Неточные совпадения
Злодей! вяжите руки мне,
Ведите в суд меня!»
Чтоб
хуже не случилося,
Отец связал сердечного,
Приставил караул.
Мы тронулись в путь; с трудом пять
худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога
вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог
весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще
хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Герой наш поворотился в ту ж минуту к губернаторше и уже готов был отпустить ей ответ, вероятно ничем не
хуже тех, какие отпускают в модных
повестях Звонские, Линские, Лидины, Гремины и всякие ловкие военные люди, как, невзначай поднявши глаза, остановился вдруг, будто оглушенный ударом.
Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и
худой,
А впрочем, очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе
ведут,
Целуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев.
И почти всегда ему, должно быть, казалось, что он сообщил о человеке мало
плохого, поэтому он закреплял конец своей
повести узлом особенно резких слов.
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала
велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все
хуже… и…
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы
хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет
повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
Райский смотрел, как стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у него были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как
поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто
похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников, с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.
Двойник, по крайней мере по одной медицинской книге одного эксперта, которую я потом нарочно прочел, двойник — это есть не что иное, как первая ступень некоторого серьезного уже расстройства души, которое может
повести к довольно
худому концу.
Вообще не скрывал, что он вырос, и под конец переговоров
вел себя гораздо
хуже, нежели в начале.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную жизнь, которую
вели в первых комнатах бледные, с
худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о том, что и она могла поступить в эту каторгу.
— И это знаю… Тем
хуже для заводов. Подобные филантропические затеи никогда и ни к чему не
вели.
В одно прекрасное утро моя старая девица, не говоря
худого слова,
велела оседлать себе лошадь и отправилась к Татьяне Борисовне.
— Живу, как Господь
велит, — промолвил он наконец, — а чтобы, то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я
плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
Казаки пробовали было
вести лошадей целиной, но оказалось еще
худее.
На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание
повести стоить того, чтобы прочесть ее, у тебя
плохое чутье, оно нуждается в пособии, а пособий этих два: или имя автора, или эффектность манеры.
Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя
повесть очень слаба по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я
хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман
хуже их сочинений.
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез
весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни с большой дороги порубки не бросаются в глаза. Сенатор после раздела, на
худой конец, был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Дворянство пьянствует на белом свете, играет напропалую в карты, дерется с слугами, развратничает с горничными,
ведет дурно свои дела и еще
хуже семейную жизнь.
— Чего уж
хуже! Воли над собой взять не можешь… Не
вели вина давать — вот и вся недолга!
Дедушко совсем струхнул,
велел везде лампадки зажечь, бегает, кричит: «Молебен надо отслужить!» И вдруг всё прекратилось; еще
хуже испугались все.
Не дерзай никогда исполнять обычая в предосуждение закона. Закон, каков ни
худ, есть связь общества. И если бы сам государь
велел тебе нарушить закон, не повинуйся ему, ибо он заблуждает себе и обществу во вред. Да уничтожит закон, яко же нарушение оного
повелевает, тогда повинуйся, ибо в России государь есть источник законов.
Чтобы исправить последнюю ошибку с промывкой шламов, Карачунский
велел отвести несколько десятков новых делянок старателям и ослабить надзор за промывкой старых разрезов — это была косвенная уступка, которая была
хуже, чем если бы Карачунский отказался от своих шламов.
А все-таки
худо было бедному страннику, и бог
весть, что бы он предпринял, если бы случай не столкнул его с Араповым.
Думал, думал Розанов и понимал, что
худая для него игра начинается, и
повел Ольгу Александровну к маркизе.
Вихров для раскапывания могилы
велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных,
худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров
велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
— Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж, тот не убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются
повести гораздо
хуже моей.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и
велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю,
хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне
велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было
худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
Как я пришла домой, все мамаше и рассказала. А мамаше все становилось
хуже и
хуже. К гробовщику ходил один студент; он лечил мамашу и
велел ей лекарства принимать. А я ходила к дедушке часто; мамаша так приказывала.
