Неточные совпадения
И в этот
прекрасный весенний
день он почувствовал, что воспоминанье
о ней совсем не больно ему.
Влиянию его содействовало: его богатство и знатность;
прекрасное помещение в городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся финансовыми
делами и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар Вронского, привезенный из деревни; дружба с губернатором, который был товарищем, и еще покровительствуемым товарищем, Вронского; а более всего — простые, ровные ко всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян изменить суждение
о его мнимой гордости.
В
прекрасный летний
день,
Бросая по долине тень,
Листы на дереве с зефирами шептали,
Хвалились густотой, зелёностью своей
И вот как
о себе зефирам толковали:
«Не правда ли, что мы краса долины всей?
—
О торговле, об эманципации женщин,
о прекрасных апрельских
днях, какие выпали нам на долю, и
о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе.
О, когда минет злоба
дня и настанет будущее, тогда будущий художник отыщет
прекрасные формы даже для изображения минувшего беспорядка и хаоса.
Он любовался
прекрасным днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика
о том, как немец хозяйничает в Кузминском.
— Вы приехали как нельзя более кстати, — продолжал Ляховский, мотая головой, как фарфоровый китаец. — Вы, конечно, уже слышали, какой переполох устроил этот мальчик, ваш брат… Да, да Я удивляюсь. Профессор Тидеман — такой
прекрасный человек… Я имею
о нем самые отличные рекомендации. Мы как раз кончили с Альфонсом Богданычем кой-какие счеты и теперь можем приступить прямо к
делу… Вот и Александр Павлыч здесь. Я, право, так рад, так рад вас видеть у себя, Сергей Александрыч… Мы сейчас же и займемся!..
— Я не буду говорить
о себе, а скажу только
о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым
днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того
дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно
прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные
дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями
о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда не упоминалось имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых, что за всем тем он, как я сказал выше, любил, в праздничные
дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и, стало быть, стремление к
прекрасной половине человеческого рода не совсем ему было чуждо.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не могло быть речи
о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа
Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные
дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом
деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных
дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и
о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на
прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
До того
дня Паншин обращался с Лаврецким не то чтоб свысока, а снисходительно; но Лиза, рассказывая Паншину свою вчерашнюю поездку, отозвалась
о Лаврецком как
о прекрасном и умном человеке; этого было довольно: следовало завоевать «
прекрасного» человека.
В один
прекрасный день он получил по городской почте письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что «слух
о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием русских женщин» и т. п.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся
о своей популярности, на самом
деле был истинно
прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь
дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „человек он“.»
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить
о вещах и
делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил
о будущем —
о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.
Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса, и имел
прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах
о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более патриотизмом.
И когда Елена, глядя на него сверху вниз, подумала
о бесконечной доброте и душевной детской чистоте этого смешноватого человека,
о долгих годах каторги, перенесенной им;
о его стальной непоколебимости в
деле,
о его безграничной вере в близость освобождения,
о его громадном влиянии на молодежь — она почувствовала в этой комичности что-то бесконечно ценное, умиляющее и
прекрасное.
— Но я сказал себе: oh, me belle France! [
О, моя
прекрасная Франция! (фр.)] если только степь не поглотит меня, то я сколочу маленький капиталец и заведу в Париже контору бракоразводных и бракосводных
дел. И тогда ничто и никогда уже не разъединит нас,
о, дорогая,
о, несравненная отчизна моя!
Среди этих всеобщих и трудных занятий вдруг вниманье города, уже столь напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому не известное лицо, — лицо, которого никто не ждал, ни даже корнет Дрягалов, ждавший всех, — лицо,
о котором никто не думал, которое было вовсе не нужно в патриархальной семье общинных глав, которое свалилось, как с неба, а в самом
деле приехало в
прекрасном английском дормезе.
Вот причина, по которой Бельтов, гонимый тоскою по деятельности, во-первых, принял
прекрасное и достохвальное намерение служить по выборам и, во-вторых, не только удивился, увидев людей, которых он должен был знать со
дня рождения или
о которых ему следовало бы справиться, вступая с ними в такие близкие сношения, — но был до того ошеломлен их языком, их манерами, их образом мыслей, что готов был без всяких усилий, без боя отказаться от предложения, занимавшего его несколько месяцев.
Я первый раз вспомнила
о тогдашнем
дне иначе: в нем много
прекрасного…
Полюбил меня Карганов и в тот же вечер пришел к нам в палатку с двумя бутылками
прекрасного кахетинского, много говорил
о своих боевых
делах,
о знаменитом Бакланове, который его любил, и, между прочим, рассказал, как у него из-под носа убежал знаменитый абрек Хаджи-Мурат, которого он под строгим конвоем вел в Тифлис.
И вот в минуту «карманной невзгоды» вспомнил я об адвокате Тубентале, и с товарищем юнкером в одно
прекрасное солнечное воскресенье отправились мы занимать деньги, на которые я задумал справить
день своего рождения, 26 ноября,
о чем оповестил моих друзей.
