Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

Б. Г. Деревенский, 2017

История знает множество политических убийств. Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое покушение не поразило так современников и потомство, как убийство вождя французской Революции Жана Поля Марата молодой дворянкой Шарлоттой Корде. Для этого было много причин – от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты. Настоящий роман целиком основывается на документах судебного процесса Шарлотты Корде и включает в себя важнейшие из этих документов. Для широкого круга читателей.

7 июля 1793 г., воскресенье

Кан, Гран-Кур. 3 часа пополудни

События развивались стремительно. В четверг 4-го числа в Кан съехались посланцы восьми департаментов Нормандии и Бретани. Всю пятницу шли переговоры с бежавшими из столицы депутатами, с членами повстанческого Собрания и с командующим Шербурской армией генералом Вимпфеном. Наконец в субботу решено было учредить «Центральный совет сопротивления насилию и угнетению», бросить клич ко всей нации и двинуть соединённые силы на Париж.

На следующий день в три часа пополудни провинциальный город оглушил барабанный бой. По случаю единения департаментов был дан общественный завтрак, после которого генерал Вимпфен устроил парад канского воинства.

Мария Корде услышала грохот барабанов, когда была в гостях у своей подруги Розы Фужеро. Они выглянули в окно и увидели горожан, спешивших на Гран-Кур. В ответ на их расспросы какой-то каменщик крикнул, что начинается поход на Париж и город провожает солдат. «Ах, Боже мой, они уже уходят! — вскричала Роза. — А ты, Мари, уверяла, что они простоят ещё неделю». — «Так мне сказал Бугон», — развела та руками. «Много знает твой Бугон, — отмахнулась подруга. — Ну, да ладно, чего теперь причитать? Бежим скорее!»

Бросив вязание, не успев даже толком одеться, подруги бросились на южную окраину Кана, куда стекался весь город. Ещё вчера гарнизон мирно ночевал по квартирам, офицеры играли в карты, а солдаты от скуки палили из ружей по пустым бутылкам. Теперь всё пришло в движение.

Гран-Куром — «Большим Двором» горожане называли обширный участок, очищенный от травы и дёрна, на котором раз в год собиралась канская ярмарка. Теперь здесь было устроено нечто вроде парадного плаца. Посреди площади стоял наспех сколоченный из досок высокий помост с деревянными же перилами. На этом помосте, громко называемом трибуной, локоть к локтю теснились бежавшие из Парижа депутаты, комиссары департаментов, а также представители местных властей. Перед ними стояли побатальонно солдаты генерала Вимпфена, а позади помоста и вокруг всё было запружено народом.

В тот момент, когда Роза и Мария прибыли на Гран-Кур, глаза всех были устремлены на дощатое сооружение, с которого обращался с речью к собравшимся статный красивый молодец в тёмно-коричневом фраке и высокой английской шляпе, с разметавшейся по плечам густой гривой чёрных волос. Нормандским провинциалам он представлялся каким-то ослепительным, почти неземным существом, — столько в его облике было для них нового, неожиданного, смелого, свежего, столичного. Это был Шарль Барбару.

— Французы! Потом и кровью вы добились свержения монархии и установления республиканского правления. Ваши представители, избранные всеми вами, отправились в Париж, чтобы издать справедливые законы. Они стоят здесь, рядом со мною. Но почему же они не в Конвенте? Почему одежда их изорвана, почему их лица покрыты пылью? Потому что они подверглись насилию самым гнусным, самым варварским образом. За то, что они защищали Закон, отстаивали права добродетельных граждан, за это на них набросилось парижское отребье, все янычары и гайдуки Марата, — за это на них были направлены пушки, за это их подвергли аресту. Ещё немного, и они легли бы под нож гильотины. Но им удалось бежать из захваченного анархистами города, и вот теперь они стоят перед вами, оскорблённые и возмущённые так же как и вы.

Не столько даже смысл слов выступающего, не суть его речи, а самый его вид, звенящий голос, взмах чёрных кудрей, решительные и вместе с тем изящные движения рук совершенно завораживали слушающих.

— Итак, произошёл переворот. Древо Свободы подрублено, Республика в смертельной опасности. В этот час никто не может остаться в стороне, никто не вправе терпеть бесчинства разбойников, нагло захвативших власть и попирающих законы. Восемьдесят департаментов возмущены наглостью парижских санкюлотов. Повсюду вооружаются граждане на защиту Закона; шесть тысяч марсельцев уже идут на Париж, департамент Эр готовит четыре тысячи добровольцев, все каработы^[4] Кальвадоса^[5] встали под ружьё. Французы, вам известны ваши враги. Восстаньте! Идите! Поразите преступную клику, посягнувшую на ваших избранников. Вы знаете вождей этой клики, упивающихся кровью невинных жертв. Вы знаете её трибунов, увлекающих страну в пучину анархии. Никто из них не должен остаться безнаказанным. Исполнение Закона или смерть!

Барбару закончил выступление под гром оваций и многократно повторяемое, как эхо:

— Да здравствует Республика! Да здравствует Закон! Смерть анархистам!

Кричали все, начиная от городских старожилов, едва приволочивших ноги, и кончая босоногими мальчишками, гроздьями висевших на ветвях деревьев.

Антиправительственного энтузиазма гражданам Кальвадоса было не занимать. Ещё в начале июня, сразу же после известия об аресте в Париже тридцати двух депутатов-бриссотинцев^[6] Кан разразился нешуточным гневом. Директория департамента постановила считать этот акт оскорблением народа, избравшего этих самых депутатов, и объявила себя в состоянии законного восстания (d'insurrection légale) против «нового Рима». Вернувшаяся из Парижа департаментская делегация (посланная туда на помощь партии Бриссо и ставшая свидетельницей её падения) ходила по секционным собраниям и живописала ужасы, творившиеся в столице. Канские якобинцы объявили, что они не имеют ничего общего с парижскими якобинцами. В довершение всего были взяты в заложники комиссары Горы Ромм и Приёр, находившиеся в соседнем городке Байё^[7]; их доставили в Кан и посадили под арест в так называемой Испанской гостинице. Это был уже открытый вызов Парижу. Беглецы-бриссотинцы знали, где искать убежище.

— Да здравствует департаментская армия! — воскликнул Барбару, и следом за ним это повторила вся площадь.

