Неточные совпадения
Он скептик и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не
на шутку, — поэт
на деле всегда и часто
на словах, хотя в жизнь свою не
написал двух
стихов.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь
на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы
стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала и кругом.
Сюда, назло правописанью,
Стихи без меры, по преданью,
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
Qu’écrirez-vous sur ces tablettes;
И подпись: t. á. v. Annette;
А
на последнем прочитаешь:
«Кто любит более тебя,
Пусть
пишет далее меня».
Когда нам объявили, что скоро будут именины бабушки и что нам должно приготовить к этому дню подарки, мне пришло в голову
написать ей
стихи на этот случай, и я тотчас же прибрал два
стиха с рифмами, надеясь также скоро прибрать остальные.
И я
написал последний
стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение с чувством и жестами. Были
стихи совершенно без размера, но я не останавливался
на них; последний же еще сильнее и неприятнее поразил меня. Я сел
на кровать и задумался…
Ему иногда казалось, что оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но
на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными — не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова,
написав пародию: «Веснушки и
стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда — понятно, почему он оскорбил регента.
— Ну и черт с ним, — тихо ответил Иноков. — Забавно это, — вздохнул он, помолчав. — Я думаю, что мне тогда надобно было врага — человека,
на которого я мог бы израсходовать свою злость. Вот я и выбрал этого… скота.
На эту тему рассказ можно
написать, — враг для развлечения от… скуки, что ли? Вообще я много выдумывал разных… штучек.
Стихи писал. Уверял себя, что влюблен…
— Я, — говорил он, — я-я-я! — все чаще повторял он, делая руками движения пловца. — Я
написал предисловие… Книга продается у входа… Она — неграмотна. Знает
на память около тридцати тысяч
стихов… Я — Больше, чем в Илиаде. Профессор Жданов… Когда я… Профессор Барсов…
Самгин все-таки прервал ее рассыпчатую речь и сказал, что Иноков влюблен в женщину, старше его лет
на десять, влюблен безнадежно и
пишет плохие
стихи.
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой тишине, впервые находя в себе благожелательное чувство к брату. — Но — как запуган идеями русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он. Думать о брате нечего было, все — ясно! В газете сердито
писали о войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта,
на шести столбцах фельетона кто-то восхищался
стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
Увидишь одну-две деревни, одну-две толпы — увидишь и все: те же тесные кучи хижин, с вспаханными полями вокруг, те же белые широкие халаты
на всех, широкие скулы, носы, похожие
на трефовый туз, и клочок как будто конских волос вместо бороды да разинутые рты и тупые взгляды;
пишут стихами, читают нараспев.
На станции где-то я
написал эти два
стиха, которые равно хорошо идут к преддверию ада и к сибирскому тракту.
В. был лет десять старше нас и удивлял нас своими практическими заметками, своим знанием политических дел, своим французским красноречием и горячностью своего либерализма. Он знал так много и так подробно, рассказывал так мило и так плавно; мнения его были так твердо очерчены,
на все был ответ, совет, разрешение. Читал он всё — новые романы, трактаты, журналы,
стихи и, сверх того, сильно занимался зоологией,
писал проекты для князя и составлял планы для детских книг.
— Она умна, — повторял он, — мила, образованна,
на нашего брата и не посмотрит. Ах, боже мой, — прибавил он, вдруг обращаясь ко мне, — вот чудесная мысль, поддержите честь вятского общества, поволочитесь за ней… ну, знаете, вы из Москвы, в ссылке, верно,
пишете стихи, — это вам с неба подарок.
Она мне
писала стихи, я
писал ей в прозе целые диссертации, а потом мы вместе мечтали о будущем, о ссылке, о казематах, она была
на все готова.
Чувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд, от которого, по крайней мере, была свободна аристократическая семья Древнего Рима, основанная
на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже и
стихов к тем порам «не будут больше
писать», по уверению Прудона, зато работа будет «увеличиваться».
Но Белинский
на другой день прислал мне их с запиской, в которой
писал: «Вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмечая
стихов, я тогда с охотой прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это
стихи».
