Неточные совпадения
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее — знаю. Да. Лечу. Вот —
написал работу: «Социальные причины истерии у женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем
на немецкий. А мне издавать — не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже не хочется.
Он какой-то артист: все рисует,
пишет, фантазирует
на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в
немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
— Когда бог поможет, то сею осенью, может, и закурим.
На Покров, бьюсь об заклад, что пан голова будет
писать ногами
немецкие крендели по дороге.
Он помог напечатанию
на немецком языке моей книги «Смысл истории» и
написал к ней предисловие.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил
на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы
писали и рыцари блистали
на турнирах для того только, чтобы французский, или
немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“
на развалинах всего этого прошлого величия?..
Да вещают таковые переводчики, если возлюбляют истину, с каким бы намерением то ни делали, с добрым или худым, до того нет нужды; да вещают,
немецкий язык удобен ли к преложению
на оной того, что греческие и латинские изящные писатели о вышних размышлениях христианского исповедания и о науках
писали точнейше и разумнейше?
Он так был проникнут ощущением этого дня и в особенности речью Куницына, что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее
на немецкий язык,
написал маленькую статью и все отослал в дерптский журнал.
Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря
на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих
писал по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.
На поверку, впрочем, оказалось, что Егор Егорыч не знал аптекаря, зато очень хорошо знала и была даже дружна с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив, что это действительно был в самых молодых годах серьезнейший масон, с большим удовольствием изъявила готовность
написать к Herr Вибелю рекомендацию о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями, что весь разговор вела с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки
написала и самое письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием узнать, что о нем
пишут, но сделать это, по незнанию
немецкого языка, было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду
на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала, что она знает по-французски и по-немецки.
Сердце доброе его готово было к услугам и к помощи друзьям своим, даже и с пожертвованием собственных своих польз; твердый нрав, верою и благочестием подкрепленный, доставлял ему от всех доверенность, в которой он был неколебим; любил словесность и сам весьма хорошо
писал на природном языке; знал
немецкий и французский язык и незадолго пред смертию выучил и английский; умел выбирать людей, был доступен и благоприветлив всякому; но знал, однако, важною своею поступью, соединенною с приятностию, держать подчиненных своих в должном подобострастии.
Но Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма, то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с
немецкого. Германн их
писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала
на них отвечать, — и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее. Наконец, она бросила ему в окошко следующее письмо...
«Я требую, —
писал в 1874 году известный
немецкий хирург Лангенбек, — чтобы всякий врач, призванный
на поле сражения, обладал оперативною техникою настолько же в совершенстве, насколько боевые солдаты владеют военным оружием…» Кому, действительно, может прийти в голову послать в битву солдат, которые никогда не держали в руках ружья, а только видели, как стреляют другие? А между тем врачи повсюду идут не только
на поле сражения, а и вообще в жизнь неловкими рекрутами, не знающими, как взяться за оружие.
Испуганная такою неожиданностью, я
написала к графу Орлову письмо, требуя разъяснения случившегося; он отвечал мне
на немецком языке.
Впрочем, граф Алексей Григорьевич тотчас же донес об этом письме императрице: «У нее есть и моей руки письмо
на немецком языке, —
писал он, — только без подписания имени моего, что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу спасти ее».
Сам Павел Дмитрич Кротов — антик, который надо продавать
на золотники: он рассорился со всем Петербургом, уехал к себе в Кротово и никого видеть не хочет, да нам до него и дела нет; а у него есть галерея — дивная галерея, картины всех школ и едва ли не в наилучших образцах, и вдобавок в куполе над библиотекою теперь у него
пишет что-то al fresco [В виде фрески (итал.).] один известнейший
немецкий художник: мне страсть хочется это видеть, да и вам советую: во-первых, огромное наслаждение, и притом несметная польза.
Конторщики в первом отделении амбара беззвучно
писали и изредка щелкали по счетам. Их было трое. Старший — в
немецком платье, в черепаховых очках, с клинообразной бородой, в которой пробивалась уже седина, скорее оптик или часовщик по виду, чем приказчик, — нет-нет да и посмотрит поверх очков
на дверь в хозяйскую половину амбара.
Он не мог вынести того, что «апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы
писали и рыцари блистали
на турнирах для того только, чтобы французский или
немецкий или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“
на развалинах всего этого прежнего величия».
Тогда бы, то есть если бы адрес написан был, как я полагал его
написать, Паткуль не находился бы в русском войске, не служил бы Шереметгофу — выговариваю имя этого полководца
на немецкий лад.
— О! мы знаем многое, что еще впереди, — таинственно произнесла Ильза и принялась
писать на лоскутке бумаги
немецкими буквами по-русски послание такого рода...