— Я вам напомню, мой скрытный друг. Вы начали говорить
о вчерашнем
дне, потом
о каких-то
прекрасных мгновениях, потом сказали, что я, наверно, давно уже заметила… но что? Вы этого не докончили… Извольте же говорить теперь. Я требую этого, слышите!..
О Татьяне изредка доходили вести; он знал, что она вместе с своею теткой поселилась в своем именьице, верстах в двухстах от него, живет тихо, мало выезжает и почти не принимает гостей, — а впрочем, покойна и здорова. Вот однажды в
прекрасный майский
день сидел он у себя в кабинете и безучастно перелистывал последний нумер петербургского журнала; слуга вошел к нему и доложил
о приезде старика-дяди.
Что касается до сей последней, то она, в свою очередь, тоже
день ото
дня начала получать
о Миклакове все более и более высокое понятие: кроме его
прекрасного сердца, которое княгиня в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она стала в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений.
Тузенбах(очнувшись). Устал я, однако… Кирпичный завод… Это я не брежу, а в самом
деле скоро поеду на кирпичный завод, начну работать… Уже был разговор. (Ирине, нежно.) Вы такая бледная,
прекрасная, обаятельная… Мне кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет… Вы печальны, вы недовольны жизнью…
О, поедемте со мной, поедемте работать вместе!..
Длинные, нестерпимо жаркие, скучные
дни,
прекрасные томительные вечера, душные ночи, и вся эта жизнь, когда от утра до вечера не знаешь, на что употребить ненужное время, и навязчивые мысли
о том, что она самая красивая и молодая женщина в городе, и что молодость ее проходит даром, и сам Лаевский, честный, идейный, но однообразный, вечно шаркающий туфлями, грызущий ногти и наскучающий своими капризами, — сделали то, что ею мало-помалу овладели желания и она как сумасшедшая
день и ночь думала об одном и том же.
Вот единственная цель и значение очень многих (большей части) произведений искусства: дать возможность, хотя в некоторой степени, познакомиться с
прекрасным в действительности тем людям, которые не имели возможности наслаждаться им «а самом
деле; служить напоминанием, возбуждать и оживлять воспоминание
о прекрасном в действительности у тех людей, которые знают его из опыта и любят вспоминать
о нем.
Но, выигрывая преднамеренностью с одной стороны, искусство проигрывает тем же самым — с другой;
дело в том, что художник, задумывая
прекрасное, очень часто задумывает вовсе не
прекрасное: мало хотеть
прекрасного, надобно уметь постигать его в его истинной красоте, — а как часто художники заблуждаются в своих понятиях
о красоте! как часто обманывает их даже художнический инстинкт, не только рефлексивные понятия, большею частью односторонние!
В сущности эти два определения совершенно различны, как существенно различными найдены были нами и два определения
прекрасного, представляемые господствующею системою; в самом
деле, перевес идеи над формою производит не собственно понятие возвышенного, а понятие «туманного, неопределенного» и понятие «безобразного» (das Hässliche) [как это прекрасно развивается у одного из новейших эстетиков, Фишера, в трактате
о возвышенном и во введении к трактату
о комическом]; между тем как формула «возвышенное есть то, что пробуждает в нас (или, [выражаясь терминами гегелевской школы], — что проявляет в себе) идею бесконечного» остается определением собственно возвышенного.
Я не буду говорить
о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение
прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду говорить и
о том, что
прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним
прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а
прекрасного нет; не буду опровергать этого фактом, что на самом
деле развитие мышления в человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
«Жизнь стремится вперед и уносит красоту действительности в своем течении», говорят [Гегель и Фишер]-правда, но вместе с жизнью стремятся вперед, т. е. изменяются в своем содержании, наши желания, и, следовательно, фантастичны сожаления
о том, что
прекрасное явление исчезает, — оно исчезает, исполнив свое
дело, доставив ньше столько эстетического наслаждения, сколько мог вместить ньшешний
день; завтра будет новый
день, с новыми потребностями, и только новое
прекрасное может удовлетворить их.
— Кто это, блистающая, как заря,
прекрасная, как луна, светлая, как солнце?
О Суламифь, красота твоя грознее, чем полки с распущенными знаменами! Семьсот жен я знал, и триста наложниц, и девиц без числа, но единственная — ты,
прекрасная моя! Увидят тебя царицы и превознесут, и поклонятся тебе наложницы, и восхвалят тебя все женщины на земле.
О Суламифь, тот
день, когда ты сделаешься моей женой и царицей, будет самым счастливым для моего сердца.
Времени для угощения было довольно, так как я никогда не кормил дорогою лошадей менее 3 1/2 часов; и мы сначала довольно лениво относились к
прекрасному доппель-кюммелю, но мало-помалу
дело пошло успешнее. Сам Крюднер, бывший не дурак выпить, разогрелся и, взявши гитару, начал наигрывать разные вальсы, а затем, исполняя шубертовского «Лесного царя», фальцетом выводил куплеты
о танцующих царских дочерях.
