Неточные совпадения
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими
пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа,
сына для любовника и есть хлеб мужа!
Старики Базаровы тем больше обрадовались внезапному приезду
сына, чем меньше они его ожидали. Арина Власьевна до того переполошилась и взбегалась по дому, что Василий Иванович сравнил ее с «куропатицей»: куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно придавал ей нечто птичье. А сам он только мычал да покусывал сбоку янтарчик своего чубука да, прихватив шею
пальцами, вертел головою, точно пробовал, хорошо ли она у него привинчена, и вдруг разевал широкий рот и хохотал безо всякого шума.
Василий Иванович засмеялся и сел. Он очень походил лицом на своего
сына, только лоб у него был ниже и уже, и рот немного шире, и он беспрестанно двигался, поводил плечами, точно платье ему под мышками резало, моргал, покашливал и шевелил
пальцами, между тем как
сын его отличался какою-то небрежною неподвижностию.
—
Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв
палец. — С
сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
Климу всегда было приятно видеть, что мать правит этим человеком как существом ниже ее, как лошадью. Посмотрев вслед Варавке, она вздохнула, затем, разгладив душистым
пальцем брови
сына, осведомилась...
— Имею основание, — отозвался Дьякон и, гулко крякнув, поискал
пальцами около уха остриженную бороду. — Не хотел рассказывать вам, но — расскажу, — обратился он к Маракуеву, сердито шагавшему по комнате. — Вы не смотрите на него, что он такой якобы ничтожный, он — вредный, ибо хотя и слабодушен, однако — может влиять. И — вообще… Через подобного ему… комара
сын мой излишне потерпел.
Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал вожжи и велел везти на фабрику, потом в поля, потом в город, к купцам, в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет на
палец, понюхает, иногда лизнет, и
сыну даст понюхать, и объяснит, какая она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ или деготь, топят сало.
Вообще отец на многое по отношению к младшему
сыну смотрел сквозь
пальцы, не желая напрасно огорчать жену, и часто делал вид, что не подозревает печальной истины.
В поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство, чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленьком мальчике, школьнике,
сыне того штабс-капитана, который бежал, плача в голос, подле отца, то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль, что этот мальчик есть, наверное, тот давешний школьник, укусивший его за
палец, когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел.
Уж я и не говорю про то, как бы мог Смердяков рассчитать это все заранее и все предузнать как по
пальцам, то есть что раздраженный и бешеный
сын придет единственно для того только, чтобы почтительно заглянуть в окно и, обладая знаками, отретироваться, оставив ему, Смердякову, всю добычу!
Человек осужден на работу, он должен работать до тех пор, пока опустится рука,
сын вынет из холодных
пальцев отца струг или молот и будет продолжать вечную работу. Ну, а как в ряду
сыновей найдется один поумнее, который положит долото и спросит...
Анна Михайловна вынула из кошелька и в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки, и под тусклым лучом, к которому они уже успели подняться, она видела, как он приложил бумажку к щеке и стал водить по ней
пальцем. Странно освещенное и бледное лицо, так похожее на лицо ее
сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной радости.
Остервенившийся Илюшка больно укусил ей
палец, но она не чувствовала боли, а только слышала проклятое слово, которым обругал ее Илюшка. Пьяный Рачитель громко хохотал над этою дикою сценой и кричал
сыну...
Считая
сыновей, Тит откладывал всего пять
пальцев и откидывал Агапа, как отрезанный ломоть.
— Ваш
сын — большой фантазер, — оберегите его с этой стороны! — шепнула она ему, грозя
пальцем.
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу
пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что
сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— Не в Москву тебе, кажется, надобно, шельмец ты этакий! — сказал ему полковник и погрозил
пальцем. Старик, кажется, догадывался о волновавших
сына чувствованиях и, как ни тяжело было с ним расстаться, однако не останавливал его.
Тогда и отец стал смотреть на связь
сына с Наташей сквозь
пальцы, предоставляя все времени, и надеялся, зная ветреность и легкомыслие Алеши, что любовь его скоро пройдет.
В самое светлое Христово воскресенье в новом здании открыт был кабак, и генерал имел случай убедиться, что все село, не исключая и
сынов Калины, праздновало это открытие, горланя песни, устроивая живые картины и нимало не стесняясь тем, что генерал несколько раз самолично выходил на балкон и грозил
пальцем.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей
сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, — он был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой
палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между
пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала
сына к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла, тихонько баюкая...