Присутствующие не сводили с оратора восхищённых глаз. Трактирщики, сыровары, булочники, швеи, судомойки как эхо, повторяли его имя. Всех в Кане покорил этот черноволосый марселец, самый энергичный, самый молодой из бежавших в Кан депутатов, — «наш Алкивиад», как говорила о нём мадам Ролан, или «Антиной Жиронды», как назвал его Робеспьер.

— Тебе он нравится? — простодушно спросила Роза, склоняясь к уху Марии. — Что до меня, то я, кажется, от него без ума. Вот настоящий кавалер! Не то, что наши неотесанные грубияны. Красив, умён, изящен, и при этом как мужественен! Правда, скажи?

— Правда, правда, — отвечала Мария со смехом. — Но как же твой Капитен?

— По сравнению с ним и мой Капитен, и твой Бугон просто увальни.

— И что же, Роза, ты уже представлена ему?

— Ещё нет. А ты?

— Вроде бы да… — молвила Мария. — Мы беседовали как-то с полчаса или более.

— Беседовали?! — изумилась Роза. — Ух, ты! Что же ты молчала? Ни слова лучшей подруге!?

— Но это было ещё до твоего приезда.

— Всё равно. И где ты с ним виделась?

— В Интендантстве. Приходила на приём к представителям. И попала к нему.

— Тс-с! — Роза приложила палец к губам. — Сейчас не будем отвлекаться. Но после парада, клянусь небом, ты расскажешь мне обо всём в мельчайших подробностях. И если выяснится, что ты перешла мне дорогу и занималась с ним амурами, то я проломлю тебе голову камнем. Договорились?

Тем временем митинг на Гран-Куре продолжался. После Барбару с высоты помоста выступили Бюзо и Гюаде. Их речи мало чем отличались от речи Барбару; разве что им недоставало её страстности. Оба оратора заклеймили Гору как виновницу ужасной резни в Париже в сентябре прошлого года, когда было зверски растерзано, по их словам, десять тысяч арестантов, и теперь, чтобы предотвратить повторение такого же по всей стране, все добрые граждане должны взяться за оружие, идти в Париж и ниспровергнуть «шайку маратистов».

Никто из выступавших не допустил даже туманного намёка на то, что нужно выступить против Конвента. Само слово «Конвент» было для каждого француза священным (почтения к нему не питали лишь роялисты-эмигранты, да мятежники-вандейцы), как в прежние времена понятия «король», «Бог» или «Церковь». Боже упаси, никто и не собирается бороться с Конвентом! Напротив, ораторы призывали выступить за Конвент, — то есть за новый Конвент, очищенный от узурпаторов-монтаньяров. Стоявшие на помосте шестнадцать беглых депутатов как бы олицетворяли собою этот будущий, очищенный и свободный Конвент.

— Уже знамёна Кальвадоса, Иль-и-Вилена и Эра собрались при криках общей радости, — заключил свою речь Гюаде. — Уже ваш авангард стоит в Эврё, — всё возмутилось против анархистов. Вы хотите, чтобы они были наказаны, и они будут наказаны! Да, они будут наказаны, творцы сентябрьских убийств, те, которые всеми средствами добивались учреждения триумвирата, чтобы отдать власть Марату и его подлым сообщникам; те, которые давно уже, с первых дней Конвента готовили его низложение и роспуск.

Канские патриоты ответили шумной овацией. Солдаты запели «Марсельезу нормандцев», сочинённую бриссотинским поэтом Жире-Дюпре, опубликованную в «Афише Кальвадоса» и разученную накануне в казармах:

Город республиканцев возвышенный,

О Кан, ты северный Марсель!

И на знамёнах твоих написано:

«Господство Закона или смерть!»^[8]

В чертогах своих, в своём сердце

Укрыл ты народа избранников, —

Вся Франция теперь твоя данница,

И слава твоя не померкнет!

К оружию, граждане! сокрушим разбойничью банду!

Закон — единственный зов, который слышат нормандцы.

Вслед за солдатами песню подхватили многие собравшиеся на Гран-Куре:

Святой Закон, Свобода, Народ

Ведут нас сквозь бури и беды;

Ведь против анархии идём мы в поход

И возвратимся после победы.

О, жертвы сентябрьского глумленья,

Мы отомстим за вашу смерть, ваши раны!

Франция, мы избавим тебя от тиранов;

Они искупят свои преступленья.

К оружию, граждане! сокрушим разбойничью банду!

Закон — единственный зов, который слышат нормандцы.

Рядом с Барбару на помосте стоял человек невысокого роста, с блеклыми впалыми глазами, без парика, уже заметно лысеющий, несмотря на свою молодость. На вид никто и не подумал бы, что этот щуплый неказистый субъект и есть знаменитый Луве де-Кувре, автор романа «Любовные похождения кавалера де-Фоблаза», наделавшего много шума в предреволюционные годы.

— Гляди-ка! — подмигнул он Барбару, кивая в толпу. — Опять эти аристократки. С тех пор, как мы в Кане, они не отходят от нас ни на шаг.

— Где?

— Вон, стоят в тени дерева. Две девицы в белых платьицах, машущие косынками. О, да они даже поют! Ты не находишь это забавным, Шарль? Баронессы и виконтессы затягивают нашу «Марсельезу».

Луве был в своём духе. Уже перестав описывать прелести салонных красоток, приняв на себя звание депутата и борца за народное счастье (Манон Ролан сравнивала его с Филопеменом), он по-прежнему провожал пристальным взором каждую проходящую мимо женщину.

— Ту, что повыше, я знаю, — сказал Барбару. — Это Корде. Она приходила вместе со слугою к нам в Интендантство. А кто рядом с ней?

— Её подруга, мадемуазель Фужеро. Недавно приехала из Байё. Неужели ты с ней до сих пор не знаком? Это на тебя не похоже.

— Нет, не знаком, — молвил Барбару задумчиво. — По мне, так гораздо интереснее гражданка Корде. Правда, что она правнучка Корнеля?

— Это она тебе сказала? Вполне может быть. Мне говорили, что Корде д'Армон — старинный баронский род, корни которого уходят в глубину веков. Не удивлюсь, если в числе её предков был сам Вильгельм Завоеватель. Однако, Шарль, советую тебе быть поосторожней, — Луве кивнул через плечо на светловолосого молодца в мундире, стоявшего на помосте позади депутатов. — Говорят, что она пассия Бугона-Лонгре, прокурора-синдика здешнего департамента, и что он давно уже опекает её.

