Неточные совпадения
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите
о злодеях или
о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я
заплачу,
заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
—
О чем ты, старушка,
плачешь? — спросил бригадир, ласково трепля ее по плечу.
Волею-неволей Бородавкин должен был согласиться, что поступлено правильно, но тут же вспомнил про свой проект"
о нестеснении градоначальников законами"и горько
заплакал.
Ему хотелось
плакать над своим умирающим любимым братом, и он должен был слушать и поддерживать разговор
о том, как он будет жить.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая
плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
— А знаешь, я
о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы
платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка
о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается
плакать.
Когда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему
о своих отношениях к Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками,
заплакала, Алексей Александрович, несмотря на вызванную в нем злобу к ней, почувствовал в то же время прилив того душевного расстройства, которое на него всегда производили слезы.
—
О чем же ты
плачешь, мама? — сказал он, совершенно проснувшись. — Мама,
о чем ты
плачешь? — прокричал он плаксивым голосом.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и
плакал, говоря
о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Она
плакала о том, что мечта ее об уяснении, определении своего положения разрушена навсегда.
Гриша
плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога
плачет, — ему всё равно, — но
о том, что с ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
«При смерти на одре привел Бог
заплакать», — произнес он слабым голосом и тяжело вздохнул, услышав
о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как переменяется человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк!
В первом издании второго тома «Мертвых душ» (1855) имеется примечание: «Здесь пропущено примирение генерала Бетрищева с Тентетниковым; обед у генерала и беседа их
о двенадцатом годе; помолвка Улиньки за Тентетниковым; молитва ее и
плач на гробе матери; беседа помолвленных в саду.
Я думал уж
о форме плана
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел всё это строго;
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу;
Цензуре долг свой
заплачуИ журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам;
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте
плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть
о прежнем,
о былом:
Довольно, пойте
о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
Прежде и после погребения я не переставал
плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы
о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих.
Я вспомнил
о грибе, который нашел накануне в березовой аллее, вспомнил
о том, как Любочка с Катенькой поспорили — кому сорвать его, вспомнил и
о том, как они
плакали, прощаясь с нами.
Она столько раз принималась целовать и крестить Володю, что — полагая, что она теперь обратится ко мне, — я совался вперед; но она еще и еще благословляла его и прижимала к груди. Наконец я обнял ее и, прильнув к ней,
плакал,
плакал, ни
о чем не думая, кроме своего горя.
— Eh, ma bonne amie, [Э, мой добрый друг (фр.).] — сказал князь с упреком, — я вижу, вы нисколько не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и
плачете о воображаемом горе. Ну, как вам не совестно? Я его давно знаю, и знаю за внимательного, доброго и прекрасного мужа и главное — за благороднейшего человека, un parfait honnête homme. [вполне порядочного человека (фр.).]
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал
о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось
плакать.
— Ах, Володя! ты не можешь себе представить, что со мной делается… вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это просто удивительно. И еще знаешь ли что? когда я лежу и думаю
о ней, бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется
плакать.
Во время службы я прилично
плакал, крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и был довольно хладнокровен; заботился
о том, что новый полуфрачек, который на меня надели, очень жал мне под мышками, думал
о том, как бы не запачкать слишком панталон на коленях, и украдкою делал наблюдения над всеми присутствовавшими.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал
о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета,
о которых всегда
плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал
о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
Он молился
о ниспослании чуда:
о спасении города,
о подкреплении падающего духа,
о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего ропот и малодушный, робкий
плач на земные несчастия.
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит. В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы
плачу, рыдаю
о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, э? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка…
Так не на земле, а там…
о людях тоскуют,
плачут, а не укоряют, не укоряют! а это больней-с, больней-с, когда не укоряют!..
— Милостивый государь, милостивый государь, вы ничего не знаете! — кричала Катерина Ивановна, — мы на Невский пойдем, — Соня, Соня! да где ж она? Тоже
плачет! Да что с вами со всеми!.. Коля, Леня, куда вы? — вскрикнула она вдруг в испуге, —
о, глупые дети! Коля, Леня, да куда ж они!..
В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда,
плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его бледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги,
плачет…
О господи!
Мешается; то тревожится, как маленькая,
о том, чтобы завтра все прилично было, закуски были и всё… то руки ломает, кровью харкает,
плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как в отчаянии.
— То есть не совсем
о бугорках. Притом она ничего бы и не поняла. Но я про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему не
о чем
плакать, то он и перестанет
плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что не перестанет?
— Привыкну… — проговорил он угрюмо и вдумчиво. — Слушай, — начал он через минуту, — полно
плакать, пора
о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят…
Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и
плачу, и сама не знаю,
о чем молюсь и
о чем
плачу; так меня и найдут.
Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и,
заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь
о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».
Стыд и срам нашему роду!..» Испуганная его отчаянием матушка не смела при нем
плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря
о неверности молвы,
о шаткости людского мнения.
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я
заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить
о спасении грешной твоей души…
Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько
плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний
о нем…
Она была мнительна, постоянно ждала какого-то большого несчастья и тотчас
плакала, как только вспоминала
о чем-нибудь печальном…
Я понял, что все виденное мною происходило не наяву, а во сне, и поспешил рассказать,
о чем я
плакал.
Снова явилась мысль
о возможности ее службы в департаменте полиции, затем он вспомнил, что она дважды поручала ему
платить штрафы за что-то: один раз — полтораста рублей, другой — пятьсот.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат
плакали в саду якобы
о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
На него смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно
плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями
о колена, охватив голову ладонями.
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу
о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько
плакал, а когда прохожий спросил:
о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Бывали дни, когда она смотрела на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо расскажет
о своем романе с ним и
заплачет черными слезами.
— Извините, Клим Иванович, читали вы книгу «
Плач Едуарда Юнга
о жизни, смерти и бессмертии»?
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко
плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ
о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
— Ты
плакал о русских женщинах? — допрашивал Клим, — Дмитрий очень удивился.
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он
заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на чай» и не спеша пошел домой, размышляя
о старике,
о корке...