Неточные совпадения
Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и то сделать», — «Да, недурно», — отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще
служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим
офицером.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки,
служа в
офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Услыша, что даже издержки по купчей он принимает на себя, Плюшкин заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается, будто
служил по статской, а, верно, был в
офицерах и волочился за актерками.
— Нам известно о вас многое, вероятно — все! — перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо
офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его
служили не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы смешным, если б глаза не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос...
Служил он прежде в военной службе. Старики помнят его очень красивым, молодым
офицером, скромным, благовоспитанным человеком, но с смелым открытым характером.
Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых
служат только богатые и знатные
офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и
офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам
служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
— Поляк он, ее
офицер этот, — заговорил он опять, сдерживаясь, — да и не
офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири
служил где-то там на китайской границе, должно быть, какой полячоночек мозглявенький. Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса.
Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков, когда-то в самой ранней юности был военным и
служил на Кавказе обер-офицером.
Некогда он
служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех
офицеров нашего полка.
Когда он
служил по интендантской части,
офицеры по-армейски преследовали его, и один полковник вытянул его на улице в Вильне хлыстом…
Пожилых лет, небольшой ростом
офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки. Это был один из тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в том роде, как
служат старые лошади, полагая, вероятно, что так и надобно на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
Офицер ожидал меня во всей форме, с белыми отворотами, с кивером без чехла, с лядункой через плечо, со всякими шнурками. Он сообщил мне, что архиерей разрешил священнику венчать, но велел предварительно показать метрическое свидетельство. Я отдал
офицеру свидетельство, а сам отправился к другому молодому человеку, тоже из Московского университета. Он
служил свои два губернских года, по новому положению, в канцелярии губернатора и пропадал от скуки.
— Богато, одно слово богато; честь мужу сему. Мне эти все штучки исправно доставляют, — добавил он с значительной улыбкой. — Приятель есть военный
офицер, шкипером в морской флотилии
служит: все через него имеем.
— А что потом будет? Бедному
офицеру, ваше превосходительство,
служить промеж богатых тяжело, да и просто невозможно!
— Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, — подхватил Кнопов, — а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам
офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами
служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!» — и всегда ведь выходили; ни один не оставался.
Теперешний его анекдот заключался в том, что один
офицер предложил другому — это, конечно, было в незапамятные времена — американскую дуэль, причем в виде жребия им
служил чет или нечет на рублевой бумажке.
— Может быть, — подхватил со вздохом хозяин. — Во всяком случае, господа, я полагаю, что и мне, и вам, Федор Иваныч, — обратился он к жандармскому штаб-офицеру, — и вашему превосходительству, конечно, и вам, наконец, Рафаил Никитич, — говорил он, относясь к губернскому предводителю и губернскому почтмейстеру, — всем нам донести по своим начальствам, как мы были приняты, и просить защиты, потому что он теперь говорит, а потом будет и действовать, тогда
служить будет невозможно!
Потом он высказал несколько резких и даже либеральных суждений насчет того, как правительство непростительно потакает
офицерам, не наблюдает за их дисциплиной и не довольно уважает гражданский элемент общества (das bürgerliche Element in der Societät) — и как от этого со временем возрождаются неудовольствия, от которых уже недалеко до революции, чему печальным примером (тут он вздохнул сочувственно, но строго) — печальным примером
служит Франция!
Вид этой дрожащей руки больно поразил меня, и мне пришла странная мысль, еще более тронувшая меня, — мне пришла мысль, что папа
служил в 12-м году и был, известно, храбрым
офицером.
— Чем могу
служить господину обер-офицеру?
Курсовыми
офицерами в первой роте
служили Добронравов и Рославлев, поручики. Первый почему-то казался Александрову похожим на Добролюбова, которого он когда-то пробовал читать (как писателя запрещенного), но от скуки не дотянул и до четверти книги. Рославлев же был увековечен в прощальной юнкерской песне, являвшейся плодом коллективного юнкерского творчества, таким четверостишием...
— Как же я
служил с ним, — возразил с гневом поручик, — когда у нас в бригаде
офицеры были все благороднейшие люди!.. А тут что ж?.. Кушать хотелось… Ничего с тем не поделаешь…
— История такого рода, — продолжал он, — что вот в том же царстве польском
служил наш русский
офицер, молодой, богатый, и влюбился он в одну панночку (слово панночка капитан умел как-то произносить в одно и то же время насмешливо и с увлечением).
— Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы
служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Между прочим, он сказал мне, что не все
служил в Петербурге; что он там в чем-то провинился и его послали в Р., впрочем, унтер-офицером, в гарнизонный баталион.
Среди них
служат часто свободомыслящие товарищи — вольноопределяющиеся и такие же молодые либеральные
офицеры, и среди них уже заброшено зерно сомнения о безусловной законности и доблестности их деятельности.
Так, недавно
офицера запаса, не давшего сведения о своем местопребывании и заявившего о том, что он не будет более
служить военным, оштрафовали за неисполнение распоряжений власти 30 рублями, которые он тоже отказался заплатить добровольно.