Каждая «среда» с той поры имела свой протокол… Крупные имена сверкали в этих протоколах под рисунками, отражавшими быт современности. Кроме художников,
писали стихи поэты. М. А. Лохвицкая, Е. А. Буланина, В. Я. Брюсов записали
на протоколах по нескольку стихотворений.
Все ему далось: он мило пел, бойко рисовал,
писал стихи, весьма недурно играл
на сцене.
Садитесь
на свое место и
пишите стихи».
Оказалось потом, что Кергель и сам
пишет стихи, и одно из них, «
На приезд Жуковского
на родину», было даже напечатано, и Кергель не преминул тут же с полка и прочесть его Вихрову.
— Он может
писать мне
стихи или не
писать, — мне это все равно! — отвечала бедная девушка и затем, со слезами уже
на глазах, обратилась к Фатеевой...
Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и
на эту тему, размечтавшись в сумерки,
писал даже
стихи...
— И Шиллер — сапожник: он выучился
стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так
на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь
на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»
Иногда угасшая любовь придет
на память, он взволнуется — и за перо: и
напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, — смотришь — и родится несколько энергических
стихов. В то же время он обдумывал и
писал повесть. Он потратил
на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была в восхищении.
Князь был со мной очень ласков, поцеловал меня, то есть приложил
на секунду к моей щеке мягкие, сухие и холодные губы, расспрашивал о моих занятиях, планах, шутил со мной, спрашивал,
пишу ли я всё
стихи, как те, которые
написал в именины бабушки, и сказал, чтобы я приходил нынче к нему обедать.
«Да, — сказал он с горьким мужеством, — твой „Последний дебют“, о несчастный, похож не
на что иное, как
на те глупые
стихи, которые ты
написал в семилетнем возрасте...
Любили
стихи наборщики. В свободные минуты просили меня прочесть им что-нибудь, и особенно «Стеньку Разина». Когда же справляли 25-летний юбилей метранпажа А.О. Кононова, то ко мне явилась депутация от наборной с просьбой
написать ему
на юбилей
стихи, которые они отпечатали
на плотной бумаге с украшением и поднесли юбиляру.
— Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне там показывали. А что эти вот
стихи, так это будто покойный Герцен
написал их Шатову, когда еще тот за границей скитался, будто бы
на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, черт… а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение.
— Поезжайте! — не стал его отговаривать Егор Егорыч, и едва только доктор ушел от него, он раскрыл лежавшую перед ним бумагу и стал
писать на ней уже не объяснение масонское, не поучение какое-нибудь, а
стихи, которые хотя и выходили у него отчасти придуманными, но все-таки не были лишены своего рода поэтического содержания. Он бряцал
на своей лире...
Зимою работы
на ярмарке почти не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности; они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова читал вслух хозяевам неприятные мне романы из «Нивы», из «Московского листка», а по ночам занимался чтением хороших книг и пробовал
писать стихи.
— А! шуточные! — вскричал дядя с просиявшим лицом. — Комические, то есть! То-то я смотрю… Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно:
на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие обеты! Очень остроумно — не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие комические
стихи, которые иногда
пишут сочинители, — не правда ли, Сергей, ведь
пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
Юлия Филипповна. Она
написала новые
стихи и дала мне слово прочитать их
на нашем вечере в пользу детской колонии… Я прошу прочитать сейчас, здесь! Господа, просите!
—
Напишите стихи на память, — начали меня просить мои собеседницы. — Вот бумага, карандаш…
Пишите… А мы помолчим…
Никогда я не
писал так азартно, как в это лето
на пароходе. Из меня, простите за выражение, перли
стихи. И ничего удивительного: еду в первый раз в жизни в первом классе по тем местам, где разбойничали и тянули лямку мои друзья Репка и Костыга, где мы с Орловым выгребали в камышах… где… Довольно.
Я
писал, отрывался, вспоминал
на переменах, как во время дневки мы помогали рыбакам тащить невод, получали ведрами за труды рыбу и варили «юшку»… Все вспоминалось, и лились
стихи строка за строкой, пока не подошел проснувшийся отец, а с ним и капитан Егоров. Я их увидел издали и спрятал бумагу в карман.
