Неточные совпадения
Так проводили жизнь
два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули в
конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не
о том, чтобы не делать дурного, а
о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное.
— Славная вещь, славная вещь… — повторял Порфирий Петрович, как будто задумавшись вдруг
о чем-то совсем другом, — да! славная вещь! — чуть не вскрикнул он под
конец, вдруг вскинув глаза на Раскольникова и останавливаясь в
двух шагах от него. Это многократное глупенькое повторение, что казенная квартира славная вещь, слишком, по пошлости своей, противоречило с серьезным, мыслящим и загадочным взглядом, который он устремил теперь на своего гостя.
Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же сделать вид, что с пренебрежением не замечает возникшего в
конце стола смеха, но тотчас же, нарочно возвысив голос, стала с одушевлением говорить
о несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «
о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала Соню по щечке и, привстав, горячо
два раза ее поцеловала.
— Да-с, — говорил он, — пошли в дело пистолеты. Слышали вы
о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе. На
двух концах России…
Вчера она досидела до
конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят
о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
О том, как Стебельков расспрашивал про Дергачева, он заставил повторить
два раза и даже задумался; впрочем, все-таки под
конец усмехнулся.
А между тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из больницы и в существование которых поверил Нехлюдов, состояли только в том, что, по распоряжению фельдшерицы, придя за грудным чаем в аптеку, помещавшуюся в
конце коридора, и застав там одного фельдшера, высокого с угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим приставанием, Маслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула его, что он ткнулся
о полку, с которой упали и разбились
две склянки.
В нижней части долины почва исключительно наносная: ил и полосы свежего песка, придавившего траву и кусты, свидетельствуют
о том, что в
конце лета места эти заливались водой
два раза.
Недели с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа по
два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука почти не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом сказать, я уже начал мечтать
о копировании палок с закругленными
концами.
По вечерам Ечкин приходил на квартиру к Галактиону и без
конца говорил
о своих предприятиях. Харитина сначала к нему не выходила, а потом привыкла. Она за
два месяца сильно изменилась, притихла и сделалась такою серьезной, что Ечкин проста ее не узнавал. Куда только делась прежняя дерзость.
Есть
два преобладающих мифа, которые могут стать динамическими в жизни народов — миф
о происхождении и миф
о конце.
4-я и 5-я породы — черные дрозды, величиною будут немного поменьше большого рябинника; они различаются между собою тем, что у одной породы перья темнее, почти черные, около глаз находятся желтые ободочки, и нос желто-розового цвета, а у другой породы перья темно-кофейного, чистого цвета, нос беловатый к
концу, и никаких ободочков около глаз нет; эта порода, кажется, несколько помельче первой [Тот же почтенный профессор,
о котором я говорил на стр. 31, сделал мне следующие замечания: 1] что описанные мною черные дрозды, как
две породы, есть не что иное, как самец и самка одной породы, и 2) что птица, описанная мною под именем водяного дрозда, не принадлежит к роду дроздов и называется водяная оляпка.
В
конце концов,
два месяца после выезда князя почти всякий слух
о нем в Петербурге затих окончательно, а в доме Епанчиных «лед молчания» уже и не разбивался.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти
два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны,
о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести
концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза
два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше
о своем Туляцком
конце.
В
конце августа или в начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь в ваши страны: к тому времени получится разрешение от князя, к которому я отправил 31 июля мое просительное письмо с лекарским свидетельством. Недели
две или три пробуду у вас. Вы примите меня под вашу крышу.
О многом потолкуем — почти
два года как мы не видались…
—
О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до
конца, постарайтесь не горячиться, хоть
две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю
о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
Огонь, благодаря сильному ветру, почти сплошь деревянным постройкам Заречья и, наконец, поджогу с трех
концов, распространился быстро и охватил целый участок с неимоверною силой (впрочем, поджог надо считать скорее с
двух концов: третий был захвачен и потушен почти в ту же минуту, как вспыхнуло,
о чем ниже).
Прежде всего упомяну, что в последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась
о чем-то с мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно, не суждено им было уехать, не досмотрев всего до
конца.
