Неточные совпадения
Пастух уж со скотиною
Угнался; за малиною
Ушли подружки
в бор,
В полях трудятся пахари,
В лесу стучит топор!»
Управится с горшочками,
Все вымоет, все выскребет,
Посадит хлебы
в печь —
Идет родная матушка,
Не будит — пуще кутает:
«Спи, милая, касатушка,
Спи, силу запасай!
Промозглый сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два скверных стула, с железною решеткой окно, дряхлая
печь, сквозь щели которой
шел дым и не давало тепла, — вот обиталище, где помещен был наш <герой>, уже было начинавший вкушать сладость жизни и привлекать внимание соотечественников
в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма.
Один из арестантов взял конвойного и
пошел с ним
в крепость за каким-то инструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать
в печь.
Самгин
пошел домой, — хотелось есть до колик
в желудке.
В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на полу у
печи кто-то спал,
в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами
в ее задней стене, с голыми стенами, с
печью и плитой
в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Печь дышала
в спину Клима Ивановича, окутывая его сухим и вкусным теплом, тепло настраивало дремотно, умиротворяло, примиряя с необходимостью остаться среди этих людей, возбуждало какие-то быстрые, скользкие мысли.
Идти на вокзал по колено
в снегу, под толчками ветра — не хотелось, а на вокзале можно бы ночевать у кого-нибудь из служащих.
В конце августа
пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были
печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и, наконец, мало-помалу, дачи опустели.
Но обед и ужин не обеспечивали нам крова на приближавшийся вечер и ночь. Мы
пошли заглядывать
в строения:
в одном лавка с товарами, но запертая. Здесь еще пока такой порядок торговли, что покупатель отыщет купца, тот отопрет лавку, отмеряет или отрежет товар и потом запрет лавку опять.
В другом здании кто-то помещается: есть и постель, и домашние принадлежности, даже тараканы, но нет
печей. Третий, четвертый домы битком набиты или обитателями местечка, или опередившими нас товарищами.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку
печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот
в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет
в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и
пошел на то место, которое берег для него Тарас.
Сейчас за плотиной громадными железными коробками стояли три доменных
печи, выметывавшие вместе с клубами дыма широкие огненные языки; из-за них поднималось несколько дымившихся высоких железных труб. На заднем плане смешались
в сплошную кучу корпуса разных фабрик, магазины и еще какие-то здания без окон и труб. Река Шатровка, повернув множество колес и шестерен,
шла дальше широким, плавным разливом. По обоим ее берегам плотно рассажались дома заводских служащих и мастеровых.
Внутренняя обстановка фанзы была грубая. Железный котел, вмазанный
в низенькую
печь, от которой
шли дымовые ходы, согревающие каны (нары), 2–3 долбленых корытца, деревянный ковш для воды, железный кухонный резак, металлическая ложка, метелочка для промывки котла, 2 запыленные бутылки, кое-какие брошенные тряпки, 1 или 2 скамеечки, масляная лампа и обрывки звериных шкур, разбросанные по полу, составляли все ее убранство.
Внутри фанзы, по обе стороны двери, находятся низенькие печки, сложенные из камня с вмазанными
в них железными котлами. Дымовые ходы от этих
печей идут вдоль стен под канами и согревают их. Каны сложены из плитнякового камня и служат для спанья. Они шириной около 2 м и покрыты соломенными циновками. Ходы выведены наружу
в длинную трубу, тоже сложенную из камня, которая стоит немного
в стороне от фанзы и не превышает конька крыши. Спят китайцы всегда голыми, головой внутрь фанзы и ногами к стене.
Поставив курицу
в печь, она
идет в другой кабак, там заседают патриоты: какой-нибудь гражданин — Муций Сцевола, ликворист, и гражданин — Брут, Тимолеон — портной.
—
Слава богу, как всегда; он вам кланяется… Родственник, не меняя нисколько лица, одними зрачками телеграфировал мне упрек, совет, предостережение; зрачки его, косясь, заставили меня обернуться — истопник клал дрова
в печь; когда он затопил ее, причем сам отправлял должность раздувальных мехов, и сделал на полу лужу снегом, оттаявшим с его сапог, он взял кочергу длиною с казацкую пику и вышел.
