Неточные совпадения
Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел, да его уж и не было. Слышно было только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей — в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки,
говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
«Нет, я не так, —
говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и
повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
— Наш
повар утверждает, что студенты бунтуют — одни от голода, а другие из дружбы к ним, — заговорила Варвара, усмехаясь. — «Если б,
говорит, я был министром, я бы посадил всех на казенный паек, одинаковый для богатых и бедных, — сытым нет причины бунтовать». И привел изумительное доказательство: нищие — сыты и — не бунтуют.
— Он очень не любит студентов,
повар. Доказывал мне, что их надо ссылать в Сибирь, а не в солдаты. «Солдатам,
говорит, они мозги ломать станут: в бога — не верьте, царскую фамилию — не уважайте. У них,
говорит, в головах шум, а они думают — ум».
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик в желудке. В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него —
повар, на полу у печи кто-то спал, в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник
говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
«Ты,
говорит, мама, кричишь на папу, как на
повара».
Место Анфимьевны на кухне занял красноносый, сухонький старичок
повар, странно легкий, точно пустой внутри. Он
говорил неестественно гулким голосом, лицо его, украшенное редкими усиками, напоминало мордочку кота. Он явился пред Варварой и Климом пьяный и сказал...
— Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал
повар. — Я — крепостной человек, дворовый, —
говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
Особенно жутко было, когда учитель,
говоря, поднимал правую руку на уровень лица своего и ощипывал в воздухе пальцами что-то невидимое, — так
повар Влас ощипывал рябчиков или другую дичь.
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! —
говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то, что не
повар: тот Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
— У нас, в Обломовке, этак каждый праздник готовили, —
говорил он двум
поварам, которые приглашены были с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь раз в год!
— Боже мой! —
говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и телом и душой, в постель. — Думал ли я, что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как
повара — тонкие блюда!..
Мы после узнали, что для изготовления этого великолепного обеда был приглашен
повар симабарского удельного князя. Симабара — большой залив по ту сторону мыса Номо, милях в двадцати от Нагасаки. Когда князь Симабара едет ко двору,
повар,
говорили японцы, сопутствует ему туда щеголять своим искусством.
«Что за разбойник!
Говорит, как
повар о зарезанной курице».
Я тут разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека: он
говорил со скрыпом зубов и с мимикой, которая, особенно в
поваре, могла быть опасна.
Но однажды за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже
повар не мог сделать ни одного замечания, а только подобострастно записывал то, что гость
говорил.
— А мне дупеля! —
говорит он
повару, вызванному для приема заказов.
«Он,
говорит, у меня не был, а был у
повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить».
— Да к лакеям даже и к
повару, так что те не смеют мне взглянуть в лицо, —
говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.
Мари очень благоразумно
говорила, что зачем же ему одному держать хозяйство или ходить обедать по отелям, тогда как у них прекрасный
повар и они ему очень рады будут.
— Я сегодня дорогих гостей к себе жду, Афоня! —
говорит она
повару.
Началось прощание; первые поцеловались обе сестры; Муза, сама не пожелавшая, как мы знаем, ехать с сестрой к матери, не выдержала, наконец, и заплакала; но что я
говорю: заплакала! — она зарыдала на всю залу, так что две горничные кинулись поддержать ее; заплакала также и Сусанна, заплакали и горничные; даже
повар прослезился и, подойдя к барышням, поцеловал руку не у отъезжающей Сусанны, а у Музы; старушка-монахиня неожиданно вдруг отмахнула скрывавшую ее дверь и начала всех благословлять обеими руками, как — видала она — делает это архиерей.
— Это тебе награда — лучше не надо, —
говорит повар так же легко и складно, как Яков.
Я спрашивал об этом
повара, но он, окружая лицо свое дымом папиросы,
говорил нередко с досадой...