— В каждом городе есть тайный жандармский унтер-офицер. Он в штатском, иногда
служит, или торгует, или там еще что делает, а ночью, когда все спят, наденет голубой мундир да и шасть к жандармскому
офицеру.
Под какой-то неважный праздник приказал немец-генерал
служить всенощную в полковой церкви, что совершалось всегда в его присутствии и при собрании всех
офицеров.
Господам
офицерам на воле жить плохо, особливо у хозяев ежели
служить: хозяин покорливости от служащего перво-наперво требует, а они сами норовят по привычке командовать!
— Да разве вы не видите? Впрочем, я готов еще раз повторить, что этот храбрый и благородный
офицер вырвал меня из рук неприятельских солдат, и что если я могу еще
служить императору и бить русских, то, конечно, за это обязан единственно ему.
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице
офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к чему не
служат.
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я
служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся
офицеры; стоит нам поссориться с французами… Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
— Да, я
служу при главном штабе. Я очень рад, мой друг, что могу первый тебя поздравить и порадовать твоих товарищей, — прибавил Сурской, взглянув на
офицеров, которые толпились вокруг бивака, надеясь услышать что-нибудь новое от полковника, приехавшего из главной квартиры.
Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает говорить. Я не пророк, но заранее знаю, о чем будет речь. Каждое утро одно и то же. Обыкновенно после тревожных расспросов о моем здоровье она вдруг вспоминает о нашем сыне
офицере, служащем в Варшаве. После двадцатого числа каждого месяца мы высылаем ему по пятьдесят рублей — это главным образом и
служит темою для нашего разговора.
— Поеду теперь, значит, в Петербург, — проговорил Мановский, — и буду там ходатайствовать. Двадцать пять лет, ваше превосходительство, я
служил честно. Я на груди своей ношу знаки отличия и надеюсь, что не позволят и воспретят марать какой-нибудь позорной женщине мундир и кресты
офицера. — При последних словах у Михайла Егорыча навернулись даже слезы.
Казначей был «косоротый», чиновник из писарей, в своем роде деловитый и в своем роде добрый человек, очень веселого нрава. Он иногда дозволял
офицерам «любопытствовать, сколько в пачке», но большею частью этого никто не делал, так как это ни к чему не вело и только могло
служить перед начальством признаком строптивости.
А что касается связей, то Ферморы принадлежали к хорошей фамилии, но особенно сильных связей у них нет, и старший брат Николая, Павел Федорович Фермор,
служит простым
офицером в одном из гвардейских полков и даже нуждается.
Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович
служил в компанейцах, [Компанейцы — солдаты и
офицеры кавалерийских полков, формировавшихся из добровольцев.] был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал об этом.
— Многие наши
Офицеры, как известно,
служили на Английских кораблях.].
Уже давно первые Европейские Державы славятся такими
Офицерами, которые
служат единственно из благородного честолюбия, любят победу, а не кровопролитие; повелевают, а не тиранствуют; храбры в огне сражения и приятны в обществе; полезны отечеству шпагою, но могут быть ему полезны и умом своим.
Он когда-то
служил в…м полку и слыл за дельного
офицера.
Настасья Кириловна. Сейчас, отец мой, сию секунду: мало ли со мной, дурой, приключеньев было. Была я еще молода, жприехали мы с моим благоверным в губернский город; щеки у меня тогда были розовые, малиновые… Сама я была развеселая, вот и повадился к нам один
офицер ходить… он у Алексея Яковлевича еще юнкером в роте
служил… и ходит он к нам почти каждый день, и все со мною заговаривает…
Девять лет тому назад он побывал на войне:
служил в денщиках у
офицера и целый поход с ним сделал.
Турунтаев. Вы в военную! Через полгода
офицер, дворянин, значит; вы грамотей, так, пожалуй, казначеем сделают;
послужите, роту дадут; наживите денег да крестьян купите — свои рабы будут. Вы ведь не из дворян, так это вам лестно.
— Что такое
офицер! Я — швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил кулаком по столу) будет
офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас
офицер. Но я не хочу
служить. Я с
офицером сделает этак: фу! — при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее.
К нему повадился ходить какой-то отставной морской
офицер, основываясь на том, что он
служил вместе с его вотчимом в Севастополе и знал его родительницу.
— Случалось… На медведя вместе хаживали. Михайлой Петровичем звать. Ловкий, удалый барин… Он тогда
служил офицером, жена красавица, все было по богатому.
Но мысли его приняли другой оборот, когда на следующее утро, за завтраком, явились к нему двое господ, весьма похожих на мосье Лебёфа, только помоложе (все французские пехотные
офицеры на одно лицо), и, объявив свои имена (одного звали m-r Lecoq, другого m-r Pinochet — оба
служили лейтенантами «au 83-me de ligne»), отрекомендовали себя Борису Андреичу в качестве секундантов «de notre ami, m-r Lebo euf», [«Нашего друга, господина Лебёфа» (фр.).] присланных им для принятия нужных мер, так как их приятель, мосье Лебёф, никаких извинений не допустит.