Неточные совпадения
Цветы,
любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы
о другом,
Как только
о себе самом.
Не мадригалы Ленский
пишетВ альбоме Ольги молодой;
Его перо
любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и
пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть
о твоей судьбе.
Не без труда и не скоро он распутал тугой клубок этих чувств: тоскливое ощущение утраты чего-то очень важного, острое недовольство собою, желание отомстить Лидии за обиду, половое любопытство к ней и рядом со всем этим напряженное желание убедить девушку в его значительности, а за всем этим явилась уверенность, что в конце концов он любит Лидию настоящей
любовью, именно той,
о которой
пишут стихами и прозой и в которой нет ничего мальчишеского, смешного, выдуманного.
— Ах, Клим Иванович, — почему литераторы так мало и плохо
пишут о женских судьбах? Просто даже стыдно читать: все
любовь,
любовь…
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно
написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и дала свой адрес, а
о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и
написал ей горячее письмо — с призывом, говорил
о своей дружбе, даже
о любви…
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и
написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я говорил ему
о моей
любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
Не спится министерству; шепчется «первый» с вторым, «второй» — с другом Гарибальди, друг Гарибальди — с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри и с еще большим его другом Сили. Сили шепчется с оператором Фергуссоном… Испугался Фергуссон, ничего не боявшийся, за ближнего и
пишет письмо за письмом
о болезни Гарибальди. Прочитавши их, еще больше хирурга испугался Гладстон. Кто мог думать, какая пропасть
любви и сострадания лежит иной раз под портфелем министра финансов?..
Когда речь идет
о любви между двумя, то всякий третий лишний,
писал я в книге «
О назначении человека».
Дневником, который Мари
написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал
любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «
о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Ты все тут
о любви пишешь, — сказала она, не глядя на него.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть
о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться медленнее и как будто отказывается
писать далее. Вот отчего, может быть, я с таким увлечением и с такою
любовью переходила в памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один знает когда кончится.
— Неужели был век, когда не шутя думали так и проделывали все это? — сказал он. — Неужели все, что
пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой…
любовь! придавать всему этому такое значение…
— И вы так покойны!
пишете в Москву письма, разговариваете
о посторонних предметах, ездите на завод и еще так адски холодно рассуждаете
о любви!
С тех пор он замолчал
о любви и стал
писать лишь изредка: на Пасху, на Новый год и в день ее именин.
Вот каким образом происходило дело: месяца за два до приезда Алексея Степаныча, Иван Петрович Каратаев ездил зачем-то в Уфу и привез своей жене эту городскую новость; Александра Степановна (я сказал
о ее свойствах) вскипела негодованием и злобой; она была коновод в своей семье и вертела всеми, как хотела, разумеется кроме отца; она обратила в шпионы одного из лакеев Алексея Степаныча, и он сообщал ей все подробности об образе жизни и
о любви своего молодого барина; она нашла какую-то кумушку в Уфе, которая разнюхала, разузнала всю подноготную и
написала ей длинную грамоту, с помощию отставного подьячего, составленную из городских вестей и сплетен дворни в доме Зубина, преимущественно со слов озлобленных приданых покойной мачехи.
При воспоминании
о брате ей стало еще обиднее, еще более жаль себя. Она
написала Тарасу длинное ликующее письмо, в котором говорила
о своей
любви к нему,
о своих надеждах на него, умоляя брата скорее приехать повидаться с отцом, она рисовала ему планы совместной жизни, уверяла Тараса, что отец — умница и может все понять, рассказывала об его одиночестве, восхищалась его жизнеспособностью и жаловалась на его отношение к ней.
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со дня на день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала
о нем с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают
о подвижниках, людях праведной жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и людьми… Вот приедет он и спросит ее...
Действительно, все городские барышни
любви не заслуживают, и Ольга Иванова,
о которой я вам
писал, на прошлой неделе уже вышла замуж за нашего полицеймейстера и на третий день прислала нам на весь класс сладких пирожков, но я их есть не стал и отдал свою долю товарищам.
