Неточные совпадения
А он по своей усидчивости, добросовестности к работе, — он натянут до последней степени; а давление постороннее есть, и
тяжелое, — заключил доктор, значительно
подняв брови.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не
подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое
тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту
тяжелую чашу. Он глянул на своих,
поднял руку вверх и произнес громко...
Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он
поднял голову и вздохнул. Поборов
тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и, продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая отцу снизу в лицо, продолжала с деланым оживлением...
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко
поднимая передние ноги, оскалив зубы,
тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще
тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась,
подняла руку, поправляя волосы над ухом.
А когда
подняли ее
тяжелое стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг
поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал руку с камнем в рукав.
Подняв за спинку
тяжелый стул, раскачивая его на вытянутой руке, Гогин задумчиво продолжал...
— Ты их, Гашка, прутом, прутом, — советовала она, мотая
тяжелой головой. В сизых, незрячих глазах ее солнце отражалось, точно в осколках пивной бутылки. Из двери школы вышел урядник, отирая ладонью седоватые усы и аккуратно подстриженную бороду, зорким взглядом рыжих глаз осмотрел дачников, увидав Туробоева, быстро
поднял руку к новенькой фуражке и строго приказал кому-то за спиною его...
У него было очень много слов, которые он хотел сказать, но все это были
тяжелые слова, язык не
поднимал их, и Самгин говорил...
Но шум был таков, что он едва слышал даже свой голос, а сзади памятника, у пожарной части, образовался хор и, как бы
поднимая что-то
тяжелое, кричал ритмично...
Дьякон все делал медленно, с
тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко лука и
поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко сказал...
На дороге снова встал звонарь,
тяжелыми взмахами руки он крестил воздух вслед экипажам; люди обходили его, как столб. Краснорожий человек в сером пиджаке наклонился,
поднял фуражку и подал ее звонарю. Тогда звонарь, ударив ею по колену, широкими шагами пошел по средине мостовой.
Ряды мельниц
подымали на
тяжелые колеса свои широкие волны и мощно кидали их, разбивая в брызги, обсыпая пылью и обдавая шумом окрестность.
Она была, очевидно, очень
тяжелая, так как, когда ее стали
подымать, телега трещала, а люди кряхтели и глубоко дышали.
Но при этом казалось, что слепой придавал еще какие-то особенные свойства каждому звуку: когда из-под его руки вылетала веселая и яркая нота высокого регистра, он
подымал оживленное лицо, будто провожая кверху эту звонкую летучую ноту. Наоборот, при густом, чуть слышном и глухом дрожании баса он наклонял ухо; ему казалось, что этот
тяжелый тон должен непременно низко раскатиться над землею, рассыпаясь по полу и теряясь в дальних углах.
В Подхалюзине нам является другая, низшая инстанция самодурства, подавленного до сих пор под
тяжелым гнетом, но уже начинающего
поднимать свою голову…
Он присел к столу, облокотился и, положив голову на руку, крепко задумался. Семейные передряги и встреча с баушкой Лукерьей
подняли со дна души весь накопившийся в ней
тяжелый житейский осадок.
Самое
тяжелое положение получалось там, где семьи делились: или выданные замуж дочери уезжали в орду, или уезжали семьи, а дочери оставались. Так было у старого Коваля, где сноха Лукерья
подняла настоящий бунт. Семья, из которой она выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала. Сначала она все молчала и только плакала потихоньку, а потом поднялась на дыбы, «як ведмедица».
«С богом, на перебой, работайте, молодцы», — проговорил кормщик, налегши обеими руками и всем телом на рукоятку
тяжелого кормового весла; спустя ее до самого дна кормы и таким образом
подняв нижний конец, он перекинул весло на другую сторону и повернул нос лодки поперек Волги.
Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул ногу, одетую в
тяжелый сапог, посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру.
Поднял руку к лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука была толстая, с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею в воздухе, встал.
