Неточные совпадения
Хотел один другого спросить: «Что, пане-брате, увидимся или не увидимся?» — да и не спросили, замолчали, — и загадались обе седые головы.
— Прошу
пана оказать услугу! — произнес жид, — вот князь приехал из чужого края,
хочет посмотреть на козаков. Он еще сроду не видел, что это за народ козаки.
— Теперь отделяйтесь, паны-братья! Кто
хочет идти, ступай на правую сторону; кто остается, отходи на левую! Куды бо́льшая часть куреня переходит, туды и атаман; коли меньшая часть переходит, приставай к другим куреням.
—
Пан полковник,
пан полковник! — говорил жид поспешным и прерывистым голосом, как будто бы
хотел объявить дело не совсем пустое. — Я был в городе,
пан полковник!
— О, любезный
пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не
захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
— О, конечно, он не так хорошо танцует, как танцевали кавалеры с пани Мариной… Но
пан Игнатий
хочет видеть настоящую мазурку, знаете, мазур Хлопицкого? Не мазуру Контского, а мазур Хлопицкого… Паненка Зося не знает про кавалера… Сюрприз, все сюрприз, везде сюрприз…
— О! пани Марина, кто же не знает, что вы первая красавица… во всей Польше первая!.. Да… И лучше всех танцевали мазурочки, и одевались лучше всех, и все любили пани Марину без ума. Пани Марина сердится на меня, а я маленький человек и делал только то, чего
хотел пан Игнатий.
Разумеется, показание
пана Муссяловича внесли в протокол в самой полной подробности. На том
панов и отпустили. О факте же передержки в картах почти и не упомянули; Николай Парфенович им слишком был и без того благодарен и пустяками не
хотел беспокоить, тем более что все это пустая ссора в пьяном виде за картами и более ничего. Мало ли было кутежа и безобразий в ту ночь… Так что деньги, двести рублей, так и остались у
панов в кармане.
— А вот чем,
пане, я много говорить не буду: вот тебе деньги, — он вытащил свои кредитки, —
хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.
— Я тебе много,
пан,
хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк!
Он почти задохся; он многое, многое
хотел сказать, но выскочили одни странные восклицания.
Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его кредиток, смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении.
— Я Аграфена, я Грушенька, говори по-русски, или слушать не
хочу! —
Пан запыхтел от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщенно произнес...
На вопрос прокурора: где же бы он взял остальные две тысячи триста, чтоб отдать завтра
пану, коли сам утверждает, что у него было всего только полторы тысячи, а между тем заверял
пана своим честным словом, Митя твердо ответил, что
хотел предложить «полячишке» назавтра не деньги, а формальный акт на права свои по имению Чермашне, те самые права, которые предлагал Самсонову и Хохлаковой.
Помаленьку разглядел и обоих
панов,
хотя еще мало осмыслив их.
— Э, полно, скверно все это, не
хочу слушать, я думала, что веселое будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий
пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки.
Кто
хочет знать, как сильно действовала на молодое поколение весть июльского переворота, пусть тот прочтет описание Гейне, услышавшего на Гельголанде, что «великий языческий
Пан умер». Тут нет поддельного жара: Гейне тридцати лет был так же увлечен, так же одушевлен до ребячества, как мы — восемнадцати.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун
хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял
пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в красном жупане, и осведомляется о
пане Даниле; слышит все, утирает рукавом заплаканные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вместе с покойным Бурульбашем; вместе рубились они с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой конец был
пана Данила. Рассказывает еще гость о многом другом и
хочет видеть пани Катерину.
Свободный гражданин приподнимает пьяную голову и отвечает, что теперь воля, что он
хочет вот так себе лежать на дороге, а на
панов ему…
Выходило бы так, что я, еще ребенок, из сочувствия к моему приятелю, находящемуся в рабстве у
пана Уляницкого, всей душою призываю реформу и молюсь за доброго царя, который
хочет избавить всех купленных мальчиков от злых Уляницких…
На кухне вместо сказок о привидениях по вечерам повторяются рассказы о «золотых грамотах», о том, что мужики не
хотят больше быть панскими, что Кармелюк вернулся из Сибири, вырежет всех
панов по селам и пойдет с мужиками на город.
В одно утро
пан Уляницкий опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой халата, а затем, подойдя к нашему крыльцу и как-то особенно всматриваясь в наши лица, он стал уверять, что в сущности он очень, очень любит и нас, и своего милого Мамерика, которому даже
хочет сшить новую синюю куртку с медными пуговицами, и просит, чтобы мы обрадовали его этим известием, если где-нибудь случайно встретим.
Хотя на всех этих предметах болтались ярлыки с номерами и сургучными печатями, но
пан Крыжановский обращался с ними довольно свободно: самовар сторож ставил для архивариуса, когда у него являлось желание напиться чаю (что, впрочем, случалось не ежедневно), а с двустволками
пан Крыжановский нередко отправлялся на охоту, надевая при этом болотные сапоги и соединяя, таким образом, для одного употребления вещественные доказательства из различных дел.
Сам по себе
пан Казимир был неглуп, держал себя с тактом,
хотя в нем и не было того блестящего ума, который выдвигает людей из толпы.
— Идите,
пане, делайте что
хотите: вся ваша тут будет воля.
