Неточные совпадения
В какой-то дикой задумчивости бродил он по улицам, заложив руки за спину и бормоча под нос невнятные
слова.
На пути встречались ему обыватели, одетые в самые разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс.
Перед некоторыми он останавливался, вперял непонятливый взор в лохмотья и произносил...
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял
перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные
слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил
перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в
словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали
на колени.
— Но человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться
на эту высоту, — сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит душою, признавая религиозную высоту, но вместе с тем не решаясь признаться в своем свободомыслии
перед особой, которая одним
словом Поморскому может доставить ему желаемое место.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав
передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря
на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
Мне пришло
на мысль окрестить ее
перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела
на меня в нерешимости и долго не могла
слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась.
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих
словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно,
на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Смеются вдвое в ответ
на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души те, которые, впрочем, несколько плохо услыхали произнесенные им
слова, и, наконец, стоящий далеко у дверей у самого выхода какой-нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во всю жизнь свою и только что показавший
перед тем народу кулак, и тот по неизменным законам отражения выражает
на лице своем какую-то улыбку, хотя эта улыбка более похожа
на то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар и прибавил к тому
слово: «да». После чего стал
перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя того ласкового вида, с каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя
на него: «Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости — и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые
слова, и видит он, что вновь очутился
на земле, и даже
на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять
перед ним жизнь.
Перегиб такой, как у камергера или у такого господина, который так чешет по-французски, что
перед ним сам француз ничего, который, даже и рассердясь, не срамит себя непристойно русским
словом, даже и выбраниться не умеет
на русском языке, а распечет французским диалектом.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке
на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых
на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье
на лавке, с пером в руках, чернилами
на пальцах и даже
на губах, вечная пропись
перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими
словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец
перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном
слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
«Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин, верно, ждет уж нас».
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб
на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные
слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг
перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного
слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем того же самого, который хлопнулся
перед ее глазами
на улице, смех вновь овладел ею.
И мало того, что осуждена я
на такую страшную участь; мало того, что
перед концом своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы
перед концом своим мне довелось увидать и услышать
слова и любовь, какой не видала я.
Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много
на свете
слов на разных языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не
передашь того, что сказали они в день этот друг другу.
По его
словам, я отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал
на перестрелки, дабы
передавать письменные известия о всем, что делалось в городе; что, наконец, явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца.
— Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, — вам это самим известно, — что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды — вся жизнь
перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу сказать — какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас
на душе?
словом, кто вы, что вы?
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив
слово «касаются» с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что
на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся
перед нею.
Но
на этот раз знакомые
слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела у комода,
перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы. Красное лицо ее казалось гневным.
В этих
словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск — вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную
на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе.
Передавая документ, она сказала тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину...
Перед этим он стал говорить меньше, менее уверенно, даже как будто затрудняясь в выборе
слов; начал отращивать бороду, усы, но рыжеватые волосы
на лице его росли горизонтально, и, когда верхняя губа стала похожа
на зубную щетку, отец сконфузился, сбрил волосы, и Клим увидал, что лицо отцово жалостно обмякло, постарело.
Считая неспособность к сильным взрывам чувств основным достоинством интеллигента, Самгин все-таки ощущал, что его антипатия к Безбедову разогревается до ненависти к нему, до острого желания ударить его чем-нибудь по багровому, вспотевшему лицу, по бешено вытаращенным глазам, накричать
на Безбедова грубыми
словами. Исполнить все это мешало Самгину чувство изумления
перед тем, что такое унизительное, дикое желание могло возникнуть у него. А Безбедов неистощимо бушевал, хрипел, задыхаясь.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее
перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же
слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
— Вот так, вот я получил дар мысли и
слова! Ольга, — сказал он, став
перед ней
на колени, — будь моей женой!
Часто погружались они в безмолвное удивление
перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой
на этот творческий блеск и без
слов понимали друг друга.
— Зачем притворяться: вы только откажитесь искренно, не
на словах со мной, а в душе
перед самим собой, от меня.
— Вот видите, я и прав, что извинялся
перед вами: надо быть осторожным
на словах… — заметил Райский.
— Да, прекрасно, — говорил он, вдумываясь в назначение профессора, — действовать
на ряды поколений живым
словом,
передавать все, что сам знаешь и любишь!