И свои кое-какие стишинки мерцали в голове… Я пошел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя
на якорном канате, — отец и Егоров после завтрака ушли по каютам спать, — переживал недавнее и
писал строку за строкой мои первые
стихи, если не считать гимназических шуток и эпиграмм
на учителей… А в промежутки между написанным неотступно врывалось...
И в конце концов, иногда при круглых пятерках по предметам, стояло три с минусом за поведение. Да еще
на грех стал я
стихи писать. И немало пострадал за это…
Другой раз
на вопрос Ильи —
пишет ли он
стихи? — Грачёв, усмехаясь, молвил...
В декабре 1917 года я
написал поэму «Петербург», прочитал ее своим друзьям и запер в стол: это было не время для
стихов. Через год купил у оборванного, мчавшегося по улице мальчугана-газетчика «Знамя труда», большую газету
на толстой желтой бумаге. Дома за чаем развертываю, читаю: «Двенадцать». Подпись: «Александр Блок. Январь».
Пить я не могу — голова болит от вина; плохих
стихов писать — не умею, молиться
на свою душевную лень и видеть в ней нечто превыспренное — не могу.
— И я тоже прошу вспомнить, — сказал я, —
на этом самом месте я умолял вас понять меня, вдуматься, вместе решить, как и для чего нам жить, а вы в ответ заговорили о предках, о дедушке, который
писал стихи. Вам говорят теперь о том, что ваша единственная дочь безнадежна, а вы опять о предках, о традициях… И такое легкомыслие в старости, когда смерть не за горами, когда осталось жить каких-нибудь пять, десять лет!
Вот какими виршами без рифм дебютировал я
на литературной арене нашей гимназии в 1805 году! Впрочем, я скоро признал эти
стихи недостойными моего пера и не поместил их в нашем журнале 1806 года. Все последующие
стихи писал я уже с рифмами; все они не имеют никакого, даже относительного достоинства и не показывают ни малейшего признака стихотворного дарования.
Чебутыкин. Ничего. Глупости. Соленый стал придираться к барону, а тот вспылил и оскорбил его, и вышло так в конце концов, что Соленый обязан был вызвать его
на дуэль. (Смотрит
на часы.) Пора бы, кажется, уж… В половине первого, в казенной роще, вот в той, что отсюда видать за рекой… Пиф-паф. (Смеется.) Соленый воображает, что он Лермонтов, и даже
стихи пишет. Вот шутки шутками, а уж у него третья дуэль.
Только вы меня извините, Елена Петровна, а мое мнение такое, что только
на чистой крови вырастают цветы… будь бы я поэт,
стихи бы
на эту тему
написал.
Ст. Курочкин
писал во время крымской обороны патриотические
стихи, обращавшие
на него взыскующее внимание начальства, а Григорий Захарьевич Елисеев сочинил «жизнеописание святителей Григория, Германа и Варсонофия казанских и свияжских» и посвятил эту книгу «Его Высокопреосвященству, Высокороднейшему Владимиру, Архиепископу казанскому и свияжскому».
Начать с того, что Александр Иванович сам склонен был к стихотворству и
написал комедию, из которой отрывки нередко декламировал с жестами; но Аполлон, видимо, стыдился грубого и безграмотного произведения отцовской музы. Зато сам он с величайшим одушевлением декламировал свою драму в
стихах под названием: «Вадим Нижегородский». Помню, как, надев шлафрок
на опашку, вроде простонародного кафтана, он, войдя в дверь нашего кабинета, бросался
на пол, восклицая...
С этого дня, вместо того чтобы ревностно ходить
на лекции, я почти ежедневно
писал новые
стихи, все более и более заслуживающие одобрения Введенского.
Любивший надо мною подтрунить, Крюммер говорил в моем присутствии кому-то, чуть ли не полковнику Перейре, будто я
пишу на аспидной доске
стихи известных русских поэтов и потом выдаю их за свои. А между тем удивительно, что Крюммер мог говорить о моих мараниях
стихов, так как я их никому не показывал.
Несколько дней мучился я неподсильною задачей и наконец разразился сатирой, которая, если бы сохранилась, прежде всего способна бы была пристыдить автора; но не так взглянул
на дело Введенский и сказал: «Вы несомненный поэт, и вам надо
писать стихи». И вот жребий был брошен.