Никто не мог бы также сказать, откуда у
пана Тыбурция явились дети, а между тем факт,
хотя и никем не объясненный, стоял налицо… даже два факта: мальчик лет семи, но рослый и развитой не по летам, и маленькая трехлетняя девочка. Мальчика
пан Тыбурций привел, или, вернее, принес с собой с первых дней, как явился сам на горизонте нашего города. Что же касается девочки, то, по-видимому, он отлучался, чтобы приобрести ее, на несколько месяцев в совершенно неизвестные страны.
— Цо
пан собе еще жычи? [Чего еще
хочет пан? (Прим. автора.).]
—
Пан Зверев, узнайте, пожалуйста, когда начнутся собрания: их затевает здешний откупщик, но муж от меня это таит, а я непременно
хочу бывать на этих собраниях! Узнаете?
„Кто сии черти, и что твои мерзкие уста болотом назвали?“ — подумал я в гневе и, не удержав себя в совершенном молчании, отвечал сему
пану, что „уважая сан свой, я даже и его на сей раз чертом назвать не
хочу“.
— Говорю, как рота
хочет, — повторил
Панов. — Не в первый раз: возьмет и отдаст.
Мрачный солдат Никитин
хотел потребовать отчет от ротного, а
Панов и Авдеев считали, что этого не нужно было.
Но курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и
хотел налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге.
Панов взял ружье и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и поднял шинель. Поднялся и третий — Бондаренко.
— Я говорю, домой приказать не
хочешь ли чего? — опять спросил
Панов, трогая его за холодную ширококостую руку.
— Ты, Пётра, чего домой приказать не
хочешь ли? — сказал
Панов.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки —
хотя это сначала казалось мне неприятным — я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «
пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Вероятно, каждый из читателей наших знает,
хотя по слуху, известного Санхо-Пансу; но если в эту минуту услужливый поляк весьма походил на этого знаменитого конюшего, то
пан Тишкевич нимало не напоминал собою Рыцаря Плачевного Образа.
— Да знаешь ли, что этот мальчишка обидел меня за столом при
пане Тишкевиче и всех моих гостях? Вспомить не могу!.. — продолжал Кручина, засверкав глазами. — Этот щенок осмелился угрожать мне… и ты
хочешь, чтоб я удовольствовался его смертью… Нет, черт возьми! я
хотел и теперь еще
хочу уморить его в кандалах: пусть он тает как свеча, пусть, умирая понемногу, узнает, каково оскорбить боярина Шалонского!
— Да надо завернуть в Хотьковскую обитель за Настенькой: она уж четвертый месяц живет там у своей тетки, сестры моей, игуменьи Ирины. Не век ей оставаться невестою, пора уж быть и женою
пана Гонсевского; а к тому ж если нам придется уехать в Польшу, то как ее после выручить? Хоть, правду сказать, я не в тебя, Андрей Никитич, и верить не
хочу, чтоб этот нижегородский сброд устоял против обученного войска польского и такого знаменитого воеводы, каков гетман Хоткевич.
— Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и смело идет на неравный бой; а не заступлюсь за труса и подлеца, каков
пан Копычинский,
хотя б он был родным моим братом.
— Так не чинись, боярин, приляг и засни; нынче же обедать будут поздно. Тимофей Федорович
хочет порядком угостить
пана Тишкевича, который сегодня прибыл сюда с своим региментом. Доброго сна, Юрий Дмитрич! А я теперь пойду и взгляну, прибрали ли твоих коней.
— Так что ж,
пан? Если
хочешь, завтра мы поохотимся вместе, и я ручаюсь тебе…
— Но неужели ты поверил, что я в самом деле решусь обидеть моего гостя? И,
пан Тишкевич! Я
хотел только попугать его, а по мне, пожалуй, пусть пьет хоть за здравие татарского хана: от его слов никого не убудет. Подайте ему кубок!
— Как же! мы давнишние знакомцы. Не
хочешь ли,
пан, покушать? У меня есть жареный гусь.
— Постой-ка, боярышня, — продолжал после небольшой остановки запорожец. — Да у тебя еще другая кручина, как туман осенний, на сердце лежит… Я вижу, тебя
хотят выдать замуж… за одного большого польского
пана… Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке, так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро будет не до этого.
Сколько Юрий, сидевший подле
пана Тишкевича, ни отказывался, но принужден бы был пить не менее других, если б, к счастию, не мог ссылаться на пример своего соседа, который решительно отказался пить из больших кубков, и
хотя хозяин начинал несколько раз хмуриться, но из уважения к региментарю оставил их обоих в покое и выместил свою досаду на других.
— Не уходи,
пан, — сказал он, — я сейчас еду, и ты можешь остаться и буянить здесь на просторе сколько
хочешь. Прощай, Кирша!
Все приличия были забыты: пьяные господа обнимали пьяных слуг; некоторые гости ревели наразлад вместе с песенниками; другие, у которых ноги были тверже языка, приплясывали и кривлялись, как рыночные скоморохи, и даже важный Замятня-Опалев несколько раз приподнимался, чтоб проплясать голубца; но, видя, что все его усилия напрасны, пробормотал: «Сердце мое смятеся и остави мя сила моя!»
Пан Тишкевич
хотя не принимал участия в сих отвратительных забавах, но, казалось, не скучал и смеялся от доброго сердца, смотря на безумные потехи других.
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай,
пан, — продолжал он, обращаясь к поляку, который, не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке,
хотя бы он был и поляк, ругаться над собою А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный
пан!
—
Хочу, — говорит
пан, — чтоб ты женился, а зачем, про то я сам знаю. Бери Оксану.
Говорят, как померли у Богдана батько с матерью, попросился он у старого
пана на тягло и
захотел жениться.