Голова ее приподнялась, и по лицу
на минуту сверкнул луч гордости, почти счастья, но в ту же минуту она опять поникла головой. Сердце билось тоской
перед неизбежной разлукой, и нервы упали опять. Его
слова были прелюдией прощания.
Я тогда ничего не понял, но дело состояло в том, что этот образ давно уже завещан был Макаром Ивановичем,
на словах, Андрею Петровичу, и мама готовилась теперь
передать его.
Я решил, несмотря
на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже целому свету (как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же положу
перед нею это письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу ни
слова и уйду от нее навсегда…
И я объяснил, что я
передам документ лишь с тем, что она даст
слово немедленно примириться с Анной Андреевной и даже согласиться
на брак ее…
— Это-то и возродило меня к новой жизни. Я дал себе
слово переделать себя, переломить жизнь, заслужить
перед собой и
перед нею, и — вот у нас чем кончилось! Кончилось тем, что мы с вами ездили здесь
на рулетки, играли в банк; я не выдержал
перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям, рысакам… я мучил Лизу — позор!
Теперь мне понятно: он походил тогда
на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил
перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним
словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
То, что романическая Марья Ивановна, у которой документ находился «
на сохранении», нашла нужным
передать его мне, и никому иному, то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан; может быть, когда-нибудь к
слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться в Петербург.
Когда Татьяна Павловна
перед тем вскрикнула: «Оставь образ!» — то выхватила икону из его рук и держала в своей руке Вдруг он, с последним
словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно
на два куска… Он вдруг обернулся к нам, и его бледное лицо вдруг все покраснело, почти побагровело, и каждая черточка в лице его задрожала и заходила...
Я должен здесь признаться в одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю
слово), но я уже не раз и давно уже
перед тем мечтал о том, как хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз
на ночь.
Черт меня дернул разгорячиться
перед ним до того, что я, кончая речь и с наслаждением отчеканивая
слова и возвышая все более и более голос, вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о том, то
передам документ через Татьяну Павловну и у нее
на квартире!
П. А. Зеленый пел во всю дорогу или живую плясовую песню, или похоронный марш
на известные
слова Козлова: «Не бил барабан
перед смутным полком» и т. д.
Привалов сдержал свое
слово и перестал пить, но был такой задумчивый и печальный, что Надежде Васильевне тяжело было
на него смотреть. Трезвый он действительно почти совсем не разговаривал, то есть ничего не рассказывал о себе и точно стыдился, что позволил себе так откровенно высказаться
перед Надеждой Васильевной… Таким образом ей разом пришлось ухаживать за двумя больными, что делало ее собственное положение почти невыносимым. Раз она попробовала предложить очень энергическую меру Привалову...
— О, как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет
передавать его
на словах. К чему предисловия, описания? К чему ненужное красноречие? Любовь моя безгранична… Прошу, умоляю вас, — выговорил наконец Старцев, — будьте моей женой!
Вот собственные
слова его, я их записал и запомнил: «Как закричит, бывало,
на меня, я так
на коленки
перед ними и паду».
— Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал меня, злодейку свою, лихом. Да
передай ему тоже моими
словами: «Подлецу досталась Грушенька, а не тебе, благородному!» Да прибавь ему тоже, что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и любила — так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так, дескать, Грушенька
на всю жизнь тебе заказала!..
Кроме одного, вправду, случая:
на другой день после ее посещения прошмыгнула ко мне их горничная и, ни
слова не говоря, пакет
передала.
Но если он особенно настаивал
на этом
слове, если особенно поручал вам не забыть
передать мне этот поклон, — то, стало быть, он был в возбуждении, вне себя, может быть?
Но Петр Ильич
на этот раз уперся как мул: выслушав отказ, он чрезвычайно настойчиво попросил еще раз доложить и
передать именно «в этих самых
словах», что он «по чрезвычайно важному делу, и они, может быть, сами будут потом сожалеть, если теперь не примут его».
Целых два года я провел еще после того за границей: был в Италии, постоял в Риме
перед Преображением, и
перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость
на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник;
словом, и тут вел себя, как все.
Мальчики приутихли. Видно было, что
слова Павла произвели
на них глубокое впечатление. Они стали укладываться
перед огнем, как бы собираясь спать.