В начале зимы его перевезли
в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что
в больнице не было ни одной пустой секретной арестантской комнаты; за такой безделицей останавливаться не стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без
печи, — положили больного
в эту южную веранду и поставили к нему часового. Какова была температура зимой
в каменном чулане, можно понять из того, что часовой ночью до того изнемог от стужи, что
пошел в коридор погреться к
печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
Шли месяцы; матушка все больше и больше входила
в роль властной госпожи, а Мавруша продолжала «праздновать» и даже хлебы начала
печь спустя рукава.
Гром
пошел по
пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда ни возьмись шапка — бух деду прямехонько
в лицо.
Кроме того, — железных дорог тогда еще не было, — по зимам
шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже
в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из
печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом,
в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь
в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушел
в кухню, подавленный, залез на
печь и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь
шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
— Потому что
посылают лес пилить —
иду, дают вот эту палку
в руки — беру, велят
печи в канцерярии топить — топлю. Повиноваться надо. Жизнь, нечего бога гневить, хорошая.
Слава тебе господи!
Помещение над ямой нагревается от
печей, и воздух отсюда
идет в яму через дыры и затем
в дымовую трубу; пламя спички, поднесенной к дыре, заметно тянется вниз.]
У Кожина захолонуло на душе: он не ожидал, что все обойдется так просто. Пока баушка Лукерья ходила
в заднюю избу за Феней, прошла целая вечность. Петр Васильич стоял неподвижно у
печи, а Кожин сидел на лавке, низко опустив голову. Когда скрипнула дверь, он весь вздрогнул. Феня остановилась
в дверях и не
шла дальше.
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая
шла от русской
печи к окну. Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться бабушке
в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные
в две косы.
Направо
в земле
шла под глазом канавка с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка, на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою «хозяйку», как он называл доменную
печь.
Когда Петр Елисеич пришел
в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его
в доменном корпусе и провел по остальным.
В кричном уже
шла работа,
в кузнице,
в слесарной, а
в других только еще шуровали
печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
На фабрике работа
шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная
печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему на плотине
в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил
в свой колокол на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза
в день гудел свисток паровой машины.
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая
в печь, под печку, даже
в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не
шел. Наконец, усталая, она села
в кухне на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.
Но с"полною чашей"приходит и старость. Мало-помалу силы слабеют; он не может уже
идти сорок вёрст за возом
в город и не выносит тяжелой работы. Старческое недомогание обступает со всех сторон; он долго перемогает себя, но наконец влезает на
печь и замолкает.
и все им подтягивают да на Грушу смотрят, и я смотрю да подтягиваю: «ты восчувствуй!» А потом цыгане как хватят: «Ходи, изба, ходи,
печь; хозяину негде лечь» — и вдруг все
в пляс
пошли…
Начал он присматриваться и прислушиваться. Зайдет
в трактир — никогда так бойко не торговали!
Пойдет в калашную — никогда столько калачей не
пекли! Заглянет
в бакалейную лавку — верите ли, икры наготовиться не можем! Сколько привезут, столько сейчас и расхватают.
— Гляди, потемнело, — сказал Силуян, — никак
в самом деле дождь
идти хочет к вечеру. Вишь, и солнца не стало, и все парит, ровно
в печи… Ну, мил-лые…
иди ровней! Раб-ботай…
Старуха слезала с
печи осторожно, точно с берега реки
в воду, и, шлепая босыми ногами,
шла в угол, где над лоханью для помоев висел ушастый рукомойник, напоминая отрубленную голову; там же стояла кадка с водой.
Старик проснулся еще с третьими петухами и, увидав
в замерзшем окне яркий свет месяца, слез с
печи, обулся, надел шубу, шапку и
пошел на гумно.
Но только потухала заря, она уже
шла в хату и, поужинав
в темной избушкес отцом, матерью и братишкой, беззаботная, здоровая, входила
в хату, садилась на
печь и
в полудремоте слушала разговор постояльца.
