Неточные совпадения
— Не
хочу я вашей дружбы и
плюю на нее! Слышите ли? И вот же: беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?
Дико́й (посмотрев на Бориса). Провались ты! Я с тобой и говорить-то не
хочу, с езуитом. (Уходя.) Вот навязался! (
Плюет и уходит.)
— Я
хотел назвать его Нестор или Антипа, но, знаете, эта глупейшая церемония, попы, «отрицаешься ли сатаны», «дунь», «
плюнь»…
Робинзон
хотел сказать что-то, спрыгнул с подоконника, снова закашлялся и
плюнул в корзину с рваной бумагой, — редактор покосился на корзину, отодвинул ее ногой и сказал с досадой, ткнув кнопку звонка...
Пьет да ест Васяга, девок портит,
Молодым парням — гармоньи дарит,
Стариков — за бороды таскает,
Сам орет на всю калуцку землю:
— Мне —
плевать на вас, земные люди.
Я
хочу — грешу,
хочу — спасаюсь!
Все равно: мне двери в рай открыты,
Мне Христос приятель закадышный!
—
Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, —
плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не
хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не
хочу… Ясно?
Сам Савелий отвез ее и по возвращении, на вопросы обступившей его дворни,
хотел что-то сказать, но только поглядел на всех, поднял выше обыкновенного кожу на лбу, сделав складку в палец толщиной, потом
плюнул, повернулся спиной и шагнул за порог своей клетушки.
Он
хотел плюнуть с обрыва — и вдруг окаменел на месте. Против его воли, вопреки ярости, презрению, в воображении — тихо поднимался со дна пропасти и вставал перед ним образ Веры, в такой обольстительной красоте, в какой он не видал ее никогда!
Как нарочно, я был в ту секунду в преглупом состоянии духа: я замыслил большую идею и,
плюнув, быстро встал и отошел, не
захотев даже спорить и подарив ему красненькую.
Правда, в женщинах я ничего не знаю, да и знать не
хочу, потому что всю жизнь буду
плевать и дал слово.
Индиец тотчас взял, зажег и подал мне, но отец Аввакум проворно сказал: «
Плюньте, бросьте: это он
хочет, чтоб вы идолу свечку поставили!»
Виктор Васильич…» Я бы показал им, что
плевать на них всех
хочу…
Ватага, конечно, расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись
плевать еще пуще,
хотя все еще с чрезмерною веселостью, и наконец пошли все прочь своею дорогой.
Ткачиха
хотела и себе сделать то же, но вместо того
плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к самим спорившим.
Тут Черевик
хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул — в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись горою! — кусок красного рукава свитки!..
Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.
Влетает оборванец, выпивает стакан водки и
хочет убежать. Его задерживают половые. Скандал. Кликнули с поста городового, важного, толстого. Узнав, в чем дело, он
плюет и, уходя, ворчит...
— Да я вас, проклятущих, и видеть-то не
хочу, не то что пить с вами! — ругалась любезная сестрица и даже
плюнула на Мыльникова.
Я
плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он
хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе… Вбежав опять в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как в припадке. Долго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее в постель; она была как в горячечном бреду.
Да, Хрисашка еще слишком добр, что он только поглядывает на твою кубышку, а не отнимает ее. Если б он
захотел, он взял бы у тебя всё: и кубышку, и Маремьяну Маревну на придачу. Хрисашка! воспрянь — чего ты робеешь! Воспрянь — и
плюнь в самую лохань этому идеологу кубышки! Воспрянь — и бери у него все: и жену его, и вола его, и осла его — и пусть хоть однажды в жизни он будет приведен в необходимость представить себе,что у него своегоили ничего, или очень мало!
— Что вы мне очки втираете? Дети? Жена?
Плевать я
хочу на ваших детей! Прежде чем наделать детей, вы бы подумали, чем их кормить. Что? Ага, теперь — виноват, господин полковник. Господин полковник в вашем деле ничем не виноват. Вы, капитан, знаете, что если господин полковник теперь не отдает вас под суд, то я этим совершаю преступление по службе. Что-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-с, а преступление-с. Вам место не в полку, а вы сами знаете — где. Что?