Приехавши в главный город края, мы остановились в большом казенном доме, в котором мы буквально терялись как в пустыне (князь не имел семейства). Было раннее утро, и мне смертельно хотелось спать, но он непременно желал, чтобы немедленно произошло официальное представление, и потому разослал во все
концы гонцов с известием
о своем прибытии. Через
два часа залы дома уже были наполнены трепещущими чиновниками.
На нарах, кроме
двух моих старых товарищей, не отправленных в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я думал об отце, и вместе с тем засела мысль
о побеге за границу в качестве матроса и мечталось даже
о приключениях Робинзона. В
конце концов я решил уйти со службы и «податься» в Астрахань.
Музыка и деревня поглотили почти совершенно их первые
два года супружеской жизни; потом князь сделался мировым посредником, хлопотал искреннейшим образом
о народе; в
конце концов, однако, музыка, народ и деревня принаскучили ему, и он уехал с женой за границу, где прямо направился в Лондон, сошелся, говорят, там очень близко с русскими эмигрантами; но потом вдруг почему-то уехал из Лондона, вернулся в Россию и поселился в Москве.
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти
два удара молотка времени сильно отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под
конец; Борис Петрович также иногда вспоминал
о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
Под
конец он вполне овладел разговором и читал нам целые лекции
о внутренней и внешней политике;
два года писанья передовых статей по всевозможным вопросам сделали его способным говорить весьма свободно обо всех этих вещах,
о которых мы с Гельфрейхом, занятые своими этюдами, знали очень мало.
День за днем прошли
два месяца. Я с Коноваловым
о многом переговорил и много прочитал. «Бунт Стеньки» я читал ему так часто, что он уже свободно рассказывал книгу своими словами, страницу за страницей, с начала до
конца.
Но прошли
две недели, и как-то само собой сделалось, что эти пряные разговоры стали реже и короче, там и совсем прекратились. Зима, подобно смерти, все сглаживает и уравнивает. К
концу января оба — и фельдшер и учитель — испытывали чувство стыда и отвращения, если один из них случайно заговаривал
о Шилове. Прежняя добродушная услужливость в воспоминаниях и маленькая невинная сладкая ложь теперь казались им издали невыносимо противными.
После этого собрания повадился ко мне Кузин и сидит, бывало, часа два-три, интересно рассказывая
о старине. Мешает, а слушаешь внимательно, оторваться нельзя. Пьёт чай стакан за стаканом без
конца, потеет, расстёгивает одёжу до ворота рубахи и вспоминает горькую старинку, страшную в простоте своей русскую мужичью жизнь. Неустанно гудит его крепкий, привычный к речам голос. Надо сказать, что, когда мужик тронется влево сердцем и умом, он немедля начинает говорить
о себе как об известном бунтаре.
Со всего разбегу
о. Игнатий выскочил на площадку, в
конце которой белела невысокая кладбищенская церковь. У притвора на низенькой лавке дремал старичок, по виду дальний богомолец, и возле него, наскакивая друг на друга, спорили и бранились
две старухи нищенки.
Поэтому и в окончательном отношении к учению Федорова ощущается невольная противоречивость: при всей неприемлемости, даже чудовищности «проекта» он не может быть и просто отринут, ибо с ним связано нечто интимное и нужное [Невольно напрашивается на сопоставление с федоровским «проектом общего дела» эсхатологическая мечта Скрябина
о создании мистерии, вернее,
о художественной подготовке такого мистериального действа, которое должно положить
конец этому зону и явиться гранью между
двумя космическими периодами.
Под эти слова еще человека
два к Колышкину в гости пришли, оба пароходные. Петр Степаныч ни того, ни другого не знал. Завязался у них разговор
о погоде, стали разбирать приметы и судить по ним, когда на Волге начнутся заморозки и наступит
конец пароходству. Марфа Михайловна вышла по хозяйству. Улучив минуту, Аграфена Петровна кивнула головой Самоквасову, а сама вышла в соседнюю комнату; он за нею пошел.
Все эти разговоры
о том, как какой-то член Географического общества, ехавший с женою, раза
два ломал свой экипаж и в
конце концов вынужден был заночевать в лесу, как какая-то дама от тряски разбила себе голову, как какой-то акцизный просидел 16 часов в грязи и дал мужикам 25 рублей за то, что те его вытащили и довезли до станции, как ни один собственник экипажа не доезжал благополучно до станции, — все подобные разговоры отдаются эхом в душе, как крики зловещей птицы.