— Стыдились бы! Я человек
тяжелый и то понимаю справедливость! — Он
поднял руку выше головы и замолчал, полузакрыв глаза, как бы присматриваясь к чему-то вдали.
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие,
тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора, лицо его было покрыто мелким потом, и, медленно
поднимая непослушные,
тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
Мужик шагнул вперед, остановился против Рыбина,
поднял голову. В упор, в лицо ему Рыбин бил
тяжелыми, верными словами...
Он быстро подошел ко мне и положил мне на плечо
тяжелую руку. Я с усилием
поднял голову и взглянул вверх. Лицо отца было бледно. Складка боли, которая со смерти матери залегла у него между бровями, не разгладилась и теперь, но глаза горели гневом. Я весь съежился. Из этих глаз, глаз отца, глянуло на меня, как мне показалось, безумие или… ненависть.
Наконец он повернулся. Я
поднял на него глаза и тотчас же их опустил в землю. Лицо отца показалось мне страшным. Прошло около полминуты, и в течение этого времени я чувствовал на себе
тяжелый, неподвижный, подавляющий взгляд.
Скосив глаза направо, Ромашов увидел далеко на самом краю поля небольшую тесную кучку маленьких всадников, которые в легких клубах желтоватой пыли быстро приближались к строю. Шульгович со строгим и вдохновенным лицом отъехал от середины полка на расстояние, по крайней мере вчетверо больше, чем требовалось. Щеголяя
тяжелой красотой приемов,
подняв кверху свою серебряную бороду, оглядывая черную неподвижную массу полка грозным, радостным и отчаянным взглядом, он затянул голосом, покатившимся по всему полю...
— Ну, да ведь это какой тоже стул? Вот этакий не
поднимете, — возразил ему инвалидный начальник, указав глазами на довольно
тяжелое кресло.
Тут были и тазы литые, которые четыре человека с трудом
подняли бы за узорчатые ручки, и
тяжелые ковши, и кубки, усыпанные жемчугом, и блюда разных величин с чеканными узорами.
Мерно шел конь,
подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом ударе блестящие шипы широкой подковы. Казалось,
тяжелый конь был подобран под стать дородного всадника, и даже белый цвет его гривы согласовался с седою бородой боярина.
Когда замечены первые признаки? имеется ли на примете бабушка-повитушка? знает ли Порфирий Владимирыч об ожидающей его радости? бережет ли себя Евпраксеюшка, не
поднимает ли чего
тяжелого? и т. д.
Закрыл книгу, потом осторожно открыл её с первой страницы и, облокотясь на стол, углубился в чтение; читал долго, пока не зарябило в глазах, а когда
поднял от стола голову — в комнате было светло, и деревья в саду стояли, уже сбросив
тяжёлые уборы ночи.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко
поднимая ногу,
тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
Условившись, где разыщет нас, он кивнул и, круто повернувшись, осмотрел зал; потом щелкнул пальцами, направляясь к группе стоявших под руку женщин
тяжелой, эластичной походкой. Подходя, он
поднял руку, махая ею, и исчез среди пестрой толпы.
Тяжелые шаги Алексиса разбудили ее, она
подняла заспанную голову, долго не могла прийти в себя и, как будто отроду в первый раз уснула не вовремя, с удивлением воскликнула: «Ах, боже мой!
Он поводил плечами, подбоченивался, говорил и смеялся громче всех и имел такой вид, как будто собирался
поднять одной рукой что-то очень
тяжелое и удивить этим весь мир.
— Губаревым внезапно овладело какое-то
тяжелое, почти злобное волнение; он даже побурел в лице и усиленно дышал, но все не
поднимал глаз и продолжал жевать бороду.
— Тпру! — сказал он и засмеялся пьяным смехом. Вслед за ним влезла Матица. Она тотчас же наклонилась к сапожнику, взяла его подмышки и стала
поднимать, говоря
тяжёлым языком...