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне
плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним
хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит...
— Какие бы они ни были люди, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость есть двух родов: одна благородная — это желание быть лучшим, желание совершенствоваться; такая гордость — принадлежность великих людей: она подкрепляет их в трудах, дает им силу поборать препятствия и достигать своей цели. А эта гордость — поважничать перед маленьким человеком — тьфу!
Плевать я на нее
хочу; зачем она? Это гордость глупая, смешная.
Дождешься, пожалуй, что какой-нибудь свой же брат оберет тебя дочиста, а там, глядишь, сделает сделку по гривне за рубль, да и сидит в миллионе и
плевать на тебя не
хочет.
Устинья Наумовна. А коли так, я и смотреть на вас не
хочу! Ни за какие сокровища и водиться-то с вами не соглашусь! Кругом обегу тридцать верст, а мимо вас не пойду! Скорей зажмурюсь да на лошадь наткнусь, чем стану глядеть на ваше логовище!
Плюнуть захочется, и то в эту улицу не заверну! Лопнуть на десять частей, коли лгу! Провалиться в тартарары, коли меня здесь увидите!
Я так и
плюнул;
хотел было у него тут же стекло разбить… да что, думаю! нечего трогать, пропало, как с возу упало!
Карты коробились, перегибались, двигались, словно
хотели выскочить из печки. Передонов схватил кочергу и колотил по картам. Посыпались во все стороны мелкие, яркие искры, — и вдруг, в ярком и злом смятении искр поднялась из огня княгиня, маленькая, пепельно-серая женщина, вся осыпанная потухающими огоньками: она пронзительно вопила тонким голоском, шипела и
плевала на огонь.
—
Плевать я на тебя
хочу, — спокойно сказал Передонов.
— Добро бы красавица! — тоскливо говорил Передонов, — рябая, курносая. Только что платила хорошо, а то бы и
плюнуть на нее, чертовку, не
захотел. Она должна исполнить мою просьбу.
Я не
хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я
плюю на Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фалалея!
Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно посматривал на меня, но говорить со мной при всех не
хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков был, по-видимому, спокоен, курил сигару и смотрел с достоинством несправедливо обиженного человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос, глядел на всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно
плевал нá сторону и никак не мог успокоиться.
— Под опекой не состоит! — вскрикнул Бахчеев, немедленно на меня накидываясь. — Дура она, батюшка, набитая дура, — а не то, что под опекой не состоит. Я тебе о ней и говорить не
хотел вчера, а намедни ошибкой зашел в ее комнату, смотрю, а она одна перед зеркалом руки в боки, экосез выплясывает! Да ведь как разодета: журнал, просто журнал!
Плюнул, да и отошел. Тогда же все предузнал, как по-писаному!
Каждый день, в течение нескольких часов, быть обязательным слушателем длинноухих речей и не иметь права заткнуть уши, убежать,
плюнуть или иным образом выразить свои чувства, — как
хотите, а такое положение может навести на мысль о самоубийстве.
— Ну, не
хочешь, как
хочешь. А то закусил бы ин! Это все у тебя от думы. Брось! пущай другие думают! Эку сухоту себе нашел: завидно, что другие делами занимаются — зачем не к нему все дела приписаны! Ну, да уж прощай, прощай! Вижу, что сердишься! Увидишься с сатаной —
плюнь ему от меня в глаза! Только вряд ли увидишь ты его. Потому, живем мы здесь в благочестии и во всяком благом поспешении, властям предержащим повинуемся, старших почитаем — неповадно ему у нас!
В-третьих, Зубиха — гордячка, модница, городская прощелыга, привыкшая повелевать всем городом; следовательно, на них, на деревенских жителей, — даром что они старинные столбовые дворяне, — и
плюнуть не
захочет.