Барбару повернул голову, взглянул на орлиный нос и гордо выпяченную грудь наречённого жениха и ответил с подчёркнутым равнодушием:

— Я думаю, они будут хорошей парой.

Митинг близился к концу. Последним из бриссотинцев слово взял Петион, чувствовавший себя вождём всей группы депутатов и поэтому обязанный как бы обобщить сказанное. На федералистском собрании его единодушно избрали почётным председателем «Центрального совета». В коричневой шинели^[9] с отложным бархатным воротником ярко-красного цвета, в белом фланелевом жилете с огромными серебряными пуговицами, в щедро напудренном парике, он и в изгнании сохранял важный вид, бывший мэр Парижа, первый председатель Конвента, которого столичная толпа титуловала некогда «королём Петионом».

— Силы департаментов, направляющиеся к Парижу, — заявил он, — идут туда не затем, чтобы искать встречи с врагами для борьбы с ними, а для того, чтобы побрататься с парижанами и утвердить колеблющуюся статую Свободы. Граждане, когда вы увидите, как эти дружественные войска будут проходить по вашим дорогам, по вашим городам и вашим сёлам, побратайтесь с ними. Не допустите, чтобы среди вас появились враги Свободы и человечества и остановили их во время их шествия. Оказывайте этим патриотам всемерное содействие, предоставляйте им кров и пищу, присоединяйтесь к ним в их благородном порыве!

В шумной овации никто не обратил внимание, что речь Петиона разительным образом отличались от той речи, которую произнёс Барбару, а также от выступлений Бюзо и Гюаде. Она совершенно дезавуировала их. Словно бы в пламенеющий огонь плеснули водой, горящие угли посыпали песком. И если предыдущие ораторы, по возможности избегая имён, называли только всем ненавистного Марата, говорили в общих словах о «триумвирате» и «шайке маратистов», то Петион настолько тщательно замаскировал призыв к гражданской войне, что его бы не обнаружил и самый придирчивый трибунал.

После такой речи петь подстрекательскую «Марсельезу нормандцев» было неуместно, поэтому с подачи Салля и Валади площадь затянула общенациональную Карманьолу, делая особое ударение на следующем катрене:

Друзья, в согласье мы сильны,

Врагов бояться не должны.

Пусть вздумают напасть на нас, —

Бежать заставим их тотчас.^[10]

Наверное, громче всех Карманьолу распевали наши подруги, так что даже стоящий за спинами депутатов Бугон-Лонгре услышал их голоса и разглядел их лица. Он тут же спустился с помоста, и, растолкав толпу, пробрался к двум барышням:

— Что же вы тут стоите? Идёмте за мною, я проведу вас на трибуну.

— Правда!? — воскликнула Роза, хлопая в ладоши. — Ух, как здорово! Значит, мы увидим всё-всё…

Энергичный кавалер подхватил дам под руки и пустился с ними в обратный путь сквозь плотные ряды зрителей.

— Сегодня, дорогая Роза, вы просто сияете от счастья, — говорил он по пути, кланяясь мадемуазель Фужеро. — В этом повинен наш митинг или есть причина повесомее? Получили весточку от Капитена?

— От Капитена? — переспросила Роза. — Вовсе нет. Третий месяц не имею от него никаких известий.

— Не переживайте, — посочувствовал Бугон. — Он вам обязательно напишет. Уж я-то знаю, как он обожает вас.

— С чего вы взяли, что я переживаю? Какой вы смешной, Жан Ипполит! — отмахнулась она и залилась лёгким беззаботным смехом.

Бугон окинул её взором с головы до ног и подумал, что такой ослепительной красотке сердечные переживания, в самом деле, ни к чему; для этого вокруг неё есть восторженные воздыхатели. Прекратив разговор с мадемуазель Фужеро, Бугон склонился к уху Марии:

— Сегодня, перед смотром, я зашёл за вами в Большую Обитель, но ваша кузина сказала, что вы в гостях у мадам Мальфилатр. Тогда я направился туда и опять не застал вас.

— Правильно, — отвечала она. — Я недолго пробыла у мадам Мальфилатр. Оттуда я поспешила к Фужеро, потому что мы должны были с ней кое-что обсудить.

— У меня такое впечатление, Мари, что вы избегаете меня. Вчера вы умчались куда-то, едва мы поздоровались, а сегодня я вовсе не могу вас найти.

Мария готовилась к этому вопросу.

— Почему я должна вас избегать?

— Не знаю… — прищурился прокурор-синдик. — Для меня это загадка. Уже второй месяц, как вы не отвечаете на мои письма, хотя я пишу их с прежним усердием и прежней почтительностью. Я не встречаю вас больше в салоне гражданки Левальян, вы не заходите в нашу администрацию. За что такая немилость? Я чем-то вас обидел?

— Ничем.

— Что же тогда? — не отступал Бугон. — С тех пор, как вы вернулись из поездки в Аржантан, вас словно бы подменили. Да-да, в конце апреля… Я тогда был по делам в Париже, а когда приехал, то не мог вас узнать. У вас появился кто-то другой, который занял моё место?

— А у вас было место? — тут же парировала Мария.

— Полагаю: да. Во всяком случае, наши отношения давали мне право надеяться…

В этот момент на площади вновь зазвучала барабанная дробь. Речи депутатов закончились; начинался парад гарнизонного войска.

— Скорее, скорее! — вскрикнула Роза, прибавляя шаг.

Хотя Бугон и доставил подруг к крутой лестнице, ведущей на помост, подняться вместе с ними не смог. На всех ступенях теснились чиновники и служащие, не реагирующие на крики и требования прокурора-синдика. Помощь пришла с неожиданной стороны. На помосте, прямо напротив лестницы стоял Петион. Услышав за спиною шум, он обернулся, нахмурив брови, но при виде двух молодых особ лицо его прояснилось:

— Пропустите здешних патриоток! Пропустите гражданку Корде и её подругу!

Как славно, что он вспомнил Марию, хотя до этого видел её лишь мельком, когда она приходила в Интендантство. Его зычный, закалённый на митингах голос возымел своё действие. Толпа немного расступилась, подруги пробрались по лестнице наверх, причём Петион протянул им руки, поднял на помост и поставил рядом с собою, у самых перил, на виду у всей площади. Быть может, ему показалось не лишним, чтобы скученную мужскую группу на «трибуне» разбавляла пара изящных женских фигур, а возможно, он подумал, что на их фоне он сам будет лучше смотреться. Как бы то ни было, Роза и Мария оказались в центре событий, между тем как их попечитель Бугон-Лонгре застрял внизу. Впрочем, Роза о нём уже забыла, а Мария радовалась, что избавилась от его назойливых расспросов.

