Неточные совпадения
Когда я выезжал из города в окрестности, откуда-то взялась и поехала, то обгоняя нас, то отставая, коляска; в ней на первых местах сидел августинец
с умным лицом, черными, очень выразительными глазами,
с выбритой маковкой, без шляпы, в белой полотняной или коленкоровой широкой одежде; это бы ничего: «On ne voit que зa», —
говорит француженка; но рядом
с монахом сидел китаец — и это не редкость в Маниле.
Наконец мы собрались к миссионерам и поехали в дом португальского епископа. Там, у молодого миссионера, застали и монсиньора Динакура, епископа в китайском платье, и еще
монаха с знакомым мне лицом. «Настоятель августинского монастыря, — по-французски не
говорит, но все разумеет», — так рекомендовал нам его епископ. Я вспомнил, что это тот самый
монах, которого я видел в коляске на прогулке за городом.
По приезде адмирала епископ сделал ему визит. Его сопровождала свита из четырех миссионеров, из которых двое были испанские
монахи, один француз и один китаец, учившийся в знаменитом римском училище пропаганды. Он сохранял свой китайский костюм, чтоб свободнее ездить по Китаю для сношений
с тамошними христианами и для обращения новых. Все они завтракали у нас; разговор
с епископом, итальянцем, происходил на французском языке, а
с китайцем отец Аввакум
говорил по-латыни.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните.
Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня
с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к
монаху, — я вот
с ним боюсь входить к порядочным людям.
Он вступил в разговор
с захожим
монахом, ожидавшим, как мы уже
говорили, подле кресел Lise его выхода.
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б
с самого начала уведомил, ну теперь все и объясняется,
монаха судить нельзя», — смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты,
монах», —
говорят.
— Ракитин знает. Много знает Ракитин, черт его дери! В
монахи не пойдет. В Петербург собирается. Там,
говорит, в отделение критики, но
с благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они мастера! Черт
с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты человек! Я тебя больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вот что. Какой там был Карл Бернар?
Мы очень жалели эту трубу, но отец
с печальной шутливостью
говорил, что этот долгополый чиновник может сделать так, что он и мама не будут женаты и что их сделают
монахами.
Приезжал дядя Яков
с гитарой, привозил
с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего на
монаха. Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально;
говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
Дама сия, после долгого многогрешения, занялась богомольством и приемом разного рода странников, странниц, монахинь,
монахов, ходящих за сбором, и между прочим раз к ней зашла старая-престарая богомолка, которая родом хоть и происходила из дворян, но по густым и длинным бровям, отвисшей на глаза коже, по грубым морщинам на всем лице и, наконец, по мужицким сапогам
с гвоздями, в которые обуты были ее ноги, она скорей походила на мужика, чем на благородную девицу, тем более, что
говорила, или, точнее сказать, токовала густым басом и все в один тон: «То-то-то!..
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях
с сенатором, который тоже
говорит, что я слишком спешу, и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин граф не годится для этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь
монаху для напутствования и назидания.
— Не слыхал. Думаю — от нечего есть, —
говорил Тиунов, то и дело небрежно приподнимая картуз
с черепа, похожего на дыню. — По нынешнему времени дворянину два пути: в
монахи да в картёжные игроки, — шулерами называются…
— Вот ужо придет к нам подмога из Усторожья, так уж тогда мы
с тобой
поговорим, оглашенный, — отвечали со стены
монахи. — Не от ума ты, поп, задурил… Никакого батюшки Петра Федорыча нету, а есть только воры и изменщики. И тебе, Арефа, достанется на орехи за твое воровство.
— Трудно понять, кто теперь верит, — не сразу ответил
монах. — Думают все — много, а веры не заметно. Думать-то не надо, если веришь. Этот, который о боге
с рогами
говорил…
На расплывшееся, красное лицо Натальи
монах смотрел так же ласково, как на всё и на всех, но
говорил с нею меньше, чем
с другими, да и сама она постепенно разучивалась
говорить, только дышала. Её отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова.
С Тихоном
монах был в чём-то не согласен, они ворчали друг на друга, и хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
Тихо, точно прислушиваясь к чему-то, и медленно, как бы
с трудом вспоминая слова,
монах говорил пухлолицему парню келейнику, похожему на банщика...
— Да, — сказал
монах, — веры мало; я после войны
с солдатами ранеными
говорил, вижу: и солдат войне не верит!
В обители св. Сергия тоже знали эту вторую версию и едва ли не давали ей больше веры, чем первой. Брянчанинов и Чихачев были огорчены погибелью молодого человека, одного
с ними воспитания и одних и тех же стремлений к водворению в жизни царства правды и бескорыстия.
Монахи считали гибель Фермора тяжким преступлением для всех русских, бывших на пароходе. По их понятиям, эти господа могли меньше
говорить о том, как им близок бедняк, о котором заботился их государь, но должны были больше поберечь его.
Хочется
с прекрасным
монахом поговорить, но вижу я его редко и мельком — проплывёт где-нибудь гордое лицо его, и повлечётся вслед за ним тоска моя невидимой тенью.
Приходят к нам разные
монахи,
говорят о чём-то намёками, смеются; Миха злобно лает на всех, гонит вон из пекарни, а я — как варёный: и угрюм стал и тяжко мне
с Михаилом, не люблю я его, боюсь.
Коврин уже верил тому, что он избранник божий и гений, он живо припомнил все свои прежние разговоры
с черным
монахом и хотел
говорить, но кровь текла у него из горла прямо на грудь, и он, не зная, что делать, водил руками по груди, и манжетки стали мокрыми от крови. Он хотел позвать Варвару Николаевну, которая спала за ширмами, сделал усилие и проговорил...
