Неточные совпадения
Унтер-офицерша. Да делать-то, конечно, нечего. А
за ошибку-то повели ему
заплатить штраф. Мне от своего
счастья неча отказываться, а деньги бы мне теперь очень пригодились.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена
счастием. Я не понимал, что
за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего
счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось
плакать.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего
счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего
счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить,
заплатить за нее великим, будущим подвигом…
— Какое
счастье иметь вечные права на такого человека, не только на ум, но и на сердце, наслаждаться его присутствием законно, открыто, не
платя за то никакими тяжелыми жертвами, огорчениями, доверенностью жалкого прошедшего.
—
Плачет, не спит этот ангел! — восклицал Обломов. — Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это
за жизнь, всё волнения да тревоги! Когда же будет мирное
счастье, покой?
Этот долг можно
заплатить из выручки
за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже! Вот оно,
счастье!.. Как это все ему в голову не пришло!
— Долг, — повторила она настойчиво, —
за отданные друг другу лучшие годы
счастья платить взаимно остальную жизнь…
— Любишь! — с жалостью сказал он, — Боже мой, какой счастливец! И чем он
заплатит тебе
за громадность
счастья, которое ты даешь? Ты любишь, друг мой, будь осторожна: кому ты веришь!..
— Не видать бы Привалову моей Варвары, как своих ушей, только уж, видно, такое его
счастье… Не для него это дерево растилось, Вася, да, видно, от своей судьбы не уйдешь. Природа-то хороша приваловская… Да и заводов жаль, Вася: погинули бы ни
за грош. Ну, да уж теперь нечего тужить: снявши голову, по волосам не
плачут.
Я понял, в чем дело, покорился своей участи, рассмеялся и ушел. К
счастью, я
за урок не слишком дорого
заплатил.
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный
плач об утраченном
счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее
счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее
счастие. Священнику
за уроки закона божия
платят всегда полцены, и даже это так, что тот же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он
за них берет дороже, чем
за катехизис.
— Чайные — их
счастье. Нам чужого
счастья не надо, а
за службу мы
платить должны, — говаривал Савостьянов.
«Телеграмма» вернулась, а
за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, — очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной человек… Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог
счастье послал Васе
за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже
плакала.
— Слушай, Коля, это твое
счастье, что ты попал на честную женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом
платите нам два рубля
за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она вдруг подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
Целые дни мы были в ссоре и пренебрегали нашим
счастьем, а тут только на одну минуту вызываю тебя из могилы и
за эту минуту готов
заплатить всею жизнью!..
Нечего было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось
заплакать, смотря на нее, так, от любви какой-то. Что
за милый был это ребенок! Я уж не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать
счастье Алеши.
Не говоря уже там об оброках, пять крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи серебром с каждой, значит: одна эта статья — пятнадцать тысяч серебром годового дохода; да подмосковная еще есть… ну, и прежде вздором, пустяками считалась, а тут вдруг — богатым людям везде, видно,
счастье, — вдруг прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить тут огородные плантации и теперь
за одну землю
платит — это черт знает что такое! — десять тысяч чистоганом каждогодно.
—
За то, что я не имел
счастия угодить моей супруге Полине Александровне. Ха, ха, ха! И мне уж, конечно, не тягаться с ней. У меня вон всего в шкатулке пятьдесят тысяч, которые мне
заплатили за женитьбу и которыми я не рискну, потому что они все равно что кровью моей добыты и теперь у меня остались последние; а у ней, благодаря творцу небесному, все-таки еще тысяча душ с сотнями тысяч денег. Мне с ней никак не бороться.
За эту тиранию он
платил ей богатством, роскошью, всеми наружными и сообразными с его образом мыслей условиями
счастья, — ошибка ужасная, тем более ужасная, что она сделана была не от незнания, не от грубого понятия его о сердце — он знал его, — а от небрежности, от эгоизма!
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь
за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на
счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох!
Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу тебя от всего этого? — мудрено!
— Твои слова, этот смех, вот уже час, насылают на меня холод ужаса. Это «
счастье», о котором ты так неистово говоришь, стоит мне… всего. Разве я могу теперь потерять тебя? Клянусь, я любил тебя вчера меньше. Зачем же ты у меня всё отнимаешь сегодня? Знаешь ли ты, чего она стоила мне, эта новая надежда? Я жизнью
за нее
заплатил.
— Не
плакать, а радоваться надобно, что так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он говорит, что готов жениться на тебе… Какое
счастье!.. Если бы он был совершенно свободный человек и посторонний, то я скорее умерла бы, чем позволила тебе выйти
за него.
— Друг мой, — сказал он, — я до сих пор как будто не верю моему
счастью… Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сейчас она
плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-то растерялся весь: и верю и не верю! И
за что это мне?
за что? что я сделал? чем я заслужил?
Дядя чуть не
плакал от удовольствия: неожиданная кротость Фомы, веселость генеральши, именины Илюши, стихи — все это привело его в настоящий восторг, и он торжественно просил послать
за мной, чтоб и я тоже поскорее разделил всеобщее
счастье и прослушал стихи.
Параша. Ну, что ж: один раз умирать-то. По крайности мне будет
плакать об чем. Настоящее у меня горе-то будет, самое святое. А ты подумай, ежели ты не будешь проситься на стражение и переведут тебя в гарнизон: начнешь ты баловаться… воровать по огородам… что тогда
за жизнь моя будет? Самая последняя. Горем назвать нельзя, а и счастья-то не бывало, — так, подлость одна. Изомрет тогда мое сердце, на тебя глядя.
Множество людей, которые, может быть, и не лучше меня, бывают счастливы и ничего не
платят за свое
счастье.