Покойно жил, о паспорте никто не спрашивал. Дети меня любили и прямо вешались на меня. Да созорничать дернула нелегкая. Принес
в воскресенье дрова, положил к
печи,
иду по коридору — вижу, класс отворен и на доске написаны мелом две строчки...
Сын кузнеца
шёл по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его были засунуты
в карманы дырявых штанов, на плечах болталась не по росту длинная синяя блуза, тоже рваная и грязная, большие опорки звучно щёлкали каблуками по камню панели, картуз со сломанным козырьком молодецки сдвинут на левое ухо, половину головы
пекло солнце, а лицо и шею Пашки покрывал густой налёт маслянистой грязи.
Пятого декабря (многими замечено, что это — день особенных несчастий) вечерком Долинский завернул к Азовцовым. Матроски и Викторинушки не было дома, они
пошли ко всенощной, одна Юлия ходила по зале, прихотливо освещенной красным огнем разгоревшихся
в печи Дров.
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает
в глубокой яме, как уж
в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине
в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя
в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут
идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому,
в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она
идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она
идет назад, параллельно верхней своей части, и
в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает
в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет
в стенах своих четыре впадины
в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо
печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться
в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением,
в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь
в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
Там
в темноте загадочно и тускло блестит какая-то медь, напоминая о
шлеме римского воина. Догадываюсь, что это отдушник
печи.
Осмотрев дом, Мановский
пошел по избам, лазил на полати, заглядывал
в печи — и все ничего.
Сей, мати, мучицу,
Пеки пироги.
Слава!
К тебе будут гости,
Ко мне женихи.
Слава!
К тебе будут
в лаптях,
Ко мне
в сапогах.
Слава!
Кому спели —
Тому добро.
Слава!
Кому вынется —
Тому сбудется.
Слава!
Выклянчил Титов кусок земли, — управляющему Лосева покланялся, — дали ему хорошее местечко за экономией; начал он строить избу для нас, а я — всё нажимаю, жульничаю. Дело
идёт быстро, домик строится, блестит на солнце, как золотая коробочка для Ольги. Вот уже под крышу подвели его, надо
печь ставить, к осени и жить
в нём можно бы.
Цыган, согнувшись, вором
пошел в свой угол, к
печи.
— О, господи, господи, — пробормотал хозяин,
пошел куда-то
в крендельную, тяжело шаркая валяными туфлями, и потонул
в черной дыре арки, а я, проводив его, стал сажать хлебы
в печь; посадил и задремал.
Он оттолкнулся от
печи и, покачиваясь, снова
пошел в крендельную, скучно и тихо говоря на ходу...
Двора у Спирькиной избы не было, а отдельно стоял завалившийся сеновал. Даже сеней и крыльца не полагалось, а просто с улицы бревно с зарубинами было приставлено ко входной двери — и вся недолга. Изба было высокая, как все старинные постройки, с подклетью, где у Спирьки металась на цепи голодная собака. Мы по бревну кое-как поднялись
в избу, которая даже не имела трубы, а дым из
печи шел прямо
в широкую дыру
в потолке. Стены и потолок были покрыты настоящим ковром из сажи.
Бабка, вернувшись
в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя на
печи, смотрели на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж
пойдет в ад. Они утешились и легли спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд: горела большая
печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку
в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.
Стали ложиться спать. Николая, как больного, положили на
печи со стариком; Саша легла на полу, а Ольга
пошла с бабами
в сарай.
Старик крякнул, взял шапку и
пошел к старосте. Уже темнело. Антип Седельников паял что-то около
печи, надувая щеки; было угарно. Дети его, тощие, неумытые, не лучше чикильдеевских, возились на полу; некрасивая, весноватая жена с большим животом мотала шелк. Это была несчастная, убогая семья, и только один Антип выглядел молодцом и красавцем. На скамье
в ряд стояло пять самоваров. Старик помолился на Баттенберга и сказал...
Дома
в Москве уже все было по-зимнему, топили
печи, и по утрам, когда дети собирались
в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала огонь. Уже начались морозы. Когда
идет первый снег,
в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и
в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море.