Со всеми на пароходе, не исключая и молчаливого буфетчика, Смурый
говорил отрывисто, брезгливо распуская нижнюю губу, ощетинив усы, — точно камнями швырял в людей. Ко мне он относился мягко и внимательно, но в этом внимании было что-то пугавшее меня немножко; иногда
повар казался мне полоумным, как сестра бабушки.
Придерживая меня за плечо, Смурый что-то
говорил помощнику капитана, матросы разгоняли публику, и, когда все разошлись,
повар спросил солдата...
Я понимал, что
повар прав, но книжка все-таки нравилась мне: купив еще раз «Предание», я прочитал его вторично и с удивлением убедился, что книжка действительно плохая. Это смутило меня, и я стал относиться к
повару еще более внимательно и доверчиво, а он почему-то все чаще, с большей досадой
говорил...
«Как! —
говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую в голову и не одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), — как! он всегда вверху при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не понимает по-французски, скажет ему, например, донне муа мон мушуар [Дайте мне платок (франц.: «Donnez-moi mon mouchoir»).] — он должен и тут найтись и тут услужить!» Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить по-французски, но что
повар Андрон, его дядя, бескорыстно старавшийся научить его русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку!
— Пойдемте ужинать, гадко все тут! — сказала она, и все с удовольствием приняли ее предложение. Анна Юрьевна за свою сердечную утрату, кажется, желала, по крайней мере, ужином себя вознаградить и велела было позвать к себе
повара, но оказалось, что он такой невежда был, что даже названий, которые
говорила ему Анна Юрьевна, не понимал.
Веруя и постоянно
говоря, что «главное дело не в лечении, а в недопущении, в предупреждении болезней», Зеленский был чрезвычайно строг к прислуге, и зуботычины у него летели за малейшее неисполнение его гигиенических приказаний, к которым, как известно, наши русские люди относятся как к какой-то неосновательной прихоти. Зная это, Зеленский держался с ними морали крыловской басни «Кот и
повар». Не исполнено или неточно исполнено его приказание — не станет рассуждать, а сейчас же щелк по зубам, и пошел мимо.
Всеми делами по доставшемуся имению стала заправлять, конечно, Маремьяша и отчасти Прокофий, первым распоряжением которого было прогнать
повара, причем Прокофий
говорил: «Ему и при барине нечего было делать, а теперь что же?
— У вас,
говорят,
повар один из лучших в Петербурге?.. — спросил Янсутский.
— Я хочу посоветоваться с тобой о наследстве после меня, —
говорил Бегушев. — Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное. Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное… Родовое я желаю, чтобы шло в род и первоначально, разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне; а из благоприобретенного надо обеспечить Прокофья с семьей, дать по небольшой сумме молодым лакеям и тысячи три
повару; он хоть и воровал, но довольно еще умеренно… Остальные все деньги Домне Осиповне…
Лицом он был похож на
повара, а по одежде на одного из тех людей с факелами, которых нанимают провожать богатых покойников в могилы. Пётр смутно помнил, что он дрался с этим человеком, а затем они пили коньяк, размешивая в нём мороженое, и человек, рыдая,
говорил...
Пока он
говорит, Яков хлопочет около чемоданов, горничная приносит Аркадиной шляпу, манто, зонтик, перчатки; все помогают Аркадиной одеться. Из левой двери выглядывает
повар, который немного погодя входит нерешительно. Входит Полина Андреевна, потом Сорин и Медведенко.
Я
говорю о самых обыкновенных представителях культурной массы, о тех исчадиях городской суеты, для которых деревня составляет, наравне с экипажем, хорошим
поваром и пр., одну из принадлежностей комфорта или общепризнанных условий приличия — и ничего больше.
Своим умом, ловкостью и умелым обхождением Соломон так понравился придворным, что в скором времени устроился во дворце, а когда старший
повар умер, то он заступил его место. Дальше
говорил Соломон о том, как единственная дочь царя, прекрасная пылкая девушка, влюбилась тайно в нового
повара, как она открылась ему невольно в любви, как они однажды бежали вместе из дворца ночью, были настигнуты и приведены обратно, как осужден был Соломон на смерть и как чудом удалось ему бежать из темницы.
