Неточные совпадения
— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по
саду. «Нет, —
говорит, — Степан Васильич, всё у вас
в порядке идет, но садик
в забросе». А он у меня
в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только
в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок
в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
— Что это за бессмыслица! —
говорил Степан Аркадьич, узнав от приятеля, что его выгоняют из дому, и найдя Левина
в саду, где он гулял, дожидаясь отъезда гостя. — Mais c’est ridicule! [Ведь это смешно!] Какая тебя муха укусила? Mais c’est du dernier ridicule! [Ведь это смешно до последней степени!] Что же тебе показалось, если молодой человек…
Заметив это и то, что княжна Варвара тотчас же, чтобы переменить разговор, поспешно заговорила о петербургских знакомых, и вспомнив то, что некстати
говорил Вронский
в саду о своей деятельности, Долли поняла, что с этим вопросом об общественной деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом и глазами, веселым победителем входил
в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли.
Поговорив тихо и уныло с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его
сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь
в последних числах, глядит
в календарь да
говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Тоска любви Татьяну гонит,
И
в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло
в устах,
И
в слухе шум, и блеск
в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна
в темноте не спит
И тихо с няней
говорит...
А что,
говорят, Берг
в воскресенье
в Юсуповом
саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную плату приглашает, правда?
Голодная кума Лиса залезла
в сад;
В нём винограду кисти рделись.
У кумушки глаза и зубы разгорелись;
А кисти сочные, как яхонты горят;
Лишь то беда, висят они высоко:
Отколь и как она к ним ни зайдёт,
Хоть видит око,
Да зуб неймёт.
Пробившись попусту час целой,
Пошла и
говорит с досадою: «Ну, что ж!
На взгляд-то он хорош,
Да зелен — ягодки нет зрелой:
Тотчас оскомину набьёшь».
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому,
в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел
в окна с улицы и
в дверь с террасы;
в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина,
в капоте
в кружевах, готовя чай,
говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
— С неделю тому назад сижу я
в городском
саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе, облака бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось,
говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о том, как он
в саду обнимал ноги ее. Но учитель
говорил...
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло
сад голубым сиянием, и
в блеске весенней радости было бы неприлично
говорить о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами
в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
Самгин постоял
в саду часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его страх. О политическом значении события эти люди почти не
говорят, может быть, потому, что не доверяют друг другу, опасаются сказать лишнее.
— Странный город, —
говорила Спивак, взяв Клима под руку и как-то очень осторожно шагая по дорожке
сада. — Такой добродушно ворчливый. Эта воркотня — первое, что меня удивило, как только я вышла с вокзала. Должно быть, скучно здесь, как
в чистилище. Часто бывают пожары? Я боюсь пожаров.
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его.
В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о том, что
говорят во флигеле. Сидя у открытого окна
в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Рассказывая, она смотрела
в угол
сада, где, между зеленью, был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей трубой; из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность
говорить о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил о чем;
говорила Варвара...
— Я пойду, — сказал Самгин, вставая; подхватив его под руку, Захарий повел его
в глубину
сада, тихонько
говоря...
Тагильский
говорил расширив глаза, глядя через голову Самгина, там, за окном,
в саду, посвистывал ветер, скрипел какой-то сучок.
Со дня на день ожидался манифест о конституции, и Табаков, встряхивая рыжеватыми вихрами, повторяя уроки Спивак, высоким тенором
говорил кому-то
в саду...
Когда все чужие исчезали, Спивак гуляла с Лидией
в саду или сидела наверху у нее. Они о чем-то горячо
говорили, и Климу всегда хотелось незаметно подслушать — о чем?
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника
в саду, встал против, махая
в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то
говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь была светлая, но душная,
в раскрытые окна из
сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился
в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой
говорил себе...
Говорили все сразу и так, как будто боялись внезапно онеметь. Пред Кутузовым публика теснилась, точно
в зоологическом
саду пред зверем, которого хочется раздразнить. Писатель, рассердясь, кричал...
— Поди с ним! —
говорил Тарантьев, отирая пот с лица. — Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что ты гниешь здесь летом-то,
в Гороховой?.. Там Безбородкин
сад, Охта под боком, Нева
в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И
говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить
в одном месте
сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня
в одном месте совсем лежала на земле.