Генерал Вимпфен взмахнул саблей. Два батальона из его бывшего Шербурского войска и отряд национальных гвардейцев Кана, поблёскивая начищенными штыками, сделали разворот и под грохот барабанов начали парадное шествие.

Здесь же, рядом с «трибуной» велась запись в федералистскую армию добровольцев из числа местных жителей. На плакате, протянутом над записными столами, было написано крупными буквами: «Французы, вставайте с оружием в руках на защиту попранного Закона!». К концу парада к этим столам подбежало десятка два канских парней, воодушевленных речами депутатов и готовых пожертвовать своими жизнями ради восстановления конституционного порядка в стране. Даже этот мизерный контингент (вокруг стояло до тысячи здоровых мужчин, которые так и не двинулись с места) привёл горожан в ликование. «Да здравствуют наши герои! Да здравствуют каработы!» — кричали им со всех сторон. Женщины взмахивали шарфами и чепцами, а у Марии от переизбытка чувств на глаза навернулись слёзы. Глядя на неё, прослезилась и Роза.

— Вы плачете, Корде? — спросил Петион, удивлённо поднимая брови. — Отчего же? Ах, кажется, я вас понимаю… Вам стало жаль этих цветущих, прекрасных юношей, ваших друзей и сверстников, которые теперь пойдут в пекло войны, и вероятно, — что делать, такова солдатская доля! — не все из них вернутся назад. Может быть, среди них есть и тот, который особенно дорог вашему сердцу? Да-да, я отлично понимаю вас…

— Ничего вы не понимаете, Петион, в моих слезах! — резко оборвала его Мария, и слёзы её мигом просохли. — Вы мерите всех женщин одной меркой, и все они для вас — легкомысленные ветреные существа, не мечтающие ни о чём другом, кроме плотских удовольствий.

— Это слёзы гордости за наших солдат, — пояснила Роза Фужеро.

Петион несказанно дивился, слушая юных провинциалок. Воображавший себя знатоком женской природы, кумиром столичных дам, очаровавшим саму принцессу Елизавету, он воспринял слёзы двух изнеженных барышень всё с той же хвалёной «проницательностью», какою отличался и в политике. Всё ещё отказываясь поверить, что его стрела пролетела мимо цели, он пытливо вопросил:

— Может, оно и так, но скажите-ка мне, положа руку на сердце: разве вам не было бы приятно, если бы они вовсе не уходили отсюда?

При этих словах Мария отвернулась от Петиона, не в силах более вынести вида его мясистого одутловатого лица, на котором играла самодовольная усмешка. До окончания парада она больше ни словом не перемолвилась с парижским «королём».

После того, как воинская колонна во главе с генералом Вимпфеном прошествовала к выходу из города (можно подумать, прямо в поход) и помост стал понемногу пустеть, Мария сухо поклонилась сановному благодетелю и дёрнула Розу за рукав, увлекая её за собою на лестницу. Последняя сопротивлялась и медлила, надеясь оказаться рядом с Барбару. Однако марселец продолжал о чём-то беседовать со своими коллегами-депутатами и, казалось, вовсе не замечал присутствия на «трибуне» двух девушек. Что же до Бугона-Лонгре, застрявшего внизу, то он был оттеснён спускающимися по лестнице представителями народа, так что подруги уже не встретили его на пути, о чём, впрочем, не очень сожалели.

— Ты такая храбрая! — сказала восхищённая Роза, когда они удалились от Гран-Кура на порядочное расстояние. — Так смело говорила с этим, в парике… Он даже оторопел. Правильно, так и надо. Я тебя поддерживаю. В самом деле: отчего столь пренебрежительное отношение к нашему полу? Кем нас считают? Мы и не девочки уже: тебе двадцать четыре, мне двадцать два. В таком возрасте мужчины уже командуют батальоном, а то и полком.

— Подожди немного, — молвила Мария приглушённым голосом. — Скоро они раскаются в своих сомнениях на наш счёт. — Её глаза устремились куда-то вдаль, и в них зажёгся какой-то странный огонёк, — Да, раскаются… Gladius, gladius exacutus est et limatus, ut caedat victimas exacutus est, ut splendeat limatus est!^[11]

— Это по-латыни? — спросила Роза. — Из Цицерона? Звучит как-то угрожающе…

— Это из Библии.

— Из Библии?! О чём же это?

— Мне трудно перевести.

— Какая ты интересная! Помнишь то, что читали в монастыре…

— Нет, этого там не читали.

Донесение в Комитет общей безопасности от 8 июля

Город Кан, департамент Кальвадос, 8 июля 5-го года Свободы, 2-го года Республики единой и неделимой.

Петион, Салль, Бюзо и Барбару по очереди выступали в прошлую пятницу на собрании посланцев восьми департаментов Нормандии и Бретани. Они призывали уничтожить якобинцев, сокрушить Гору, разогнать Конвент и потопить в крови Парижский муниципалитет. В результате этих подстрекательских речей было постановлено создать особый Совет, который займётся формированием федералистской армии числом в десять или пятнадцать тысяч человек, чтобы идти походом на Париж. Командующим этой армией избран генерал Вимпфен. Вчера, в воскресенье, на Гран-Куре состоялся смотр собранных к этому времени сил — около шестисот солдат. Хотя Барбару, Бюзо, Гюаде и Петион опять держали подстрекательские речи, под их знамёна вступило только семнадцать добровольцев вместо ожидаемых многих сотен.

Однако мятежники всё ещё не теряют надежды собрать многочисленное войско. Ожидается прибытие трёх батальонов из Бретани. Передовому отряду, находящемуся в Эврё, состоящему из драгунов Ла-Манша и стрелков Эра, общим числом в четыре сотни сабель, отдан приказ начать движение на Париж по дороге через Пасси, Брекур и Мант.

Настоящее письмо доставит вам добрая гражданка, являющаяся истинной республиканкой.

Спасение и братство!

Гражданин П. Л.,член Общества друзей Республики города Кана.