Мать взглянула на
сына. Лицо у него было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая
пальцами бороду, говорил...
Ей вдруг стало трудно дышать. Широко открыв глаза, она смотрела на
сына, он казался ей чуждым. У него был другой голос — ниже, гуще и звучнее. Он щипал
пальцами тонкие, пушистые усы и странно, исподлобья смотрел куда-то в угол. Ей стало страшно за
сына и жалко его.
— Боялся, что ударит офицер! Он — чернобородый, толстый,
пальцы у него в шерсти, а на носу — черные очки, точно — безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я — один
сын, они меня любили.
— Господин начальник губернии теперь пишет, — начал Забоков, выкладывая по
пальцам, — что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего
сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?
Потом она прибавила, грустно покачав головою, что у ней только и осталось, что вот эта дочь да вот этот
сын (она указала на них поочередно
пальцем); что дочь зовут Джеммой, а
сына — Эмилием; что оба они очень хорошие и послушные дети — особенно Эмилио… («Я не послушна?» — ввернула тут дочь; «Ох, ты тоже республиканка!» — ответила мать); что дела, конечно, идут теперь хуже, чем при муже, который по кондитерской части был великий мастер…
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми
пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от
сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею. Женщина, спустив платок с головы на плечи, положила на стол крепкие белые руки, сцепив
пальцы докрасна. Чем больше я смотрел на них, тем более он казался мне провинившимся
сыном доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущенно, — нечем было ответить на заслуженные упреки.
— Тс! тс! тс! — останавливала
сына, плача, просвирня и начала громко хлопать у него под носом в ладони, чтобы не слыхать его отречений. Но Варнава кричал гораздо громче, чем хлопала его мать. Тогда она бросилась к образу и, махая пред иконой растопыренными
пальцами своих слабых рук, в исступлении закричала...
Старик отталкивал руку
сына, хватался за сердце, мычал и шипел, тяжко ворочая языком, хлопал себя по бедру и снова цапал
сына потными, толстыми
пальцами.
— Мёдом-с, — липовый мёд, соты! — тыкая
пальцем в стол, говорил Кожемякин, упорно рассматривая самовар, окутанный паром. И неожиданно для себя предложил: — Вы бы медку-то взяли, — для
сына?
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую руку назад и царапал стол ногтями, показывая
сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры, рука тяжело повисла,
пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
Отерев мокрые
пальцы свои о засученные полы серой шинели, Ваня прошел мимо детей, которые перестали играть и оглядывали его удивленными глазами. Ребятишки проводили его до самого берега. Два рыбака, стоя по колени в воде, укладывали невод в лодку. То были, вероятно,
сыновья седого сгорбленного старика, которого увидел Ваня в отдалении с саком на плече.
Старик замолчал, прочитал про себя послание
сына, положил его на стол и, высоко подняв брови, с удивленным лицом молча прошелся по комнате. Потом снова прочитал письмо, задумчиво постукал
пальцами по столу и изрек...
— Что вы делаете, папаша? — кричала Татьяна, и на её некрасивом лице прыгали сумасшедшие глаза. Яков стоял у окна, барабанил по стеклу
пальцами. Артамонову казалось, что и
сын против него, а Мирон едко спрашивал...
Тогда, тяжело подняв не очень послушную руку, он запустил
пальцы в жестковатые вихры
сына и, дёргая их, начал бормотать...
Мать убитого, высокая, тощая, с лошадиным лицом, молча, без слёз, торопилась схоронить
сына, — так казалось Артамонову; она всё оправляла кисейный рюш в изголовье гроба, передвигала венчик на синем лбу трупа, осторожно вдавливала
пальцами новенькие, рыжие копейки, прикрывавшие глаза его, и как-то нелепо быстро крестилась.
Тогда уверовала мать господа в чудо и радостно поклонилась
сыну воскресшему. А на этой рыбе с тех пор так и остались два небесных пятна. Это следы господних
пальцев.
Бенни во время сражения находился в лагере Гарибальди, куда он прибыл из Швейцарии, в качестве корреспондента. Когда командир девятого полка был убит, тогда
сын Гарибальди, Менотти, предложил Бенни команду, от которой он не отказался. Но командовать пришлось ему недолго, он был ранен в правую руку около большого
пальца. В день 4 ноября он вместе с другими ранеными был привезен в госпиталь святого Онуфрия. Вот что он рассказывал мне о ночи на 5 ноября...