Нароков. Никогда я не пил. Я все свои деньги
за счастье-то и
заплатил.
Мурзавецкая. А ведь бывали примеры, Павлин, что
за мои молитвы-то
счастье посылается, барыши большие… Ну, что ж, коли им деньги нужны, так
заплатим.
Плач и вопль снова начались; старуха была очень дурна; посаженый отец со слезами вспомнил Василья Петровича, благословил Павла, поцеловал его и пожелал ему жить в
счастии и нажить кучу детей, и потом понюхал табаку, посмотрел на часы и взялся
за шляпу. Перепетуя Петровна, проплакавшись и осушивши батистовым платком слезы, начала так...
Так слушай же: вчера бродила я
В саду; и под вечер зашла я в рощу;
Вдруг, вижу, человек ко мне подходит:
Он издали всё следовал
за мною.
То был Фернандо… он упал к моим ногам;
Он
плакал, обнимал мои колена
И сделал то, что обещалась я
Составить ваше
счастье. Твой отец
Уехал на два дни — меж тем
Вы можете видаться — а потом
К ногам родителя вы упадете,
И я соединю свои моленья…
Агишин. С достоинством. Не радоваться, не удивляться его подаркам, а принимать их равнодушно, с холодностью, как должную дань. Надо ему дать почувствовать, что все его дары — ничто в сравнении с тем
счастием, которое вы ему дали. Одним словом, надо его так выдержать, чтобы он с удовольствием возил воду, когда его запрягут. Да, вы создали себе блаженную будущность, Нина Александровна, хотя, надо признаться, вы и не дешево
за это
заплатили.
Пускай шумиху с возу
счастьяГлупец хватает, вздернув нос,
И после с лихвой, в день ненастья,
Он,
плача,
платит за провоз! (2)
Фортуна нас и на запятки
В свою повозку не берет, (2)
Но и без ней пути нам гладки,
Пока нас молодость везет! (3...
Уложив друг друга в постель, они еще долго толковали о прекрасном будущем. Сны снились им, когда они уснули, самые восхитительные. Спящие, они улыбались от
счастья, — так хороши были сны! Этими снами судьба, по всей вероятности,
заплатила им
за те ужасы, которые они пережили на следующий день. Судьба не всегда скупа: иногда и она
платит вперед.
— Может, и увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних местах, был на ярманке, и мы с ним видались чуть не каждый день. Только у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он себя, что уехал
за Волгу, не простившись с тобой. «Этим, — говорит, — я всю жизнь свою загубил, сам себя
счастья лишил».
Плачет даже, сердечный.
Михако схватил поводья и остановил Шалого… Минута… и я уже была у него в седле… Нас окружали папины казаки, разосланные на поиски
за мною… Я видела при свете месяца их загорелые радостные лица. Михако
плакал от
счастья вместе со мною… Потом, будучи не в силах одолеть подступившей дремоты, я обняла грубо солдатскую шею Михако и… заснула…
Рабовладельчеством мы все возмущались, и от меня — по
счастию! — отошла эта чаша. Крепостными я не владел; но для того, чтобы произвести даровое полное отчуждение, надо и теперь быть настроенным в самом «крайнем» духе. Да и то обязательное отчуждение земли, о которое первая Дума так трагически споткнулась, в сущности есть только выкуп (
за него крестьяне
платили бы государству), а не дар, в размере хорошего надела, как желали народнические партии трудовиков, социал-демократов и революционеров.
Лили Тоберг и Ксения Шепталова
плачут, обнявшись.
За эти слезы
счастья и волнения мы прощаем им сразу и их «аристократизм», и их нарядные платья, и собственную лошадь, которая ежедневно около четырех ждет Ксению у школьного подъезда.
— А сам чуть не
плачешь! Вижу, что затронул твою сердечную рану, но рассуди сам, враги рыкают, как звери, на родину нашу, да, может, и Настя не виновата. Сдается что-то мне, что мы с тобой сгоряча круто повернули. Теперь же молодецкое сердце твое потешилось вдосталь, отдохнуло, так и довольно! Мы ведь здесь пятнадцатые сутки, а
за это время много воды утекло, может, все изменилось и нас опять приголубит там
счастье.
— Будьте покойны, Дмитрий Павлович, что я не допущу печали коснуться этой ангельской души, что ценой целой жизни я буду бессилен
заплатить за дарованное мне судьбой
счастье! — уверенно произнес Антон Михайлович.
— А сам чуть не
плачешь! Вижу, что затронул твою сердечную рану, но рассуди сам, враги рыкают как звери на родину нашу, да, может, и Настя не виновата. Сдается что-то мне, что мы с тобой сгоряча горячо поступили. Теперь же молодецкое сердце твое потешилось вдосталь, отдохнуло, так и довольно! Мы ведь здесь пятнадцатые сутки, а
за это время много воды утекло, все изменилось и нас опять приголубит там
счастье.
В иноязычные театры идешь иногда поневоле, так как для того, чтобы добыть билет в русский театр, необходимо обладать или особенным
счастьем, или физическою силою, или
заплатить театральному барышнику двойную цену, или, что еще лучше, отдаться бенефицианту, который иногда сдерет с тебя
за билет четвертную сумму.
— Почему же, граф, почему? — вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. — Почему, скажите мне. Вы должны сказать. — Он молчал. — Я не знаю, граф, вашего почему, — продолжала она. — Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы
за что-то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. — У нее слезы были в глазах и в голосе. — У меня так мало было
счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. — Она вдруг
заплакала и пошла из комнаты.
— Говорит, что он много вам обязан и голос природы его побуждает
за счастье выразить вам долг благодарности. А иначе, — говорит, — если
платить хотите, то я и дверей своих открыть не могу.