Миклаков хоть и старался во всей предыдущей сцене сохранить спокойный и насмешливый тон, но все-таки видно было, что сообщенное ему Еленою известие обеспокоило его, так что он, оставшись один, несколько времени ходил взад и вперед по своему нумеру, как бы что-то обдумывая; наконец, сел к столу и
написал княгине письмо такого содержания: «Князя кто-то уведомил
о нашей, акибы преступной, с вами
любви, и он, говорят, очень на это взбешен.
—
О нашей
любви с княгиней? — повторил Миклаков, по-видимому, тоном немалого удивления. — Но кто ж ему мог
написать эту нелепость? — присовокупил он.
— А сколько я
писал прежде
о любви! — зашамкал старичок. — Раз я в одном из моих стихотворений, описывая даму, говорю, что ее черные глаза загорелись во лбу, как два угля, и мой приятель мне печатно возражает, что глаза не во лбу, а подо лбом и что когда они горят, так должны быть красные, а не черные!.. Кто из нас прав, спрашиваю?
Когда ранее она объявила мне, что идет в актрисы, и потом
писала мне про свою
любовь, когда ею периодически овладевал дух расточительности и мне то и дело приходилось, по ее требованию, высылать ей то тысячу, то две рублей, когда она
писала мне
о своем намерении умереть и потом
о смерти ребенка, то всякий раз я терялся, и все мое участие в ее судьбе выражалось только в том, что я много думал и
писал длинные, скучные письма, которых я мог бы совсем не
писать.
— Что я твоя
любовь!..
О нет, не нужно, чтобы это знали, пока я буду жить… Нет… тогда… я поскорей умру, и на моей могиле пускай
напишут, что ты любил меня! Живой ты мне одной, наедине… скажи одно спасибо.
«Из того, что ты
писал мне
о Надежде Николаевне, я думаю, что она достойна твоей
любви…»
О, любите меня, не оставляйте меня, потому что я вас так люблю в эту минуту, потому что я достойна
любви вашей, потому что я заслужу ее… друг мой милый! На будущей неделе я выхожу за него. Он воротился влюбленный, он никогда не забывал обо мне… Вы не рассердитесь за то, что я об нем
написала. Но я хочу прийти к вам вместе с ним; вы его полюбите, не правда ли?..
Покойный Бенни
писал к обоим этим лицам письма после своего увечья левою рукою и вообще выражал ту
любовь к русским и к России,
о какой свидетельствует бывшая при его последних минутах г-жа Якоби.
Я уходил, думая: «Как страшно не похожа эта
любовь на ту,
о которой
пишут в книгах…»
Бахтиаров
писал, что он отказывается от свидания с нею, потому что страсть его возрастает с каждым днем; что он уже долее не в состоянии владеть собою и готов, несмотря на ее холодность, при ее муже броситься к ее ногам и молить
о любви.
И, досадуя, что он не объяснился еще с Манюсей и что ему не с кем теперь поговорить
о своей
любви, он пошел к себе в кабинет и лег на диван. В кабинете было темно и тихо. Лежа и глядя в потемки, Никитин стал почему-то думать
о том, как через два или три года он поедет зачем-нибудь в Петербург, как Манюся будет провожать его на вокзал и плакать; в Петербурге он получит от нее длинное письмо, в котором она будет умолять его скорее вернуться домой. И он
напишет ей… Свое письмо начнет так: «Милая моя крыса…»
— Будто! — произнес обычную свою фразу полицмейстер. — Он сам
пишет другое, — прибавил он и подал мне составленный им протокол, в котором, между прочим, я увидел белый лист бумаги, на которой четкой рукой Иосафа было написано: «Кладу сам на себя руки, не столько ради страха суда гражданского, сколько ради обманутой моей
любви. Передайте ей
о том».
До сих пор
о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть», все же остальное, что
писали и говорили
о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными.
— Из духовных были также почтенные писатели: Левитов, Лесков, Помяловский. Особенно последний. Обличал, но с
любовью… хо-хо-хо… вселенская смазь… на воздусях… Но
о духовном пении так
писал, что и до сей поры, читая, невольно прольешь слезу.
«Хорош великий князь Московский! — говорил Шишков. — Увидав красивую девицу в Успенском соборе, невзвидел святых мощей и забыл
о них. Можно ли
написать такую дичь
о русском великом князе, жившем за четыреста лет до нас?» Не менее сердили его слова Дмитрия, который в оправдание своей
любви говорит Брянскому...
