Неточные совпадения
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"
Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то
читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Препотешное существо, даже до нелепости. Вот, хоть бы эти
письма. Я к этим штукам отчасти уж попривык, водя дружбу с такими госпожами и господами; ну, а на свежего, неиспорченного человека, как должны они действовать, например, на проницательного
читателя?
На другой день Иван Петрович написал язвительно холодное и учтивое
письмо Петру Андреичу, а сам отправился в деревню, где жил его троюродный брат Дмитрий Пестов, с своею сестрой, уже знакомою
читателям, Марфой Тимофеевной.
Отдать
письмо Мари, как видит сам
читатель, не было никакой возможности.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон
письма, по которым высокомерный
читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него
письмо.
Между тем, как все это происходило у Углаковых, Егор Егорыч был погружен в чтение только что полученного им
письма от Сверстова, которое, как увидит
читатель, было весьма серьезного содержания.
Для
читателя, конечно, понятно, для чего были сделаны и придуманы Сусанной Николаевной сии невинные, перемены, и к этому надо прибавить одно, что в промежуток времени между этими двумя
письмами Сусанна Николаевна испытала мучительнейшие колебания.
— У мещанина Презентова маховое колесо посмотреть можно… в роде как perpetuum mobile [Пусть
читатель ничему не удивляется в этой удивительной истории. Я и сам отлично понимаю, что никаких
писем в Корчеве не могло быть получено, но что же делать, если так вышло. Ведь, собственно говоря, и в Корчеве никто из нас не был, однако выходит, что были. (Прим. М. E. Салтыкова-Щедрина.)], — подсказал секретарь. — Сам выдумал.
На другой день, только что встали — смотрим, два
письма: одно от Перекусихина 1-го к меняле, другое от Балалайкина к Глумову [Пусть
читатель ничему не удивляется в этой удивительной истории.
Бесплодны остались все
письма, запросы; напрасно сам Николай Артемьевич, после заключения мира, ездил в Венецию, в Зару; в Венеции он узнал то, что уже известно
читателю, а в Заре никто не мог дать ему положительных сведений о Рендиче и корабле, который он нанял.
Через день у ней был Журавка со своей итальянкой, и если
читатель помнит их разговор у шкапика, где художник пил водчонку, то он припомнит себе также и то, что Анна Михайловна была тогда довольно спокойна и даже шутила, а потом только плакала; но не это
письмо было причиной ее горя.
Вернувшись домой, тотчас после встречи с Лежневым, Рудин заперся в своей комнате и написал два
письма: одно — к Волынцеву (оно уже известно
читателям) и другое — к Наталье.
Издатели замечают на это, что «он не знает, может быть, кто они таковы, и что
письмо это помещается для того, чтобы публика сама могла судить, сколь мало благопристойно предложенное сочинение, которое если не послужит к удовольствию
читателей, то, конечно, служить может образцом неучтивости».
Читатель все еще ждет чего-то, но далее уже идет дело о
письмах, полученных автором, на которые он собирался отвечать и никак не может собраться.
Эта мысль сильно беспокоила немного далеко взявшую сваху. Она тотчас было хотела ехать к Лизавете Васильевне, но было уже довольно поздно, и потому она только написала к ней
письмо, содержание которого
читатель увидит в следующей главе.
На первый взгляд
письмо это может показаться чрезвычайно резким, даже и для нынешнего
читателя.
Татьяне Ивановне, как видит и сам
читатель, не было уже никакой возможности идти к Ступицыным; но она так ненавидела Катерину Архиповну, так была оскорблена на ее крыльце, что, назло ей, готова была решиться на все и взялась доставить
письмо.
Если мои записки войдут когда-нибудь, как материал, в полную биографию Гоголя, то, конечно,
читатели будут изумлены, что приведенные мною сейчас два
письма, написанные словами, вырванными из глубины души, написанные Гоголем к лучшим друзьям его, ценившим так высоко его талант, были приняты ими с ропотом и осуждением, тогда как мы должны были за счастье считать, что судьба избрала нас к завидной участи: успокоить дух великого писателя, нашего друга, помочь ему кончить свое высокое творение, в несомненное, первоклассное достоинство которого и пользу общественную мы веровали благоговейно.