Она казалась выше того мира,
в который нисходила
в три года раз; ни с кем не
говорила, никуда не выезжала, а сидела
в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через
сад, пешком, по крытой галерее, ходила
в церковь и садилась на стул за ширмы.
— Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, —
говорил он, — одна сторона дома
в плане обращена у меня балконом на восток, к
саду, к полям, другая — к деревне.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его
в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа
говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал
в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
—
В городе заметили, что у меня
в доме неладно; видели, что вы ходили с Верой
в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо
говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
— Вы верите же тому, что вам сказали
в пансионе или институте… или… Да скажите, вы кто? Это
сад Бережковой — вы не внучка ли ее? Мне
говорили, что у ней есть две внучки, красавицы…
— А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! —
говорила она опять, и уже была
в другом углу
сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
— Une mer а boire, [Грандиозная задача (фр.).] —
говорил он со вздохом, складывал листки
в портфель и звал Марфеньку
в сад.
Марфеньку всегда слышно и видно
в доме. Она то смеется, то
говорит громко. Голос у ней приятный, грудной, звонкий,
в саду слышно, как она песенку поет наверху, а через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора, или раздается смех по всему
саду.
— Зайдите вот сюда — знаете большой
сад —
в оранжерею, к садовнику. Я уж
говорила ему; выберите понаряднее букет цветов и пришлите мне, пока Марфенька не проснулась… Я полагаюсь на ваш вкус…
— Не конфузьтесь, будьте смелее, —
говорила она. — Michel, allez vous promener un peu au le jardin! [Мишель, погуляйте немного
в саду! (искаженное фр.: «dans le jardin»).] Садитесь, сюда, ближе! — продолжала она, когда юноша ушел.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не уходила из
сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему
в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался
в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда
говорила ему о своем впечатлении.
— Я настолько «мудра», брат, чтоб отличить белое от черного, и я с удовольствием
говорю с вами. Если вам не скучно, приходите сегодня вечером опять ко мне или
в сад: мы будем продолжать…
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть
в комнате, когда я буду гулять
в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво
говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо
говорила она, впуская опять ему
в плечо свои тонкие пальцы.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая
в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна
в сад,
в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как
говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Недалеко от Устера мы объехали кругом холма, который где-нибудь
в саду мог представлять большую гору: это — куча каменьев, поросших кустарниками,
в которых,
говорят, много змей, оттого она и называется Шлянгенхель, то есть Змеиная горка.
А как упрашивали они, утверждая, что они хлопочут только из того, чтоб нам было покойнее! «Вы у нас гости, —
говорил Эйноске, — представьте, что пошел
в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается…» — «Чтоб уступить его младшим (мелким судам)», — прибавил Посьет.
—
В саду обедали-то,
говоришь?
— Давайте же
поговорим, — сказала она, подходя к нему. — Как вы живете? Что у вас? Как? Я все эти дни думала о вас, — продолжала она нервно, — я хотела послать вам письмо, хотела сама поехать к вам
в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, — бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради бога, пойдемте
в сад.
Вот недавно о сосне, например: стояла у нас
в саду в ее первом детстве сосна, может и теперь стоит, так что нечего
говорить в прошедшем времени.
— Да это же невозможно, господа! — вскричал он совершенно потерявшись, — я… я не входил… я положительно, я с точностью вам
говорю, что дверь была заперта все время, пока я был
в саду и когда я убегал из
сада. Я только под окном стоял и
в окно его видел, и только, только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы
в мире не отворил!
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф,
говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого
в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», —
говорит. Дедушка-то ваш ее назад
в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой
в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
— «Залы пусты, на полях и
в садах тоже нет никого, —
говорит старшая сестра, — я это устроила по воле своей сестры царицы».
«Где другие? —
говорит светлая царица, — они везде; многие
в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят
в библиотеке; иные
в аллеях
сада, иные
в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна.
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня
в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы, на самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он не смел подвинуться, ни архиерей ему не
говорил, чтоб он отошел.
…На другой день я поехал
в Стаффорд Гауз и узнал, что Гарибальди переехал
в Сили, 26, Prince's Gate, возле Кензинтонского
сада. Я отправился
в Prince's Gate;
говорить с Гарибальди не было никакой возможности, его не спускали с глаз; человек двадцать гостей ходило, сидело, молчало,
говорило в зале,
в кабинете.