Обхождение Мосея Мосеича, его приветливость и внимание заронили в душу Брагина луч надежды: авось и его дельце выгорит… Да просто сказать, не
захочет марать рук об него этот Мосей Мосеич. Что ему эти двенадцать кабаков —
плюнуть да растереть. Наверно, это все Головинский наврал про Жареного. Когда они вернулись в кабинет, Брагин подробно рассказал свое дело. Жареный слушал его внимательно и что-то чертил карандашом на листе бумаги.
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде было по колено море. Теперь он не боялся больше ни грозной старухи, ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шептал он, делая такое движение руками, точно
хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка…
плевать!.. Кругом шестнадцать вышло, вот тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
Может, он того не знает,
плевать я
хотел на него!
Он не переставал хвастать перед женою; говорил, что
плевать теперь
хочет на старика, в грош его не ставит и не боится настолько — при этом он показывал кончик прута или соломки и отплевывал обыкновенно точь-в-точь, как делал Захар; говорил, что сам стал себе хозяин, сам обзавелся семьею, сам над собой властен, никого не уважит, и покажи ему только вид какой, только его и знали: возьмет жену, ребенка, станет жить своей волей; о местах заботиться нечего: местов не оберешься — и не здешним чета!
Он оттолкнулся от дерева, — фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за прутья и, вздрогнув от ненависти,
плюнул на могилу… Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно
хотел сделать больно ей!..
— А потом, когда вас приняли в Малый, вы
плюнули и сказали: «Не
хочу быть чиновником!» — И мы ушли… В Воронеж ушли… А там вы меня выкупили у барина.
— Ты подумай, — шарлатан ты! — что ты наделал с собой? — говорил Резников. — Какая теперь жизнь тебе возможна? Ведь теперь никто из нас
плюнуть на тебя не
захочет!
— А мне
плевать на ваше подушное! Знать не
хочу!! Просрочил трое суток — за трое суток и штраф по контракту…
Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее
плюнуть на все, — пусть себе делают, как
хотят, — и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.
Правда, Лаевский шалый, распущенный, странный, но ведь он не украдет, не
плюнет громко на пол, не попрекнет жену: «Лопаешь, а работать не
хочешь», — не станет бить ребенка вожжами или кормить своих слуг вонючей солониной, — неужели этого недостаточно, чтобы относиться к нему снисходительно?
— Гибель! — продолжал он. — Я тут же, Роман Прокофьич, и сказал: пропади ты, говорю, совсем и с чаем;
плюнул на него, а с этих пор, Роман Прокофьич, я его, этого подлого Арешку, и видеть не
хочу. А на натуре мне эту неделю, Роман Прокофьич, стоять не позвольте, потому, ей-богу, весь я, Роман Прокофьич, исслабел.
— А если как сослужишь, то не то, что то есть вот эта конпания, — это: тьфу! (Прокудин
плюнул), — а по гроб жизни тебя не забуду. Что
хочешь, во всем тебе не откажу.
— Вон она, правда! Дедушка твой её начал, я туда положил всю жизнь, а теперь — твоя очередь. Только и всего. А ты что? Мы — работали, а тебе — гулять? На чужом труде праведником жить
хочешь? Неплохо придумал! История! Ты на историю
плюнь. История — не девица, на ней не женишься. И — какая там, дура, история? К чему она? А я тебе лентяйничать не дам…
Все приняло другой вид: если соседняя собака затесалась когда на двор, то ее колотили чем ни попало; ребятишки, перелазившие через забор, возвращались с воплем, с поднятыми вверх рубашонками и с знаками розг на спине. Даже самая баба, когда Иван Иванович
хотел было ее спросить о чем-то, сделала такую непристойность, что Иван Иванович, как человек чрезвычайно деликатный,
плюнул и примолвил только: «Экая скверная баба! хуже своего пана!»
Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать на баркасе;
плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта,
хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастье; спаси бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой вопрос бьют.
— Я в Париже сначала поругался с одним поляком, — ответил я, — потом с одним французским офицером, который поляка поддерживал. А затем уж часть французов перешла на мою сторону, когда я им рассказал, как я
хотел плюнуть в кофе монсиньора.