Вот конец моего
письма к нему, в июне 1921 года,
письма, сгоряча написанного к себе в тетрадку и потому уцелевшего. (Первая половина
письма — живописание ему нашей встречи, только что
читателем прочитанной.)
Этот случай очень характерен. Господин Иванов, — заметьте, человек состоятельный, — заставляет врача «немедленно» приехать к себе с другого конца такого большого города, как Рига, потраченное врачом время оплачивает тридцатью-сорока копейками, — и не себя, а врача же пригвождает к позорному столбу за корыстолюбие! И газета печатает его
письмо, и
читатели возмущаются врачом…
Я его привожу почти целиком, с малыми поправками. Надеюсь,
читатели не посетуют на меня. Это
письмо — правда. Вот оно...
П. Флоренского «Столп и утверждение истины»,
письмо десятое, к которому и отсылаю
читателей.
Повторяю, отражения всех этих взглядов в легальной литературе совершенно еще не существовало, когда Михайловский начал свою полемику против них. Положение получилось оригинальное. Михайловский писал статьи против марксистов, марксисты засыпали его негодующе-возражающими
письмами, Михайловский возражал на эти
письма.
Читатель был в положении человека, присутствующего при диалоге, где слышны речи только одного из участников.
Из разговора Кента с джентльменом
читатель или зритель узнает, что короля французского нет в лагере, а что Корделия получила
письмо Кента и очень огорчилась тем, что она узнала об отце.
Письмо Эмиля Золя, посвященное школе реалистов, указало впервые
читателям «Вестника Европы», а затем и всей грамотной русской публике, что братья Гонкур вовсе не заурядные беллетристы с претензией, как об этом толкуют многие и во Франции.
Под впечатлением этих образов и написал он
письмо отцу, и только чуткое женское сердце матери отгадало настроение сына за сотни верст, и Фанни Михайловна, как, конечно, не забыл
читатель, воскликнула...
Он опять сел, закрыл рукою глаза, наполненные слезами; после того, тряхнув головой, словно стряхал из нее мрачные мысли, стал перечитывать
письмо, Лежавшее на столе. Вот что писала мать. Чтобы избавить
читателя от затруднения разбирать
письма и разговоры на польском языке, буду передавать их в русском переводе.
Он умолчал, конечно, о том восторженном настроении, в котором он был перед свадьбой и которое относится к тому времени, когда он писал
письмо, читанное, если припомнит
читатель, Карауловым с товарищем в анатомическом театре медико-хирургической академии.
Так кончилось
письмо к Густаву; но я вижу, что этим не отделался от любопытства своих
читателей. Со всех сторон слышу клики: подавай нам Паткуля на сцену лобного места! На сцену! Мы хотим изображения последних минут его жизни!
Все это произошло до обеда, за которым получено было, как известно
читателю из предыдущей главы,
письмо Константина Павловича с решительным отречением от престола.
Состояние духа княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой со дня полученного ею от Аннушки известия о том, что сын, рожденный ею в Несвицком, появления на свет которого она, как, вероятно, не забыл
читатель, ожидала с таким нетерпением, жив, до самого получения ею ответа на ее
письмо от Потемкина и даже после этого ответа, едва ли поддается описанию.
Особенно два
письма, знакомя нас с тогдашним образом войны русских и жалким состоянием Лифляндии, так любопытны, что мы решаемся задержать на выписке из них внимание наших
читателей.
Занятая своим горем молодая женщина — и в этом едва ли можно винить ее — забыла о своей подруге, тем более, что, как помнит, вероятно,
читатель, объяснила ее исчезновение возникшим в сердце молодой девушки чувством к графу, что отчасти подтверждал и смысл оставленного
письма.
В дальнейших моих
письмах вы не найдете,
читатель, блесток игривой фантазии и остроумия, но факты, факты и факты.