Писарев встретил нас с сияющим лицом. Лов был удачен, и рыба клевала очень хорошо; он поймал двух щук, из которых одну фунтов в шесть, и десятка полтора окуней; в числе их были славные окуни, с лишком по фунту. Писарев обнимал и благодарил меня за удочки. «Всем тебе обязан, —
говорил он, — а у моего товарища две удочки откусили щуки, а третью оторвал большой окунь». Вся добыча была отправлена к
повару для приготовления к обеду.
Между прочим, он
говорил с своим неподражаемым малороссийским юмором, что, верно,
повар был пьян и не выспался, что его разбудили и что он с досады рвал на себе волосы, когда готовил котлеты; а может быть, он и не пьян и очень добрый человек, а был болен недавно лихорадкой, отчего у него лезли волосы, которые и падали на кушанье, когда он приготовлял его, потряхивая своими белокурыми кудрями.
— Стоял я тогда в «Европейской», —
говорил он, не отрывая глаз от рук суфлера. —
Повар, понимаешь, француз, шесть тысяч жалованья в год. Там ведь на Урале, когда наедут золотопромышленники, такие кутежи идут… миллионами пахнет!..
Вошел маленький, лысый старичок,
повар генерала Жукова, тот самый, у которого сгорела шапка. Он присел, послушал и тоже стал вспоминать и рассказывать разные истории. Николай, сидя на печи, свесив ноги, слушал и спрашивал все о кушаньях, какие готовили при господах.
Говорили о битках, котлетах, разных супах, соусах, и
повар, который тоже все хорошо помнил, называл кушанья, каких нет теперь; было, например, кушанье, которое приготовлялось из бычьих глаз и называлось «поутру проснувшись».
— Этот самый старичок, с узелком-то, генерала Жукова дворовый… У нашего генерала, царство небесное, в
поварах был. Приходит вечером: «Пусти,
говорит, ночевать…» Ну, выпили по стаканчику, известно… Баба заходилась около самовара, — старичка чаем попоить, да не в добрый час заставила самовар в сенях, огонь из трубы, значит, прямо в крышу, в солому, оно и того. Чуть сами не сгорели. И шапка у старика сгорела, грех такой.
Старый
повар (слезает с печи, дрожит и ногами и руками). Лукерья!
Говорю, дай рюмочку.
Старый
повар, лет 45, лохматый, небритый, раздутый, желтый, трясущийся, в нанковом летнем оборванном пальто и грязных штанах и опорках,
говорит хрипло. Слова вырываются из него как бы через преграду.
Старый
повар. Кухарка! пор-рюмочки. Христа ради,
говорю, понимаешь ты — Христом прошу!
— Об том-то я и
говорю. А впрочем, коли ты за границу едешь, так меня держись. Если на себя надеяться будешь — одни извозчики с ума сведут. А я тамошние порядки наизусть знаю. И что где спросить, и где что поесть, и где гривенничек сунуть — всё знаю. Я как приеду в гостиницу — сейчас на кухню и
повару полтинничек. Всё покажет. Обер-кельнеру тоже сунуть надо — первому за табльдотом подавать будут.
— А
повар, —
говорит, — дядюшка: как вы находите, недурен?
Тогда в ход пускалась тонкая лесть:
говорили, что теперь уже перевелись в Москве хорошие
повара, что только у стариков и сохранилось еще неприкосновенным уважение к святости кулинарного искусства, и так далее.
Пошел
повар в тысяче рублях, но знающие люди
говорили, что тузу не грех бы было и подороже Петрушку поставить, потому что дело свое он знал на редкость: в Английском клубе учился, сам Рахманов [Известный московский любитель покушать, проевший несколько тысяч душ крестьян.] раза два его одобрял.
Немного погодя
повар стал чистить горох, репу и лук и выбросил обрезки. Собаки кинулись, отвернули носы и
говорят: «Испортился наш
повар — прежде хорошо готовил, а теперь никуда не годится».