Неточные совпадения
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили
вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый
думает только
о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога,
подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою
вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая
вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и
думал о счастье…
Безмолвная ссора продолжалась. Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы требовала, чтоб человек
думал о себе. Он и
думал. Пил
вино, чай, курил папиросы одну за другой, ходил по комнате, садился к столу, снова вставал и ходил; постепенно раздеваясь, снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки снял.
Самгин отошел от окна, лег на диван и стал
думать о женщинах,
о Тосе, Марине. А вечером, в купе вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа в руке стакан белого
вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин,
думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал
вино и говорил, как будто обжигаясь...
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно
подумал он, допил
вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина,
о которой он
думал не лестно для нее.
Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он
думал о ней и
о себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени к нему, сняла очки и, бросив их на стол, заглянула в глаза.
Клим чувствовал, что
вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не
думать ни
о чем. Он и не
думал, прислушиваясь, как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин
подумал, что, может быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей
вины перед ним. Но
о ее
вине и вообще
о ней не хотелось
думать, — он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
Затем… затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и
о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я
думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей
вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно.
— Ну-с, Оскар Филипыч, расскажите, что вы
думаете о самом Привалове? — спрашивал Половодов, весь покрасневший от выпитого
вина.
Сила его характера выражается не только в проклятиях дочерям, но и в сознании своей
вины пред Корделиею, и в сожалении
о своем крутом нраве, и в раскаянии, что он так мало
думал о несчастных бедняках, так мало любил истинную честность.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком, что он
думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его
вине идут на дно, — и смолчал.
Он старался не
думать о своем положении и, кроме воинственной поэзии, старался забыться еще
вином.
Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или в самом деле дать ему заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел с ним на улицу. Он рад был случаю загладить вчерашнюю
вину и помириться и в душе благодарил Хоботова, который даже не заикнулся
о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этого некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности.
"Милый мой! я всю ночь
думала о твоем предложении… Я не стану с тобой лукавить. Ты был откровенен со мною, и я буду откровенна: я не могу бежать с тобою, я не в силах это сделать. Я чувствую, как я перед тобою виновата; вторая моя
вина еще больше первой, — я презираю себя, свое малодушие, я осыпаю себя упреками, но я не могу себя переменить.
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний
о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя
думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости славой его, от усталости побед, и
вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1, по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни
о чем уж и не
думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы
вино… да вот и оно!..
Однако ж представьте себе такое положение: человек с малолетства привык
думать, что главная цель общества — развитие и самосовершенствование, и вдруг кругом него точно сбесились все, только
о бараньем роге и толкуют! Ведь это даже подло. Возражают на это: вам-то какое дело? Вы идите своей дорогой, коли не чувствуете за собой
вины! Как какое дело? да ведь мой слух посрамляется! Ведь мозги мои страдают от этих пакостных слов! да и учителя в"казенном заведении"недаром же заставляли меня твердить...
Артамонов открыл глаза, приподнялся на локтях, глядя в дверь, заткнутую двумя чёрными фигурами. Внезапно ему вспомнилось, что он всю жизнь
думал о том, кто виноват пред ним, по чьей
вине жизнь его была так тяжело запутана, насыщена каким-то обманом. И вот сейчас всё это стало ясно.
Артамонов сказал это, желая напомнить Никите
о тягостной ночи, когда Тихон вынул его из петли, но
думая о мальчике Никонове. Монах не понял намёка; он поднёс рюмку ко рту, окунул язык в
вино и, облизав губы, продолжал жестяными словами...
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке
вино, те свободно наливали и пили; перед кем же его не было, тот пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного ума был человек и шагавший быстро вперед, видя, что перед ним нет
вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет на него полковник, чтобы он не смел так вольничать и что ему
о вине стыдно и
думать! Посмотрели бы вы, господин полковник, —
подумал я сам себе. — как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
«Он злодей мне, а не муж, я ему не дура досталась молчать, когда он несет всякий вздор!» И тут она начинала бранить не только его, но и барыню свою, которая, истинно в материнских попечениях своих
о подданных, сама приняла на себя труд избрать ей мужа; выбор пал на сапожника не случайно, а потому, что он крепко хмелем зашибал, так барыня
думала, что он остепенится, женившись, — конечно, не ее
вина, что она ошиблась, errare humanum est! [человеку свойственно ошибаться! (лат.)]
— Обиделся?.. Конечно, не удержишься. Что дало тебе твое бескорыстие? Разве ты теперь спокоен? Разве не
думаешь каждый день
о том, согласны ли твои поступки с твоими идеалами, и не убеждаешься ли каждый день в том, что несогласны? Ведь правда, а? Выпей
вина, хорошее
вино.