И мне даже стало досадно на этих детей за то, что они чинно ходят и
о чем-то солидно разговаривают, как будто в самом деле недешево ценят свои маленькие, бесцветные жизни и знают, для чего живут… Помню, далеко в
конце аллеи показались три женские фигуры. Какие-то барышни — одна в розовом платье,
две в белом — шли рядом, взявшись под руки,
о чем-то говорили и смеялись. Провожая их глазами, я думал: „Хорошо бы теперь от скуки дня на
два сойтись тут с какой-нибудь женщиной!“
Им владело чувство полного отрешения от того, что делалось вокруг него. Он знал, куда едет и где будет через
два, много
два с половиной часа; знал, что может еще застать
конец поздней обедни. Ему хотелось думать
о своем богомолье,
о местах, мимо которых проходит дорога — древний путь московских царей; он жалел, что не пошел пешком по Ярославскому шоссе, с котомкой и палкой. Можно было бы, если б выйти чем свет, в две-три упряжки, попасть поздним вечером к угоднику.
Через пять минут они сидели еще ближе друг к другу. Ее рука продолжала лежать на его плече. Она ему рассказывала про свое житье. Ангажементы у нее всегда есть. Последние
два сезона она «служила» в Ростове, где нашла хлебного торговца, глупого и «во хмелю благообразного». Он ее отпустил на ярмарку и сам приедет к
концу, денег дает достаточно и даже поговаривает
о «законе», но она сама не желает.
Помню и маленький эпизод,
о котором рассказывал С.В.Максимову в год его смерти, когда мы очутились с ним коллегами по академии. Это было в
конце лета, когда я возвращался в Дерпт. У Доминика, в ресторане, меня сильно заинтересовал громкий разговор
двух господ, в которых я сейчас же заподозрил литераторов. Это были Василий Курочкин и Максимов.
Машенька поправила прическу, утерлась мокрым полотенцем и пошла в столовую. Там уже начали обедать… За одним
концом стола сидела Федосья Васильевна, важная, с тупым, серьезным лицом, за другим — Николай Сергеич. По сторонам сидели гости и дети. Обедать подавали
два лакея во фраках и белых перчатках. Все знали, что в доме переполох, что хозяйка в горе, и молчали. Слышны были только жеванье и стук ложек
о тарелки.
Последние
два стиха, когда они уже были написаны, — я сообразил, — не мои, а баснописца Хемницера: он себе сочинил такую эпитафию. Ну что ж! Это ничего. Он так прожил жизнь, — и я хочу так прожить. Почему же я не имею права этого пожелать? Но утром (было воскресенье) я перечитал стихи, и
конец не понравился: как это молиться
о том, чтоб остаться голым! И сейчас же опять в душе заволновалось вдохновение, я зачеркнул последний стих и написал такое окончание...
Она в течение акта раза
два поглядела в сторону Палтусова. В антракте он издали раскланялся и уехал до
конца пьесы. Он ей сказал наверху, что будет завтра в концерте. И ей показалось, как будто он желает говорить с ней
о своих отношениях к Нетовой. Зачем это? Правда, она слышала разные вещи. Она им не верит.
Лежал после обеда под кленом в
конце сада, читал газету. Часа через
два после обеда меня часто охватывает тупая, мутящая тоска. Причину я знаю. Не осиянное проникновение духа сквозь покров Майи, —
о нет! Обычный студенческий катар желудка.
— Встань, говорю тебе… Этот честный и благородный человек простил тебя, и кара закона не обрушится на твою голову, но внутри себя ты до
конца жизни сохранишь презрение к самому себе… Прошу вас, господин следователь, составить протокол
о признании моего сына в растрате сорока
двух тысяч рублей — относительно последней растраты я не заявлял вам официально — добавив, что я не возбуждаю против него преследования…
В
конце ХVІІІ-го столетия, в Париже собралось десятка
два людей, которые стали говорить
о том, что все люди равны и свободны.
Своими
концами оно утопало в ровной мгле и говорило
о чем-то бесконечном, как жизнь; и по шоссе, навстречу Павлу, быстро двигались
два жестянщика, запряженные в маленькую повозку.