Ведь если я
о тебе сейчас
пишу он, то ведь это потому что я
о тебе
пишу, не тебе! В этом вся ложь любовного рассказа.
Любовь неизменно второе лицо, растворяющее — даже первое. Он есть объективизация любимого, то, чего нет. Ибо никакого он мы никогда не любим и не любили бы; только ты, — восклицательный вздох!
Любовь Онисимовна письмо сейчас же сожгла на загнетке и никому про него не сказала, ни даже пестрядинной старухе, а только всю ночь Богу молилась, нимало
о себе слов не произнося, а все за него, потому что, говорит, хотя он и
писал, что он теперь офицер, и со крестами и ранами, однако я никак вообразить не могла, чтобы граф с ним обходился иначе, нежели прежде.
Я
писал реальнейшую пьесу, сущность которой считаю долгом изложить перед вами в немногих словах: дело идет
о взаимной
любви двух юных душ!
— Хорошо: я тебе
напишу «ты» и буду
о тебе думать с
любовью, которой «ты» стоишь.
Возвратясь с вечера, который нам показался прекрасным балом, я во всю остальную ночь не мог заснуть от
любви, и утро застало меня сидящим у окна и мечтающим
о ней. Я обдумывал план, как я стану учиться без помощи учителей, сделаюсь очень образованным человеком и явлюсь к ней вполне достойный ее внимания. А пока… пока я хотел ей
написать об этом, так как я был твердо уверен, что одна подобная решимость с моей стороны непременно должна быть ей очень приятна.
Такой человек, как Бл. Августин,
написал трактат
о браке, очень напоминающий систему скотоводства, он даже не подозревает
о существовании
любви и ничего не может об этом сказать, как и все христианские учителя, которые, по моему глубокому убеждению, всегда высказывали безнравственные мысли в своем морализме, то есть мысли, глубоко противные истине персонализма, рассматривали личность, как средство родовой жизни.
Вообще я теперь все больше
писал стихов. И переводил и оригинальные
писал, —
о любви моей к Конопацким; но посылать в журналы не осмеливался.
— Ну вот, Наталья Александровна, опять вы в наших краях, — заговорил Сергей Андреевич, с отеческою
любовью глядя на нее. — А нам тут Иван Иванович рассказывал об организованных им артелях. Я вам вчера
писал о нем.
Вот мое завещание. Его
писал Степа. Бедный мальчик
писал и плакал… точно баба. А я улыбалась… Мне ни капельки не страшно. Во мне так много
любви, что дико было бы думать
о себе, да еще в такую минуту…
Религия
любви еще грядет в мир, это религия безмерной свободы Духа [В. Несмелов в своей книге
о св. Григории Нисском
пишет: «Отцы и учители церкви первых трех веков ясно говорили только
о личном бытии Св.
Я, как тебе небезызвестно, не признаю той
любви до гроба,
о которой
пишут в романах, я люблю человека пропорционально сумме приносимых им мне пользы и наслаждения и готов платить ему тем же, но не более.
— В наше время, — сказал ему Герасим Сергеевич, не дав даже окончить начатую им фразу: «Я
писал вам, батюшка,
о моей
любви, эта
любовь…» — мы тоже увлекались балетными феями и даже канатными плясуньями, но не смели и подумать не только
писать, но даже обмолвиться перед родителями об этих любовных интригах с танцорками…
В первые дни восторгов
любви Николай Герасимович совершенно позабыл
о своем намерении
написать Мадлен де Межен об окончательном с ним разрыве.
В этих сравнительно мелких делах Александр Васильевич обнаружил такую отвагу, быстроту и умелость, что
о нем было доведено до сведения главнокомандующего. Бутурлин представил его к награде, донося императрице, что Суворов «себя перед прочими гораздо отличил». Отцу его Василию Ивановичу он
написал любезное письмо, свидетельствуя, что его храбрый сын «у всех командиров особливую приобрел
любовь и похвалу». Действительно, он был везде первый и никакие трудности не устрашили его.
— А если понимаешь, то должна понимать также, что рассказ
о любви очень интересен,
о ней целые книжки
пишут…