— Андрюша,
с кем ты
говоришь? — спросила она, хватая его за руку, которую он протянул к
монаху. — Андрюша!
С кем?
Однажды
монах явился во время обеда и сел в столовой у окна. Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор
с Егором Семенычем и
с Таней о том, что могло быть интересно для
монаха; черный гость слушал и приветливо кивал головой, а Егор Семеныч и Таня тоже слушали и весело улыбались, не подозревая, что Коврин
говорит не
с ними, а со своей галлюцинацией.
Нестор
с негодованием
говорит о суеверах, боящихся встречи со священником,
с монахом и со свиньею (Лаврентьевская летопись 1067 года, Стр.
Говорят даже, будто он целые дни проводит
с монахами, но мы этому решительно не верим; он, напротив, сохранил все формы православия, принявши дух религии католической, — потому что все это желание проповедовать, обращать, налагать какие-то внешние формы и для молитвы и для благотворительности — все это в духе католическом, а не в нашем».
Не прошло трех ночей, как высокий курган
Воздвигся
с крестом и чалмой,
И под ним тот пришлец из восточных стран
Зарыт — но не силой земной!
И
с тех пор, каждый год, только месяц взойдет,
В обитель приходит мертвец,
И
монахам кричит (так молва
говорит),
Чтоб крестили его наконец!..
Не знаю… люди
говорят,
Что я тобой ребенком взят,
И был я отдан
с ранних пор
Под строгий иноков надзор,
И вырос в тесных я стенах
Душой дитя — судьбой
монах!
Монах пошел к крестьянину и провел
с ним день и ночь. Крестьянин вставал рано утром и только
говорил: «Господи», и шел на работу и пахал целый день. К ночи он возвращался и, когда ложился спать, во второй раз
говорил: «Господи».
Великим Божьим благословением, несказанным счастьем почиталось, ежели он у кого в дому хоть ночь переночует, а
с неделю прогостит — так благодати не огребешься, как
говаривала благочестивая старуха, первостатейная купчиха Парамонова, век свой возившаяся
с блаженными,
с афонскими
монахами, со странниками да со странницами.
У нее всегда и везде находились собеседники, она могла
говорить с кем угодно:
с честным человеком и
с негодяем,
с монахом и комедиантом,
с дураком и
с умным.
Против воли поправлял он малую грамотность в пояснениях иеромонаха, не мог помириться
с его заученным тоном нараспев и в нос, резко отличным от того, как он
говорил перед тем
с другими
монахами.
Если же он гневался, или предавался сильной радости, или начинал
говорить о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохновение овладевало им, на сверкающих глазах выступали слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и
монахи, слушая его, чувствовали, как его вдохновение сковывало их души; в такие великолепные, чудные минуты власть его бывала безгранична, и если бы он приказал своим старцам броситься в море, то они все до одного
с восторгом поспешили бы исполнить его волю.
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех
монахов, он
с заплаканным лицом и
с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было
с ним в последние три месяца. Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути,
говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Они живучи, как рыбы, и им нужны целые столетия…Мария привыкла к своему новому житью-бытью и уже начала посмеиваться над
монахами, которых называла воронами…Она прожила бы еще долго и, пожалуй, уплыла бы вместе
с починенным кораблем, как
говорил Христофор, в далекие страны, подальше от глупой Испании, если бы не случилось одного страшного, непоправимого несчастья.
— Тебя хотят
монахи сжечь, Мария! — сказал он жене, пришедши домой от епископа. — Они
говорят, что ты ведьма, и приказали мне привести тебя туда…Послушай, жена! Если ты на самом деле ведьма, то бог
с тобой! — обратись в черную кошку и убеги куда-нибудь; если же в тебе нет нечистого духа, то я не отдам тебя
монахам…Они наденут на тебя ошейник и не дадут тебе спать до тех пор, пока ты не наврешь на себя. Убегай же, если ты ведьма!
— О вей, о вей! — отвечал шепотом
монах, качая головой и озираясь: — Не знаю, как и помоць [Хотя
монах говорил с Никласзоном по-немецки, но я старался в переводе Авраамовой речи удержать его выговор русского языка. — Авраам также лицо историческое.].
Новость и неизвестность его положения, огромный храм
с иконостасом, украшенный щедро золотом и драгоценными каменьями, на которых играл свет восковых свечей и лампад, поражающее пение, стройный ряд
монахов в черной одежде, торжественное спокойствие,
с каким они молились Богу — словом, вся святость места ясно
говорила за себя и невольно заставляла пасть во прах и молиться усердно. Несмотря на то, что вечерня продолжалась часа три, Михаил Андреевич не почувствовал ни утомления, ни усталости.
«Чародей», впрочем, оказывается, знался не
с одним простым черным народом. У его избушки видели часто экипажи бар, приезжавших
с той стороны Невы. Порой такие же экипажи увозили и привозили патера Вацлава. По одежде он, вероятно, принадлежал к капуцинскому монашескому ордену, но, собственно
говоря, был ли он действительно
монах или только прикрывался монашеской рясою — неизвестно.
— Одно, чтó тяжело для меня, — я тебе по правде скажу, André, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек
с таким огромным умом не может видеть того, чтó ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один
монах, которого он принимал и долго
говорил с ним.
Говорили, будто одному из наиболее любимых путешественником лиц в его свите был предложен богатый подарок за то, если оно сумеет удержать герцога на определенное по маршруту время. Это лицо, — кажется, адъютант, — любя деньги и будучи смело и находчиво, позаботилось о своих выгодах и сумело заинтересовать своего повелителя рассказом о скандалезном происшествии
с картиною Фебуфиса, которая как раз о ту пору оскорбила римских
монахов, и о ней шел говор в художественных кружках и в светских гостиных.