Кто скажет, что ее убило: оскорбленное ли самолюбие, тоска ли безвыходного положения, или, наконец, самое воспоминание
о том первом,
прекрасном, правдивом существе, которому она, на утре
дней своих, так радостно отдалась, который так глубоко был в ней уверен и так уважал ее?
Замечательно, что эти приливы «всего
прекрасного и высокого» приходили ко мне и во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом
дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая
о себе, но не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса.
Автор этого письма говорит
о Клире как
о лице хорошо ему известном и оправдывает его отзыв
о Марке Аврелии; в заключение же говорит с огорчением: «Критики, а особливо вмешивающиеся в
дела политические, которых не знают ни малейшей связи, всегда будут иметь
прекрасное поле рассыпать свои рассказы».
Сначала он все вспоминал
о бегах,
о своем англичанине,
о Ваське,
о Назаре и об Онегине и часто видел их во сне, но с течением времени позабыл обо всем. Его от кого-то прятали, и все его молодое,
прекрасное тело томилось, тосковало и опускалось от бездействия. То и
дело подъезжали новые, незнакомые люди и снова толклись вокруг Изумруда, щупали и теребили его и сердито бранились между собою.
И на другой же
день появилась в газете вслед за объявлением
о новоизобретенных сальных свечах статья с таким заглавием: «
О необыкновенных талантах Чарткова»: «Спешим обрадовать образованных жителей столицы
прекрасным, можно сказать, во всех отношениях приобретением.
— Ну, думала, — продолжала Катерина Архиповна: — приехала в Москву, наняла почище квартиру, думала,
дело делом, а может быть, бог приведет и дочерей устроить. Вот тебе теперь и чистота. Одними окурками насорит все комнаты. Вот в зале здесь с своим
прекрасным гардеробом расположится, — принимай посторонних людей. Подумали ли вы хоть
о гардеробе-то своем? Ведь здесь столица, а не деревня; в засаленном фраке — на вас все пальцем будут показывать.
— Buon giorn
о, mon cher monsieur Arbousoffff! [Добрый
день, мой дорогой господин Арбузов (ит., фр.).] — воскликнул нараспев акробат, сверкая белыми,
прекрасными зубами и широко разводя руки, точно желая обнять Арбузова. — Я только чичас окончил мой repetition [Репетицию (фр.).]. Allons donc prendre quelque chose. Пойдем что-нибудь себе немножко взять? Один рюмок коньяк? О-о, только не сломай мне руку. Пойдем на буфет.
Знаю великую книгу
о светлой стране,
Где
прекрасная дева взошла
На смертное ложе царя
И юность вдохнула в дряхлое сердце!
Там — над цветущей страной
Правит высокий Король!
Юность вернулась к нему!
Рассуждая психологически, конечно, нельзя не уважить
прекрасных свойств души Костина и Городкова; но для [общественного
дела], смеем думать, от них так же мало могло быть толку, как и от других юношей,
о которых рассказывает г. Плещеев в других повестях.
О, если б знали вы, друзья моей весны,
Прекрасных грез моих, порывов благородных, —
Какой мучительной тоской отравлены
Проходят
дни мои в сомнениях бесплодных!
В самом
деле, если бы мы увидели человека, который едва только может видеть искру света или свет самой короткой свечи, и если бы этому человеку мы захотели дать понятие
о ясности и блеске солнца, то, без сомнения, мы должны были бы сказать ему, что блеск солнца несказанно и несравненно лучше и
прекраснее всякого света, видимого им.
Уложив друг друга в постель, они еще долго толковали
о прекрасном будущем. Сны снились им, когда они уснули, самые восхитительные. Спящие, они улыбались от счастья, — так хороши были сны! Этими снами судьба, по всей вероятности, заплатила им за те ужасы, которые они пережили на следующий
день. Судьба не всегда скупа: иногда и она платит вперед.
— До свидания, до свидания, любезный Вандергуд. У вас
прекрасная фигура…
о, какой молодец! На этих
днях маркиз заедет к вам. Что я еще хотел сказать? Ах да: желаю вам, чтобы и у вас в Америке был поскорее король… Это необходимо, мой друг, этим все равно кончится!
О ревуар!
Они находятся теперь при
деле о самозванке.], намеревавшийся ехать с нею в Константинополь, где надеялся сделаться официальным агентом конфедерации; Ганецкий, бывший иезуит, имевший обширные знакомства в Риме, намеревавшийся провести ее к святейшему отцу и ввести в лоно римской церкви, и наконец — «Мосбахский незнакомец», Доманский, который не в силах был оставить
прекрасную принцессу, в которую был страстно влюблен.
В самом
деле, его высокий рост, крупная, но стройная и представительная фигура,
прекрасные светло-русые, слегка вьющиеся волосы, открытое высокое чело, полное яблоко голубых, завешенных густыми ресницами глаз и удивительнейшей, античной формы большая белая рука, при мягкости и в то же время развязности манер, быстро им усвоенных под руководством изящной и любившей изящество тещи Сержа, обратили его в какого-то Ганимеда, затмевавшего своей весенней красотой все, что могло сколько-нибудь спорить
о красоте.