Почесал иной мужик-сирота затылок, а бабы скорчили губы, ровно уксусу хлебнули. Сулили по рублю деньгами — кто чаял шубенку починить, кто соли купить, а кто
думал и
о чаре зелена
вина. А все-таки надо было еще раз земной поклон матушке Манефе отдать за ее великие милости…
Стоит только немного
подумать, и мы всегда найдем за собою какую-нибудь
вину перед человеческим родом (пусть это будет хотя бы только та
вина, что, благодаря гражданскому неравенству людей, мы пользуемся известными преимуществами, ради которых другие должны испытывать еще больше лишений), — и это помешает нам посредством себялюбивых представлений
о своих заслугах считать себя выше других людей.
Говорил и двигался он мало,
вино пил нехотя, без аппетита, счеты проверял машинально и всё время, казалось,
о чем-то
думал.
В некоторых домиках галицийского селения, чудом уцелевших от пожара, зажглись приветливые огоньки. Австрийцы как будто еще и не
думали о ночном отдыхе. Всеми правдами и неправдами раздобыли они в единственном разгромленном ими бедном шинке
вина к ужину, и теперь, наевшись досыта и опохмелившись в достаточной мере, собирались в кружки на дворах и в избах, вели беззаботные беседы, то и дело прерываемые нетрезвыми выкриками, песнями и пьяным смехом.
О, эти трезвые думы!.. Андрей Иванович всегда боялся их. Холодные, цепкие и беспощадные, они захватывали его и тащили в темные закоулки, из которых не было выхода.
Думать Андрей Иванович любил только во хмелю. Тогда мысли текли легко и плавно, все вокруг казалось простым, радостным и понятным. Но теперь дум нельзя было утопить ни в
вине, ни в работе; а между тем эта смерть, так глупо и неожиданно представшая перед Андреем Ивановичем, поставила в нем все вверх дном.
«Я знаю одну подобную ножку у русской красавицы, —
подумал Владислав, настроенный
вином и прошедшей сценой к чувственным впечатлениям. —
О! эту ножку я обсушил бы своими поцелуями!»
Семен Павлович с ужасом
думал о роковой связи, которая с минуты на минуту могла быть открыта графом Алексеем Андреевичем, хотя и не прежним властным распорядителем служащих, но все же могущим путем личного письма к государю погубить такую мелкую сошку, как полковой лекарь, да еще и за несомненную
вину, за безнравственность.
— Берегитесь пробуждения, оно будет ужасно, — сказал Пржшедиловский, — по моему разумению — эмансипация крестьян, напротив, отвратила от России многие бедствия.
Думаю, эта же эмансипация в западных и юго-западных губерниях нагонит черные тучи на дело польское и станет твердым оплотом тех, от кого они ее получили.
Вина поляков в том, что паны до сих пор помышляли только
о себе, а хлопы считались у них быдлом. Силен и торжествует только тот народ, где человечество получило свои законные права.
Шла из ячейки и много
думала. Да, тяжелые годы и шквал революции сделали из меня совсем приличного человека, я сроднилась с пролетариатом через комсомол и не мыслю себя как одиночку. Меня нет, есть мы: когда
думаю о своей судьбе, то сейчас же
думаю и
о судьбе развития СССР. Рост СССР — мой рост, тяжелые минуты СССР — мои тяжелые минуты. И если мне говорят
о каких-нибудь недочетах в лавках, в быту, то я так чувствую, точно это моя
вина, что не все у нас хорошо.
Дело по сдаче опекуном сумм и имений все откладывалось и откладывалось, и
виной тому был Виктор Павлович, который не находил времени заняться им и не
думал даже
о необходимости отъезда в Петербург.
При той аккуратности и строгой отчетности во всех мелочах, какие заведены были в Грузине, нечего, конечно, было и
думать о получении
вин из графского погреба: там каждая бутылочка стояла за особым номером, и ее исчезновение могло быть замечено легко и скоро.
Св. Гурий умел просвещать — это правда; да ведь он для того и ехал-то в дикий край хорошо оснаряжен: с наказом и с правом «привлекать народ ласкою, кормами, заступлением перед властями, печалованием за
вины перед воеводами и судьями»; «он обязан был» участвовать с правителями в совете; а ваш сегодняшний архиерей даже с своим соседом архиереем не волен
о делах посовещаться; ему словно ни
о чем не надо
думать: за него есть кому
думать, а он обязан только все принять «к сведению».