— А почему же не пойдет? — возразил Матвей задумчиво, хотя и ему самому казалось, что не стоило ехать в Америку, чтобы попасть к такой строгой барыне. Можно бы, кажется, и
пожалеть сироту… А, впрочем, в сердце лозищанина примешивалось к этому чувству другое. «Наша барыня, наша, — говорил он себе, — даром что строгая, зато своя и не даст девушке ни пропасть, ни избаловаться…»
Неточные совпадения
Борис. Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не
жалели. Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру в пансион, да оба вдруг и умерли в холеру; мы с сестрой
сиротами и остались. Потом мы слышим, что и бабушка здесь умерла и оставила завещание, чтобы дядя нам выплатил часть, какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием.
Солдатка Аксинья тоже повыла, узнав о смерти «любимого мужа, с которым» она «пожила только один годочек». Она
жалела и мужа и всю свою погубленную жизнь. И в своем вытье поминала «и русые кудри Петра Михайловича, и его любовь, и свое горькое житье с
сиротой Ванькой» и горько упрекала «Петрушу за то, что он
пожалел брата, а не
пожалел ее горькую, по чужим людям скитальщицу».
Ах, вот как! Хамишь, Зойка. Ну что ж, хами… хами… Гонишь двоюродного брата, пешком першего с Курского вокзала?
Сироту? Гони, гони… Что ж, я человек маленький. Я уйду. И даже пива пить не стану. Только вы
пожалеете об этом, дорогая кузиночка.
Ольге Федотовне было всех жалко, и княгиню, и князьков, и Патрикея Семеныча, и «Жигошу», — о последнем она заботилась даже, кажется, больше, чем о всех других, и всех, кого могла, просила
жалеть его,
сироту.
—
Сирота, — говорила она, — и без языка, его надо
жалеть.
Ахов. Ты тоже, видно, в мать уродилась! Ума-то у тебя столько же, что и у ней. (Кругловой сквозь слезы.) Федосевна,
пожалей ты меня! Ведь я
сирота, в этаком-то доме один я путаюсь, даже страх находит.
— Опять ты
сиротой останешься, Домна Степановна, — проговорил он ласково,
жалея жену. — Сколь времени, а поживу у Гарусова, пока игумен утишится… Не то горько мне, што в ссылку еду и тебя одну опять оставлю, а то горько, што на заводах все двоеданы [Двоеданами называли при Петре I раскольников, потому что они были обложены двойной податью. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] живут. Да и сам Гарусов двоеданит и ихнюю руку держит… Тошно и подумать-то, Домна Степановна.
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом-Богом тебя молю, возьми меня отседа.
Пожалей ты меня,
сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, все плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка, приезжай».
—
Сирота она, душа, приёмыш — верно! Забыта. Не
жалеем.
Ераст. Нет, может-с. Положим так, что в ней любви такой уж не будет; да это ничего-с. Вы извольте понять, что такое
сирота с малых лет. Ласки не видишь, никто тебя не
пожалеет, а ведь горе-то частое. Каково сидеть одному в углу да кулаком слезы утирать? Плачешь, а на душе не легче, а все тяжелей становится. Есть ли на свете горчее сиротских слез? А коли есть к кому прийти с горем-то, так совсем другое дело: приляжешь на грудь с слезами-то, и она над тобою заплачет, вот сразу и легче, вот и конец горю.
Глафира Фирсовна. С таким сиротством еще можно жить. Ох, сиротами-то зовут тех, кого
пожалеть некому, а у богатых вдов печальники найдутся! Да я бы, на твоем месте, не то что в платочке, а в аршин бы шляпу-то соорудила, развалилась в коляске, да и покатывай! На, мол, смотри!
— На кого же ты меня покинул, голубчик мой? — рыдала она, похоронив мужа. — Как же я теперь буду жить без тебя, горькая я и несчастная? Люди добрые,
пожалейте меня,
сироту круглую…
Мерчуткина. Ваше превосходительство,
пожалейте меня,
сироту! Я женщина слабая, беззащитная… Замучилась до смерти… И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут еще зять без места.
— Ваше превосходительство, заставьте вечно бога молить,
пожалейте меня,
сироту, — заплакала Щукина. — Я женщина беззащитная, слабая… Замучилась до смерти… И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут еще говею и зять без места… Только одна слава, что пью и ем, а сама еле на ногах стою… Всю ночь не спала.
— Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж, — молвила на то Аксинья Захаровна. — Только и речей у тебя. Хоть бы
пожалел маленько девку-то. Ты бы лучше вот послушал, что матушка Манефа про скитских «
сирот» говорит. Про тех, что меж обителей особняком по своим кельям живут. Старухи старые, хворые; пить-есть хотят, а взять неоткуда.
— Женька — молодец, прелесть! Она у нас самая чувствительная.
Сирот и мышей любит и
жалеет больше всего на свете! Мы ее так и прозвали — «Мышка».
Вред, скажут, этакой, родной дочери денег
пожалел, устроил в скиту ее, ровно
сироту бесприданную.
Мальчики перестали смеяться и искренно
пожалели сироту-Митьку, которому, должно быть, несладко жилось у его сердитой названой тетки. Потом они занялись птенчиками. Они решили оставить маленьких голубков в голубятне и навещать их как можно чаще, а заодно навещать и Митьку, успевшего сильно заинтересовать детей Волгиных.