P.S. Представителей [народа], заключённых в Испанской гостинице, перевели в донжон городского замка и усилили охрану. Нет никакой возможности связаться с ними.

* * *

Пятый год Свободы… Ослепительное солнце сияло над Каном, щедро заливая светом его небольшие улицы, узкие переулки и крохотные дворики. Прошедший военный парад понемногу перерастал в общегородское празднество и народное гулянье. Были открыты все кабачки и закусочные, отовсюду неслись смех и веселье. Мужчины и женщины, взявшись за руки, отплясывали карманьолу. Давно уже Кан не испытывал такого приподнятого настроения. Сказать по правде, город привёл себя в более или менее благопристойный вид только с появлением парижских гостей. Шестнадцать членов Национального Конвента, хотя и беглых, — в заштатном городке это было совершенно небывалым событием (впору открывать маленький Конвент) — заставили канцев позабыть о своих внутренних склоках и почувствовать себя ответственными за судьбу всей страны. До приезда депутатов тут творилось бог весть что. Если рассказывать всё по порядку, получится история не менее бурная и не менее драматичная, чем громкие события в Париже.

Поначалу разбуянилась деревенская округа. Хотя нападения на помещичьи амбары и усадьбы происходили и раньше, но делали это не столько крестьяне, сколько бродячие шайки, внезапно выскакивающие из леса и скрывающиеся в нём вместе с награбленным добром. Теперь же к ним всё чаще стали присоединяться местные жители, деревенская голытьба, всякие оборванцы, гуё^[12]. Помещики яростно защищали своё имущество, и тогда их стали резать, а усадьбы жечь, — сперва как бы случайно, в пылу возмущения, а затем всё более целенаправленно и ожесточённо. Помещики бросали имения и вместе с семьями спасались в городах. За год с небольшим в Кан переселилось от трёхсот до четырёхсот дворянских семей, либо купивших жильё, либо разместившихся у своих родственников.

Впрочем, в городе тоже становилось неспокойно. В питейных заведениях собирались местные санкюлоты (в Нормандии их называли каработами), зрело недовольство, раздавались угрозы, и можно было не сомневаться, что рано или поздно бунтари перейдут от слов к делу. Расправы начались уже летом 89-го года. Хлеботорговец Пажоль был обвинён в том, что скупал повсюду хлеб и уничтожал его, чтобы обречь людей на голод. Сбежавшаяся голытьба взломала замки и обшарила амбары Пажоля в поисках горелого зерна, а его самого потащила на суд в муниципалитет. Два бравых каработа тянули верёвку, привязанную к шее перепуганного торговца, а бегущая справа и слева толпа награждала вредителя тумаками.

Счастливый господин Пажоль! — он отделался шестью месяцами тюрьмы и конфискацией имущества. В других городах богачей просто вешали. В Ренне при стечении народа на площади был забит до смерти майор королевской пехоты Бельзунс, дальний родственник настоятельницы монастыря Аббе-о-Дам, при котором воспитывалась Мария. Его тело разрубили на части, после чего реннские женщины, подёнщицы и прачки, насадили эти куски на веретена и торжественно носили по городу. «Женщины во сто крат более жестоки в своих ужасных увлечениях», — писал с горечью Бомарше, автор «Женитьбы Фигаро», после того, как к нему в дом, в Париже, нагрянула с обыском толпа революционных фурий, и он едва спасся чёрным ходом.

Итак, 89-й и 90-й года стали в Нормандии едва ли не самыми кровавыми. Революция ещё толком не вступила в провинцию, а жертвы её исчислялись уже сотнями. К своему счастью Мария Корде не застала этого всплеска насилия, поскольку до февраля 91-го года оставалась жить в пансионе при монастыре; затем, после его закрытия, провела некоторое время в отцовском поместье и появилась в Кане лишь в июне того года. Обо всех этих стихийных расправах она знала лишь понаслышке, по рассказам подруг и знакомых, и искренно разделяла их возмущение. Ей было очень обидно, что великие идеи Руссо и Рейналя о всеобщем равенстве и братстве так безбожно извращаются тёмными, необразованными и сомнительными личностями, которым почему-то всегда достаются первые роли в народном движении.

Революция вступила в Кан в виде трёхцветных знамён, красных фригийских колпаков, патриотических лозунгов и вороха хлёстких брошюр. Слово «аристократ» стало синонимом слову «кровопийца». Городской муниципалитет объявил себя Домом Коммуны, городская милиция — Национальной гвардией, а всё мужское население было приведено к присяге на верность Конституции. Город разбили на пять секций: Свободы, Гражданственности, Стойкости, Равенства и Единства. Почти все улицы были переименованы: улица Сен-Пьер стала улицей Революции, Темничная улица — улицей Свободной Нации, а улица Сен-Жан, на которой проживала Мария, сделалась улицей Равенства. На Королевской площади сбросили статую Людовика XV и посадили Древо Свободы, перед собором Сен-Пьер соорудили Алтарь Отечества, а в каждом учреждении установили бюсты Катона и Брута (позже к ним присоединился бюст Лепелетье).

В конфискованной церкви Сен-Жюльен открылось Общество друзей Конституции, иначе говоря, местный Якобинский клуб, уменьшенная копия знаменитого парижского клуба. Вступительный взнос составлял шесть ливров; женщины не принимались, но им было позволено наблюдать с церковных хоров за шумными сборищами своих революционных мужей и братьев, а иногда даже участвовать в прениях.

В театре шли трагедии: «Коварство бывших королей», «Преступления феодализма», «Жертвы монастырей», комедии: «Королевская оргия или пирушка Австриячки»^[13], «Тайные утехи епископов», «Бракосочетание Папы». То, чему вчера ещё поклонялись и перед чем благоговели, было подвергнуто беспощадному бичеванию.

Представления чередовались с выборами: на оглушительных, орущих до хрипа собраниях избирали то заседателей совета Коммуны, то депутатов Законодательного собрания, то членов департаментской директории, окружного и городского суда, то, наконец, попечителей сиротского приюта.

Число торжеств превысило всякие разумные пределы. Помимо общенациональных ежегодных праздников вроде 14 июля^[14] и 10 августа^[15] департаментские власти учредили собственные праздники и памятные дни; так же поступала городская Коммуна и почти каждая секция. Еженедельно устраивались парадные шествия с барабанным боем, сверкали фейерверки, зажигались бумажные лампионы, мужчины и женщины прогуливались, украшенные трёхцветными республиканскими лентами, танцевали, распевали Карманьолу и заключали друг друга в патриотические объятия (l'accolade patriotique).

