат по-русски», — перебил смотритель и спросил их по-якутски. Те зашевелились, некоторые
пошли к берегу, и я за ними. У пристани стояли четыре лодки. От юрты до Якутска считается девять верст: пять водой и четыре берегом.
Всё
шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный крик офицера, удары по телу и плач ребенка. Всё затихло на мгновение, а потом по всей
толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна подвинулись
к месту шума.
Привалов и Веревкин
пошли к выходу, с трудом пробираясь сквозь
толпу пьяного народа. Везде за столиками виднелись подгулявшие купчики, кутившие с арфистками. Нецензурная ругань, женский визг и пьяный хохот придавали картине самый разгульный, отчаянный характер.
Когда судно приставало
к городу и он
шел на рынок, по — волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики парней; «Никитушка Ломов
идет, Никитушка Ломов
идет!» и все бежали да улицу, ведущую с пристани
к базару, и
толпа народа валила вслед за своим богатырем.
Он, шатаясь,
пошел сквозь
толпу народа
к крыльцу, раздавая направо и налево удары нагайкой, и наконец, стоя уже на крыльце, обратился
к Улите...
По окончании акта студенты вываливают на Большую Никитскую и
толпами, распевая «Gaudeamus igitur», [«Итак, радуйтесь, друзья…» (название старинной студенческой песни на латинском языке).] движутся
к Никитским воротам и
к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные. Но
идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев «николаевские» шинели с бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты.
Трудно сказать, что могло бы из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план:
идти толпой к генерал — губернатору, пустить камнями в окна исправницкого дома… Может быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по домам, унося в молодых душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла в генерал — губернаторской комнате, давая повод
к репрессиям против крамольной гимназии…
Женщины, согнувшись под тяжестью узлов и котомок, плетутся по шоссе, вялые, еще не пришедшие в себя от морской болезни, а за ними, как на ярмарке за комедиантами,
идут целые
толпы баб, мужиков, ребятишек и лиц, причастных
к канцеляриям.
Вот по улице, направляясь
к полицейскому управлению,
идет толпа гиляков, здешних аборигенов, и на них сердито лают смирные сахалинские дворняжки, которые лают почему-то на одних только гиляков.
Он спустился под ворота, вышел на тротуар, подивился густой
толпе народа, высыпавшего с закатом солнца на улицу (как и всегда в Петербурге в каникулярное время), и
пошел по направлению
к Гороховой.
— Здесь вас ожидают ваши старые знакомые, — говорил Захаревский,
идя вслед за ним. — Вот они!.. — прибавил он, показывая на двух мужчин, выделившихся из
толпы и подходящих
к Вихрову. Один из них был в черной широкой и нескладной фрачной паре, а другой, напротив, в узеньком коричневого цвета и со светлыми пуговицами фраке, в серых в обтяжку брюках, с завитым хохолком и с нафабренными усиками.
По улице
шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла
толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую
толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону,
к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
К толпе шел становой пристав, высокий, плотный человек с круглым лицом.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с
толпой и
шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу
к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
В эту самую минуту на улице послышался шум. Я поспешил в следственную комнату и подошел
к окну. Перед станционным домом медленно подвигалась процессия с зажженными фонарями (было уже около 10 часов); целая
толпа народа сопровождала ее. Тут слышались и вопли старух, и просто вздохи, и даже ругательства; изредка только раздавался в воздухе сиплый и нахальный смех, от которого подирал по коже мороз. Впереди всех приплясывая
шел Михеич и горланил песню.
— О! это ужасный народ! вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти
толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! — Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь
к солдатам.
С высоты своей
славы — пусть только московской, но несомненной — он, как и почти все музыкальные маэстро, презирал большую, невежественную
толпу и был совсем не чувствителен
к комплиментам.
Подбираясь
к толпе, я взял от театра направо
к шоссе и
пошел по заброшенному полотну железной дороги, оставшейся от выставки: с нее было видно поле на далеком расстоянии.
Я не бросился за народом, упирался и
шел прочь от будок,
к стороне скачек, навстречу безумной
толпе, хлынувшей за сорвавшимися с мест в стремлении за кружками.
Самый верный вариант, надо полагать, состоял в том, что
толпу оцепили на первый раз всеми случившимися под рукой полицейскими, а
к Лембке
послали нарочного, пристава первой части, который и полетел на полицеймейстерских дрожках по дороге в Скворешники, зная, что туда, назад тому полчаса, отправился фон Лембке в своей коляске…
Он
к пани Вибель не подходил даже близко и
шел в
толпе с кем ни попало, но зато, когда балкона стало не видать, он, как бы случайно предложив пани Вибель свою руку, тотчас же свернул с нею на боковую дорожку, что, конечно, никому не могло показаться странным, ибо еще ранее его своротил в сторону с своей невестой инвалидный поручик; ушли также в сторону несколько молодых девиц, желавших, как надо думать, поговорить между собою о том, что они считали говорить при своих маменьках неудобным.
Протопопица выглянула из окна своей спальни и увидала, что шум этот и крик производила
толпа людей, которые
шли очень быстрыми шагами, и притом прямо направлялись
к их дому.
Поэтому он даже вздохнул с облегчением и с радостной доверчивостью поднялся навстречу добродушному Джону Келли, который
шел к нему, расталкивая
толпу.
Но тогда их было еще не так много, и, на несчастье Матвея, ему не встретилось ни одного, когда он стоял среди
толпы и кричал, как человек, который тонет. Американцы останавливались, взглядывали с удивлением на странного человека и
шли дальше… А когда опять
к этому месту стал подходить полисмен, то Лозинский опять быстро
пошел от него и скрылся на мосту…