Ясно было, что Плешивцев окончательно начинает терять хладнокровие, что он, вообще
плохой спорщик, дошел уже до такой степени раздражения, когда всякое возражение, всякий запрос принимают размеры оскорбления. При таком расположении духа одного из спорящих первоначальный предмет спора постепенно затемняется, и на сцену бог
весть откуда выступают всевозможные детали, совершенно ненужные для разъяснения дела. Поэтому я решился напомнить друзьям моим, что полемика их зашла слишком далеко.
А еще
хуже, что он совсем не умеет
вести себя за столом, и когда кончит суп, то всегда кладет ложку на скатерть.
— «Ничего», — говорит. И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя
вел?» — «Что значит — хорошо себя
вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И когда я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье
плохих людей не имеем!»
Замужняя дочь тоже пила и
вела дурную жизнь, старшая же, вдова Мария Семеновна, сморщенная,
худая, пятидесятилетняя женщина, одна только содержала всех: у ней была пенсия в 250 рублей.
Добрую корову погладит,
велит кусок черного хлеба с солью принести и из своих рук накормит;
худой, не брегущей о хозяйской выгоде корове пальцем погрозит.
— Да; судите сами: огурцы сорок копеек десяток, поросенок два рубля, а кушанье все кондитерское — и не наешься досыта. Как не
похудеть! Не беспокойтесь, матушка, мы его поставим здесь на ноги, вылечим. Вы велите-ка заготовить побольше настойки березовой; я дам рецепт; мне от Прокофья Астафьича достался; да утром и вечером и давайте по рюмке или по две, и перед обедом хорошо; можно со святой водой… у вас есть?
Он или бросает на нее взоры оскорбительных желаний, или холодно осматривает ее с головы до ног, а сам думает, кажется: «Хороша ты, да, чай, с блажью в голове: любовь да розы, — я уйму эту дурь, это — глупости! у меня полно вздыхать да мечтать, а
веди себя пристойно», или еще
хуже — мечтает об ее имении.
— Н-да,
плохое ваше дело: и хочется, и колется, и маменька не
велит. Вполне понимаю ваше горе…
Пусть учитель русской словесности, семинар Декапольский, монотонно бубнил о том, что противоречие идеала автора с действительностью было причиною и поводом всех написанных русскими писателями стихов, романов,
повестей, сатир и комедий… Это противоречие надоело всем
хуже горькой редьки.
К ней, конечно, пристали и мужчины, которым я говорю: «Вы, господа, конечно, можете разорвать меня на кусочки, но вам же после того
хуже будет!» Это бы, конечно, их не остановило; но, на счастие мое, вышел Тулузов и говорит мне: «Я не желаю
вести этого дела».
— Посмотри на блаженного! — сказал он, хватаясь за узду царского коня. — Что ж не
велишь казнить и блаженного? Чем Вася
хуже других?
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить, умрёт в трактире под столом, а то — под забором, в луже грязной. Дядя мой говаривал, бывало: «
Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он, знаете — вера есть такая, бегуны — бегают ото всего? Так и пропал без
вести: это полагается по вере их — без
вести пропадать…
Повелевать жене не приходится, а то будет
худо.
Во-вторых, она горожанка, ученая, бойкая, привыкла после мачехи
повелевать в доме и привыкла жить богато, даром что сама бедна; а мы люди деревенские, простые, и наше житье ты сам знаешь; да и себя ты должен понимать: ты парень смирный; но
хуже всего то, что она больно умна.
— Гирей-хану верить можно, его весь род — люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я тебя
худу не научу:
вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, всё пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить — верь, а без ружья спать не ложись.
Вспоминал, что в опасности он
вел себя хорошо, что он не
хуже других, и принят в товарищество храбрых кавказцев.
Но это ни к чему путному не
поведет, потому что в народе останется одна глупость, и он, избавившись от голода, обожрется и сдуру устроится еще
хуже нынешнего.
Если и так, то разве мне
хуже оттого, что я
вел себя крошечку получше?
— Да барин Локотков, — говорит, —
велят матушке, чтоб и им и людям одинаковые пироги печь, а госпожа Аграфена Ивановна говорят: «я этого понять не могу», и заставляют стряпуху, чтоб людские пироги были
хуже.