Но все эти внешние атрибуты народного счастья не могли ни смягчить людские сердца, ни уменьшить насилия, пустившего в обществе глубокие и прочные корни. 23 августа 91-го года Якобинский клуб Кана опубликовал полный список переехавших в город аристократов, которые в опасении за свою жизнь покинули окрестные поместья. Список сопровождался точным указанием их места жительства и размеров годового дохода. Тем самым была указана цель и дан сигнал к травле.

С тех пор какие только обвинения не звучали в адрес титулованных особ! Это они, подлые кровопийцы и извечные враги народа вызвали дороговизну продуктов, из-за них произошло несколько пожаров, из-за них рухнул во время праздника крытый павильон и побил людей, потому что были подточены его опоры. А когда в городе внезапно распространилась оспа, уже никто не сомневался, что её нарочно занесли вредоносные аристократы. Не проходило недели, чтобы ретивые клубисты не возбуждали судебное преследование против какого-нибудь дворянина, благо городской муниципалитет, то бишь Коммуна, была в их руках.

Преследуемые, в свою очередь, искали поддержки в окружной администрации и в директории департамента, где они имели немало сочувствующих. Бывшие маркизы, бароны и шевалье инстинктивно потянулись друг к другу; у них даже образовалось нечто вроде своего клуба с членскими взносами, печатным органом и вооружённой охраной. На заседаниях этого общества поговаривали, что надо приложить все усилия, чтобы провести в Коммуну своих людей и что прежнее наплевательское отношение к выборам в местные органы власти было непростительной ошибкой. Известие об этом особенно встревожило клубистов: они поняли, что противник не думает капитулировать и даже напротив, готовится перейти в наступление. К ноябрю 91-го года положение обострилось настолько, что открытое столкновение стало неминуемым.

Поводом к нему послужило письмо тогдашнего министра внутренних дел Делесара, направленного городской Коммуне, в котором требовалось неукоснительно соблюдать принцип свободы культов и не чинить никаких притеснений неприсягнувшим священникам^[16]. К этому времени большинство непокорных кюре было уже изгнано из своих приходов, и на их месте служили мессу сознательные пастыри, признавшие Революцию.

Письмо Делесара ободрило всех «бывших». На другой день неприсягнувший кюре Бюнель в сопровождении своих каноников, певчих и большой толпы аристократов явился в отобранную у него церковь Сен-Жан, выпроводил из неё конституционного «самозванца» и отслужил торжественную мессу с пением «Te Deum»^[17]. Со всех концов города к церкви потянулись верующие, обрадованные возвращением любимого пастыря. Клубисты тут же забили тревогу; не мешкая, собрался генеральный совет Коммуны, в церковь были посланы муниципальные офицеры, следом стали подтягиваться части национальной гвардии. Обстановка накалялась с каждой минутой. Возникшая у дверей церкви перепалка между патриотами и аристократами быстро переросла в кулачный бой, закончившийся перестрелкой на близлежащих улицах и на площади Сен-Совер. С обеих сторон в ход пошли сабли, пистолеты и фузеи. Четверо клубистов получили тяжёлые ранения. Справиться с аристократами смогла лишь подоспевшая национальная гвардия.

Коммуна не сомневалась, что имеет дело с контрреволюционным мятежом. Немедленно начались аресты руководителей путча и просто подозрительных лиц. Облава продолжалась до глубокого вечера; было схвачено до двухсот человек, которых заперли в городской цитадели. Клубисты вкушали победу, но для полного удовлетворения им не хватало лавров спасителей Свободы. Они искали настоящие улики. Когда у одного из задержанных обнаружили письмо под названием «проект объединения (projet de rassemblement)», победители исполнились истинным вдохновением: ещё бы, раскрыт злодейский заговор, направленный на истребление народной власти! Работа Коммуны закипела с новой силой. И не беда, что в пылу следствия главою заговорщиков записали бывшего маркиза, возраст которого перевалил за 77 лет и который едва шевелил языком; главное — теперь есть о чём говорить народу и рапортовать в Париж.

Впрочем, столица не торопилась поздравлять провинциальных героев. Департаментские власти доложили Законодательному собранию иную версию происшедшего, а генеральный прокурор-синдик Кальвадоса мсье Байё прямо обвинил Коммуну Кана в раздувании ажиотажа и превышении своих полномочий. Для обеспечения порядка в Кан были направлены линейные войска, не подчинявшиеся местной Коммуне. Клубисты восприняли это как тяжкое оскорбление, и хотя затем Законодательное собрание декретировало предание суду 84-х арестованных ими заговорщиков, включая и 77-летнего маркиза д'Эрици, обида на парижские власти надолго запала в душу канских патриотов. Не потому ли через полтора года они поддержали бежавших из Парижа депутатов и оказались в авангарде федералистского движения?

Как бы то ни было, первая победа, пусть и не полная, была ими всё же одержана. Город Кан очистился от проклятых аристократов, а в церкви Сен-Жан вновь воцарился конституционный священник (Мария Корде жила напротив этой церкви и прекрасно видела всё происходившее). Теперь на очереди была департаментская администрация, всё это время тайно интриговавшая против истинных патриотов и жаловавшаяся на них в Париж. Революционеры готовились к новым боям.

Из всех народных обществ в лидеры выбились каработы, — лихие парни с городских окраин, гудевшие ещё вчера в кабаках и трактирах, а ныне заседающие в большом зале с колоннами, имеющие собственную форму, оружие и знаки отличия. На их знамени было написано: «Исполнение закона или…», и ниже красовалось изображение человеческого черепа со скрещёнными костями в обрамлении языков пламени. «…Или смерть», — хотели сказать отважные каработы, подчёркивая свой патриотизм, но на деле получилось нечто пиратское.

Новый 92-й год был во всех отношениях выдающимся. Если до сих пор провинциальный город плёлся в хвосте событий, лишь дублируя то, что происходит в столице, то теперь, набравшись опыта, он стал даже опережать Революцию. В Париже ещё только готовились свергать королевскую власть, а в Кане уже вовсю шли аресты, хватали «приспешников венценосного тирана», участников широкого и разветвлённого роялистского заговора. Все аристократы, избежавшие суда в ноябре прошлого года, оказались в застенках того же городского замка.

