Неточные совпадения
Второй нумер концерта Левин уже не мог слушать. Песцов, остановившись подле него, почти всё время
говорил с ним, осуждая эту пиесу
за ее излишнюю, приторную, напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с которыми он
поговорил и о
политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим встретил графа Боля, про визит к которому он совсем забыл.
Об висте решительно позабыли; спорили, кричали,
говорили обо всем: об
политике, об военном даже деле, излагали вольные мысли,
за которые в другое время сами бы высекли своих детей.
От его политических новостей и мелких городских сплетен Самгин терял аппетит. Но очень скоро он убедился, что этот человек
говорит о
политике из любезности, считая долгом развлекать нахлебника. Как-то
за ужином он угрюмо сказал...
Втайне старик очень сочувствовал этой местной газете, хотя открыто этого и не высказывал. Для такой
политики было достаточно причин.
За дочь Тарас Семеныч искренне радовался, потому что она, наконец, нашла себе занятие и больше не скучала. Теперь и он мог с ней
поговорить о разных делах.
Иногда с рудника Петр Елисеич завертывал к Ефиму Андреичу напиться чаю, а главным образом,
поговорить о разных разностях. Ефим Андреич выписывал «Сын отечества» и усиленно следил
за политикой, так что тема для разговоров была неисчерпаема.
— Так что же, —
говорю, — стало быть, мне из-за этой
политики так тут целый век у них и пропадать?
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и
политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин,
говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие,
за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Господишки это, дворянишки всё,
политика это, тесно, вишь, им!
Политика,
говорю, сделана! Из-за мужиков они, чтоб опять крепость установить…
— Сочинение пишет! —
говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще
за две комнаты до кабинета Фомы Фомича. — Не знаю, что именно, — прибавлял он с гордым и таинственным видом, — но, уж верно, брат, такая бурда… то есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой такая кувыркалегия, что… Кажется, о производительных силах каких-то пишет — сам
говорил. Это, верно, что-нибудь из
политики. Да, грянет и его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он, брат, мне это сам
говорил…
Когда,
говорит, я был в университете, то но вашей милости четыре месяца в тюрьме торчал, вы,
говорит, подлец!» Я сначала струсил, но сейчас же и меня
за сердце взяло: «Сидели вы,
говорю, никак не по моей милости, а
за политику вашу, и это меня не касается, а вот я почти год бегал
за вами днём и ночью во всякую погоду, да тринадцать дней больницы схватил — это верно!» Тоже выговаривает, свинья!
— Постой!.. Так точно… вот, кажется,
за этим кустом
говорят меж собой наши солдаты… пойдем поближе. Ты не можешь себе представить, как иногда забавны их разговоры, а особливо, когда они уверены, что никто их не слышит. Мы привыкли видеть их во фрунте и думаем, что они вовсе не рассуждают. Послушай-ка, какие есть между ними
политики — умора, да и только! Но тише!.. Не шуми, братец!
За столом французик тонировал необыкновенно; он со всеми небрежен и важен. А в Москве, я помню, пускал мыльные пузыри. Он ужасно много
говорил о финансах и о русской
политике. Генерал иногда осмеливался противоречить, но скромно, единственно настолько, чтоб не уронить окончательно своей важности.
Надя. А вы, тетя, вы!.. Еще
за границей жили, о
политике говорите!.. Не пригласить человека сесть, не дать ему чашку чая!.. Эх вы…
За обедом Модест Алексеич ел очень много и
говорил о
политике, о назначениях, переводах и наградах, о том, что надо трудиться, что семейная жизнь есть не удовольствие, а долг, что копейка рубль бережет и что выше всего на свете он ставит религию и нравственность.
В духане, мимо которого я проходил, с папиросами в руках,
за стаканами вина сидели несколько писарей, и я слышал, как один
говорил другому: «Уж позвольте… что насчет
политики, Марья Григорьевна у нас первая дама».
«Меня спросят, —
говорит автор, — что я
за правитель или законодатель, что смею писать о
политике?
Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел
за обедом. Лунный свет беспокоил его, а потом послышался разговор. В соседней комнате, должно быть, в гостиной, отец Сисой
говорил о
политике...
А, — увы и ах! — вышло, что я правду
говорил: раскольникам до
политики дела нет, и «тропарь» они не поют не
за политику, которую хотели навязать им представители «крайней левой фракции».
За продолжительную жизнь в Китае отец Аввакум совсем «отвык от европейской
политики» и не скрывал никаких своих чувств: он гласно
говорил, что «самое безвредное чтение — читать этикеты на бутылках, а самый противный человек на свете — Андрей Муравьев с братнею его».