И ее невестка, мать Нади, Нина Ивановна, белокурая, сильно затянутая, в pince-nez и с бриллиантами на каждом
пальце; и отец Андрей, старик, худощавый, беззубый и с таким выражением, будто собирался рассказать что-то очень смешное; и его
сын Андрей Андреич, жених Нади, полный и красивый, с вьющимися волосами, похожий на артиста или художника, — все трое говорили о гипнотизме.
Петунников грозил
пальцем…
Сын его, спокойный и погруженный в расчеты, не обращал внимания на кучку темных людей, потешавшихся над его отцом. Он даже не взглянул ни разу в их сторону.
Бурмистр. Да как же, судырь, не баловать, помилуйте! Дворня теперь тоже: то папенькин камердинер, значит, и все семейство его
палец о
палец не ударит, то маменькина ключница, и той семья на том же положеньи. Я сам, господи, одному старому господину моему служил без году пятьдесят годов, да что ж из того?.. Должен, сколько только сил наших хватает, служить: и сам я, и жена-старуха, и
сын али дочь, в какую только должность назначат! Верный раб, и по святому писанию, не жалеет живота своего для господина.
— Говорил, да! — крестясь, молвил старик и, загибая
пальцы рук, начал считать: — Ну, учитель, это ничего, человек полезный, сельское дело знает и законы. И Яков Ильич — ничего, барин хозяйственный. А какой тебе друг Стёпка Рогачёв? Бобылкин
сын, батрак, лентяй, никого не уважает… Мать — колдунья…
Нестрашный(угрюмо). Наивная! Тоже, сказал! Положи-ка
палец в рот ей, наивной… сукиного
сына дочери!
— Я уйду навсегда из твоего дома! — выкрикивал Цирельман, задыхаясь, и его тонкие, длинные
пальцы судорожно рвали ворот лапсердака. — Я уйду и не призову на твою голову отцовского проклятия, которому внимает сам Иегова; но знай, что со мною уходит твое счастье и твой спокойный сон. Прощай, Абрам, но запомни навсегда мои последние слова: в тот день, когда твой
сын прогонит тебя от порога, ты вспомнишь о своем отце и заплачешь о нем…
— Я знаю, я чувствую это: меня убьют. Я не боюсь смерти, — губернатор закинул седую голову и строго взглянул на
сына, — но знаю: меня убьют. Я все не понимал, я все думал: но в чем же дело? — Он растопырил большие толстые
пальцы и быстро сжал их в кулак. — Но теперь понимаю: меня убьют. Ты не смейся, ты еще молод, но сегодня я почувствовал смерть вот тут, в голове. В голове.
«Чародейная сила Псару,
сына госпожи Тентнубаты, есть сила Озириса Атуму, царя богов. Сила левого виска его подобна силе левого виска бога Туму. Его верхняя губа — богиня Изида, его нижняя губа — богиня Нефтис, его зубы — мечи, его тело — Озирис, его
пальцы — синие змеи, его живот — Ну, его бока — перья Аммона».
Мать его, высокая и полная женщина, почти старушка, с нежным и кротким лицом, сохранившим еще следы былой красоты, в сбившемся, по обыкновению, чуть-чуть набок черном кружевном чепце, прикрывавшем темные, начинавшие серебриться волосы, как-то особенно горячо и порывисто обняла
сына после того, как он поцеловал эту милую белую руку с красивыми длинными
пальцами, на одном из которых блестели два обручальных кольца.
— Да, в это время не являлся. После они очень бедно где-то жили в Москве, в холодном доме. Однажды, оставив
сына с нянькой в комнате потеплее, Спиридонов сам лег в зале на стульях. Утром пришли, а там лежит один труп: вид покойный, и
пальцы правой руки сложены в крест. Женины родные хотели его схоронить с парадом, но Испанский Дворянин этого не позволил.
О том, о другом поднималась еще беседа, — Толстой упорно сводил всякую на необходимость нравственного усовершенствования и любви к людям. В креслах, вытянув ноги и медленно играя
пальцами, сидел
сын Толстого, Лев Львович. Рыжий, с очень маленькой головкой. На скучающем лице его было написано: «Вам это внове, а мне все это уж так надоело! Так надоело!..»