Но главный удар был нанесён теперь не по ним. Под усиленным конвоем каработы отправили в темницу строптивого прокурора Байё, а заодно перетряхнули всю департаментскую директорию и ввели в неё людей, преданных Революции. Именно в те дни Бугон-Лонгре, до этого незаметный секретарь администрации, пересел в кресло генерального прокурора-синдика. Каработы немедленно создали собственный революционный трибунал, который должен был судить строго и беспристрастно, не давая никакого спуску заговорщикам. Теперь арестованным не могли помочь ни Париж, ни сам Господь Бог.

Впрочем, по-настоящему поработать трибуналу не пришлось. Вскоре пронёсся слух, что в тюрьмах готовится восстание, что из окрестных лесов выбрались разбойничьи шайки, угрожающие городу, а на Шербурском побережье вот-вот высадятся англичане. Все были чрезвычайно напуганы, по улицам бегали ошалелые люди, призывающие вооружаться, — для этого сломали замки арсенала и растащили его содержимое, — по всем дорогам выставили пикеты, в крепости свернули судопроизводство и немедленно казнили Байё и прочих сидящих там «врагов народа».

Спустя немного разбойники действительно появились, только они не выползли из густых лесов и не вырвались из тюремных застенков, а оказались всё теми же местными жителями, вооружившимися за счёт того же арсенала. Теперь редко какая ночь обходилась без происшествий. То грабили какой-либо состоятельный дом, то разворовывали какую-нибудь лавку или склад. От богачей перешли к людям умеренного достатка, а от них — к простым прохожим на улице. С наступлением темноты рекомендовалось не покидать пределы города, а в нём самом — передвигаться с величайшей опаской.

До самого июня 93-го года, до прибытия жирондистских вождей, Кан представлял собою глухую крепость на осадном положении. И только перед взорами столичных гостей, не желая ударить лицом в грязь, город стряхнул с себя тяжёлые путы, быстренько начистил мундир и обязал всех своих граждан радушно улыбаться и выказывать хорошие манеры.

Оттого-то сегодня ярко блистало солнце, прохожие на улице галантно раскланивались, приглашали в гости, оживлённо обсуждали новости и хвалили друг друга за патриотизм.

Кан. 5 часов пополудни

Возвращаясь с парада, Мария и Роза миновали казармы и оказались в секции Равенства, обнимающей обширный квартал Сен-Жан, в те времена называемый ещё островом Сен-Жан, поскольку его со всех сторон омывала речная вода. По пути подруги несколько раз наталкивались на какую-нибудь весёлую группу мужчин и женщин, зазывающую их в свою компанию. Мария вежливо отклоняла приглашения. Что же касается Розы, то ей не терпелось обсудить наедине с подругой ужасно интересное сообщение о её встрече с красавцем Барбару. Подходящим местом для такого разговора был уютный дворик отеля Добиньи на улице Сен-Жан, где в тени роскошных вязов пустовала одна деревянная скамеечка, на которую Роза торжественно усадила свою спутницу.

— А теперь, Мари, давай, рассказывай, что ты делала в Интендантстве. Я сгораю от желания всё знать. Что у тебя с Барбару?

— Ровным счётом ничего. Я приходила по делу.

— По какому делу?

— Это пока секрет, и я не хотела бы, чтобы в городе толковали об этом. — Мария встретила горящие глаза подруги и, подумав, добавила: — Так и быть, тебе я скажу, но с условием, что ты будешь держать язык за зубами.

— О, ведь ты знаешь, какая я скрытная! — воскликнула Роза и произнесла самые страшные клятвы, какие знала.

— Так вот, слушай, — сказала Мария. — В сущности, это не моё дело, а дело Александрины Форбен. Я тебе о ней рассказывала: это родственница покойной матушки Бельзунс, которая была настоятельней нашего монастыря. Два года тому назад Александрина выехала с родителями в Швейцарию. В прошлом месяце я получила от неё письмо, полное слёз, в котором она жалуется на нехватку всего самого необходимого. Они живут там в ужасной нищете и считают каждый ливр. А ведь у Александрины как у канониссы была неплохая пенсия, но наши окружные чиновники отменили её, объявив её эмигранткой-роялисткой. Вот я и ходила к представителям посоветоваться, что можно сделать для семьи Форбен, и нельзя ли вернуть эту пенсию. Ведь Форбены никогда не выступали против Революции, и уехали в Швейцарию единственно потому, что отец Александрины нуждался в лечении на водах.

Мария перевела дух и посмотрела на Розу. Та придвинулась поближе и доверительно спросила:

— А ты не пробовала поговорить об этом деле с Бугоном? Ведь он как-никак прокурор. Он тебе не откажет.

— Нет, к Бугону я не обращалась.

— Понимаю, — кивнула Роза. — Рассказывай дальше.

— Ну, так вот, — продолжала Мария, — я и пошла в Интендантство. Меня сопровождал Леклерк, управляющий моей кузины, очень воспитанный молодой человек. Он вырос в её поместье и теперь ведёт её счета. Впрочем, в дело своё я его не посвящала, а только попросила меня сопровождать, чтобы потом не было кривотолков. Придя, мы спросили, кто сегодня принимает посетителей, и узнали, что это Барбару. Тогда я вошла в зал для приёмов: там сидели Петион, Бюзо, Валади и ещё кто-то, но они тотчас же вышли, оставив меня наедине с Барбару. Когда я показала ему письма Александрины, он воскликнул, что хорошо знает семейство Форбен ещё по тем временам, когда оно проживало в Авиньоне. Оказывается, мать Александрины дружила с его матерью! Так мы разговорились и беседовали примерно полчаса или больше, а Леклерк оставался в коридоре. Барбару обещал помочь в деле Александрины. Я поблагодарила его и ушла. Вот и всё.

— И всё? — подозрительно прищурилась Роза. — И это всё, о чём вы говорили?

— Конечно, мы поговорили немного о политике, об опасности анархии, о том, что угрожает Франции и её народу…

— И договорились встретиться снова?

— Он просил зайти через неделю за ответом.

— Когда опять пойдёшь к нему, возьми с собою меня. Обязательно! Слышишь, Мари?

