Неточные совпадения
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он
сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля
писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он
сидел в углу у печки, наблюдая, как жена
писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
Все другие
сидели смирно, безмолвно, — Самгину казалось уже, что и от соседей его исходит запах клейкой сырости. Но раздражающая скука, которую испытывал он до рассказа Таисьи, исчезла. Он нашел, что фигура этой женщины напоминает Дуняшу: такая же крепкая, отчетливая, такой же маленький, красивый рот. Посмотрев на Марину, он увидел, что
писатель шепчет что-то ей, а она
сидит все так же величественно.
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб
писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня будет. Что тебе тут одному
сидеть? А?
Самгин встречал этого
писателя и раньше, знал, что он числится сочувствующим большевизму, и находил в нем общее и с дерзким грузчиком Сибирской пристани и с казаком, который
сидел у моря, как за столом; с грузчиком его объединяла склонность к словесному, грубому озорству, с казаком — хвастовство своей независимостью.
«Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, — думал я,
сидя в вагоне, — совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для
писателей полезно наблюдать нравы.
Это совершенно особенное чувство: ведь ничего дурного нет в том, что человек
сидит и пишет роман, ничего нет дурного и в том, что он может написать неудачную вещь, — от неудач не гарантированы и опытные
писатели, — и все-таки являлось какое-то нехорошее и тяжелое чувство малодушия.
— Это —
писатель Миронов… Четыре раза
сидел по тюрьмам в разных городах…
А через несколько часов Евсей
сидел на тумбе против дома Перцева. Он долго ходил взад и вперёд по улице мимо этого дома, сосчитал в нём окна, измерил шагами его длину, изучил расплывшееся от старости серое лицо дома во всех подробностях и, наконец, устав, присел на тумбу. Но отдыхать ему пришлось недолго, — из двери вышел
писатель в накинутом на плечи пальто, без галош, в шапке, сдвинутой набок, и пошёл через улицу прямо на него.
— Да, да, мне говорил Благово, — живо обратился он ко мне, не подавая руки. — Но, послушайте, что же я могу вам дать? Какие у меня места? Странные вы люди, господа! — продолжал он громко и таким тоном, как будто делал мне выговор. — Ходит вас ко мне по двадцать человек в день, вообразили, что у меня департамент! У меня линия, господá, у меня каторжные работы, мне нужны механики, слесаря, землекопы, столяры, колодезники, а ведь все вы можете только
сидеть и писать, больше ничего! Все вы
писатели!
Дядя, что может быть отчаяннее и глупее положения: бывало, у нее
сидят в гостях сплошь всё знаменитости, артисты и
писатели, и между ними только один я — ничто, и меня терпят только потому, что я ее сын.
Гораздо спустя, только уже у позднейших, далее развившихся
писателей встречаем, что предприятели шныряют по городам,
сидят где-то в слободках и все пишут до бела света, но и эти позднейшие
писатели все-таки опять не могли придумать, что такое именно пишут их предприниматели, и оттого эти герои их опытному человеку всего более напоминали собою нарочных чиновников, секретно поверяющих ревизские сказки.
Даже такие картины рисовались в его воображении:
сидит он, Василий Петрович, уже старый, седой учитель, у себя, в своей скромной квартире, и посещают его бывшие его ученики, и один из них — профессор такого-то университета, известный «у нас и в Европе», другой —
писатель, знаменитый романист, третий — общественный деятель, тоже известный.
Он заходил взад и вперед по носовой палубе, где
сидели пассажиры второго класса, боролся с своим желанием заглянуть в капитанскую каюту, поговорить еще с
писателем.
Иван Грозный был как раз личность, которую он изучал как психолог и
писатель. Его взгляд казался многим несколько парадоксальным; но несомненно, что в Иване
сидела своего рода художественная натура на подкладке психопата и маньяка неограниченного самодержавия. Оценка москвичей, слишком преклонявшихся перед государственным значением Грозного, не могла удовлетворять Костомарова с его постоянным протестом и антипатией к московскому жестокому централизму.
Нас рано стали возить в театр. Тогда все почти дома в городе были абонированы. В театре зимой
сидели в шубах и салопах, дамы в капорах. Впечатления сцены в том, кому суждено быть
писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило развития.
Против нее на диванчике
сидит губернаторский чиновник особых поручений, молодой начинающий
писатель, помещающий в губернских ведомостях небольшие рассказы или, как сам он называет, «новэллы» — из великосветской жизни…
Я с нею познакомился, помнится, в 1915 или 1916 году. На каком-то исполнительном собрании в московском Литературно-художественном кружке меня к ней подвел и познакомил журналист Ю. А. Бунин, брат
писателя.
Сидел с нею рядом. Она сообщила, что привезла с собою из Нижнего свои воспоминания и хотела бы прочесть их в кругу беллетристов. Пригласила меня на это чтение — на Пречистенку, в квартире ее друга В. Д. Лебедевой, у которой Вера Николаевна остановилась.
В ноябре 1856 г. Толстой выходит в отставку. Ну, теперь жизнь
писателя определена. Общепризнанный талант, редакции наперебой приглашают его в свои журналы. Человек он обеспеченный, о завтрашнем дне думать не приходится, —
сиди спокойно и твори, тем более, что жизнь дала неисчерпаемый запас наблюдений. Перебесился, как полагается молодому человеку, теперь впереди — спокойная и почетная жизнь
писателя. Гладкий, мягкий ход по проложенным рельсам. Конец биографии.
И несмотря на это, в Гончарове до последних лет его жизни
сидело очень цельное чувство писателя-художника.
По возвращении домой, куда меня провожает гурьба попутчиков и попутчиц, я еще долго не ложусь. До трех часов горит в моей комнате лампа, и я
сижу над французским переводом. Я перевожу длинную повесть модного французского
писателя. За этот перевод мечтаю получить несколько десятков рублей.