Стоять в продолжение четырех-пяти часов около двери, следить за тем, чтобы не было пустых стаканов, переменять пепельницы, подбегать к столу, чтобы
поднять оброненный мелок или карту, а главное, стоять, ждать, быть внимательным и не сметь ни говорить, ни кашлять, ни улыбаться, это, уверяю вас,
тяжелее самого
тяжелого крестьянского труда.
—
Подняли? — спросил Фома, не зная, что ему сказать при виде этой безобразной
тяжелой массы, и снова чувствуя обиду при мысли, что лишь ради того, чтобы
поднять из воды эту грязную, разбитую уродину, он так вскипел душой, так обрадовался… — Что она?.. — неопределенно сказал Фома подрядчику.
Чем дальше шло дело — тем
тяжелей и обидней было ему видеть себя лишним среди спокойно-уверенных в своей силе людей, готовых
поднять для него несколько десятков тысяч пудов со дна реки. Ему хотелось, чтоб их постигла неудача, чтобы все они сконфузились пред ним, в голове его мелькала злая мысль...
Евсею захотелось сказать этому
тяжёлому человеку, что он сам дурак, слепой зверь, которого хитрые и жестокие хозяева его жизни научили охотиться за людьми, но Мельников
поднял голову и, глядя в лицо Климкова тёмными, страшно вытаращенными глазами, заговорил гулким шёпотом...
Люди толкались, забегая один вперёд другого, размахивали руками, кидали в воздух шапки, впереди всех, наклонив голову, точно бык, шёл Мельников с
тяжёлою палкой в руках и национальным флагом на ней. Он смотрел в землю, ноги
поднимал высоко и, должно быть, с большой силою топал о землю, — при каждом ударе тело его вздрагивало и голова качалась. Его рёв густо выделялся из нестройного хаоса жидких, смятённых криков обилием охающих звуков.
— Чёрт с вами! — густо и спокойно сказала Капитолина и, упираясь рукой в стол, медленно
подняла со стула своё
тяжёлое тело.
Действительно, весь пол в сенях был занят спящими вповалку бурлаками. Даже из дверей избы выставлялись какие-то ноги в лаптях: значит, в избе не хватало места для всех. Слышался
тяжелый храп, кто-то
поднял голову, мгновение посмотрел на нас и опять бессильно опустил ее. Мы попали в самый развал сна, когда все спали, как зарезанные.
Васса. Не ври, Сергей, это тебе не поможет. И — кому врешь? Самому себе. Не ври, противно слушать. (Подошла к мужу, уперлась ладонью в лоб его,
подняла голову, смотрит в лицо.) Прошу тебя, не доводи дело до суда, не позорь семью. Мало о чем просила я тебя за всю мою жизнь с тобой, за
тяжелую, постыдную жизнь с пьяницей, с распутником. И сейчас прошу не за себя — за детей.
Иногда это смешит ее самое: вдруг поразится, что Саша читает, или что он, как мужчина,
поднял одной рукой
тяжелое кресло и переставил, или что он подойдет к плевательнице в углу и плюнет, или что к нему обращаются с отчеством: Александр Николаевич, и он отвечает, нисколько не удивляясь, потому что и сам считает себя Александром Николаевичем.
Набрав в легкие воздуху,
подняли молчащее
тяжелое тело и двинулись в том же порядке: Андрей Иваныч, менее сильный, нес ноги и продирался сквозь чащу, Саша нес, задыхаясь,
тяжелое, выскользающее туловище; и опять трепалась на левой руке безвольная и беспамятная, словно мертвая, голова.
Воевода Полуект Степаныч, проводив дьячка Арефу, отправился в судную избу производить суд и расправу, но сегодня дело у него совсем не клеилось. И жарко было в избе, и дух
тяжелый. Старик обругал ни за что любимого писчика Терешку и вообще был не в духе. Зачем он в самом-то деле выпустил Арефу? Нагонит игумен Моисей и
поднимет свару, да еще пожалуется в Тобольск, — от него все станет.
Ульяна Баймакова,
подняв опущенные,
тяжёлой печалью налитые глаза, помогла Алексею.