— Не знаю, как скоро смогу собраться, — ответила та уклончиво. — Сейчас у меня так много дел, так много визитов…

Роза прижалась к плечу подруги и доверительно проворковала:

— Послушай, Мари, что я скажу. Ведь я знаю тебя не первый год, и скажу правду. Ты очень смелая; это у тебя в крови. Мне никогда не быть такой смелой. Ты берёшь людей своей смелостью, но это не бывает надолго. Через некоторое время это заканчивается, и всё идёт по-прежнему. Так вот: тут смелости мало, людей нужно обворожить. Возьми с собою меня, и ты не пожалеешь. Ты увидишь, что дело несчастной Александрины будет решено наилучшим образом. Ведь ты хочешь, чтобы её дело решилось?

Мария хорошо понимала, куда дует ветер. Её подруга, которую как магнитом тянуло к прекрасному марсельцу, готова была воспользоваться любым предлогом, лишь бы попасться ему на глаза. Жеманства и кокетства Розе было не занимать. Она всерьёз надеялась произвести впечатление на молодого южанина, который представлялся ей воплощённым Аполлоном, и о котором она болтала без умолку всю неделю после своего приезда в Кан. Нормандские женщины вообще-то достаточно сдержаны по натуре, но Роза Фужеро являла собою заметное исключение из правила. И отчего она такая ветреная? Может быть, у неё в роду были южане? Мария никогда бы не решилась столь откровенно предлагать себя. Более того, она бы заклеймила презрением ту барышню, которая набивается кому-то в невесты или в любовницы. С её точки зрения у такой барышни просто нет никакого достоинства. Если бы её не связывала с Розой многолетняя дружба, она бы сейчас же высказала бы ей, что думает по этому поводу. Самым решительным образом. Но, поскольку они были подругами, Мария не стала обижать Розу нравоучением. Пусть лучше это сделает кто-нибудь постарше.

Сердце Марии и впрямь было далеко от амуров. Теперь её бросало в краску стыда, когда она вспоминала ту высокопарную чушь, которую ещё год назад несла в письмах, адресованных Пьеру Лакавелье, местному канскому поэту, в ответ на его любовные вирши, посвящённые ей. «Я не знаю, мсье, какими словами выразить вам мою признательность за то небольшое сочинение, в котором вы выказали знаки внимания Возлюбленной (Bien Aime)…», — писала Корде аккуратным почерком на белых листах, теснённых ажурной виньеткой.

С Пьером Лекавелье она познакомилась в салоне мадам Левальян и имела неосторожность похвалить его творчество. Окрылённый пиит тут же избрал Марию дамой своего сердца и воспел её в своих длиннющих слащаво-выспренних стихах, надеясь, верно, не столько на ответную страсть, сколько на восхищение его талантом. Поначалу Мария старательно отвечала на каждое послание: «Ничто лучше не доказывает ваши чувства, чем эти трогательные стихи. Я прошу вас, мсье, быть уверенным в признательности и почтительных чувствах, которые я питаю к автору “Возлюбленной”. Ваша преданная и покорная служанка Корде».

Стихотворец, однако, не унимался; всякий день от него приносили очередное сочинение в её честь, одно другого нелепее и вычурнее. Вскорости Мария перестала писать ответы и даже настоятельно просила мадам Левальяьн воздействовать на неутомимого сочинителя, чтобы он избрал иной объект для приложения своего кипучего дара.

Больше о нежных чувствах Мария ни с кем не заговаривала.

Примечания

4

Каработы (carabots; этимология не ясна) — так во время Революции назывались революционные пролетарии в различных нормандских городах, а также их общества. В протоколе Общества каработов Кана от 12 февраля 1793 г. так объясняется название этого объединения: «Название эквивалентно имени санкюлотов. Шуточный и пренебрежительный эпитет этот был дан аристократией в начале Революции офицерам национальной гвардии из-за их горячей любви к Свободе, и они сохранили его по настоящий день». Следуя мемуарам Петиона, общество каработов Кана было настоящим ужасом для аристократии, а его глава считался «отцом народа». Однако, несмотря на идейную близость к парижским санкюлотам, в 1793 г. каработы Кана стали опорой бежавших в Нормандию жирондистов и ядром федералистской армии, выступившей против Горы и Коммуны Парижа. Это один из самых загадочных парадоксов Революции.

5

Департамент, образованный в 1791 г. на территории бывшей провинции Нормандии с административным центром в городе Кане.

6

Бриссотинцы (по имени лидера фракции Ж. П. Бриссо) — первоначальное название жирондистов, употребляемое в описываемое время. Сам Бриссо в письме от 11 января 1793 г. так отзывался об этом: «Эти названия, столь часто повторяемые: бриссотинцы, жирондисты, основаны на ироническом обращении к ним тех, кому знакомы эти лица; разумеется, в этих названиях отражены также честность, таланты и доверие, которыми обладают Бриссо и депутаты Жиронды».

7

Байё — второй по величине город департамента Кальвадос, лежащий западнее Кана.

8

«L'exécution de la Loi ou la mort» — девиз Общества каработов Кана, ремейк на общереспубликанский лозунг: «Свобода, Равенство, Братство или Смерть».

9

Шинелью (chenille) в то время назывался удлинённый редингот, прообраз пальто. Женщины носили приталенную шинель.

10

Перевод А. Ольшевского (1934 г.).

11

«Меч, меч наострён и вычещен; наострён для того, чтобы больше заколать, вычещен, чтобы сверкал как молния» (лат.) — Иез 21:9–10.

12

Гуё (gueux) — букв. «босяк (-и)», в годы Революции собирательный термин, обозначающий, с одной стороны, нищих, бродяг, людей низкого сословия, а с другой стороны — негодяев, смутьянов, бунтовщиков.

13

Имеется в виду королева Мария Антуанетта, которая была австрийской принцессой.

14

Праздник в честь падения Бастилии 14 июля 1789 г., называвшийся в Париже сначала «праздником копий», а затем праздником Федерации.

15

10 августа 1792 г. был взят штурмом королевский дворец Тюильри в Париже.

16

Имеется в виду священники, отказавшиеся присягать гражданской Конституции духовенства, принятой Учредительным собранием 24 августа 1790 г. и одобренной королём.

17

«Te Deum laudamus» («Тебя, Боже, хвалим») — церковный католический гимн, называемый также гимном св. Амвросия, исполняющийся в конце заутрени в торжественных случаях. Во время Революции исполнение «Te Deum», по крайней мере, в войсках, было официально заменено исполнением «Марсельезы».