Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за
неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да
от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Вронский имел привычку
к принцам, но, оттого ли, что он сам в последнее время переменился, или
от слишком большой близости с этим принцем, ― эта
неделя показалась ему страшно тяжела.
Через
неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она пришла в себя, были мы, и любовь ее
к нам увеличилась. Мы не отходили
от ее кресла; она тихо плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.
— Ступай сей же час в Оренбург и объяви
от меня губернатору и всем генералам, чтоб ожидали меня
к себе через
неделю.
— Зашел сказать, что сейчас уезжаю
недели на три, на месяц; вот ключ
от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил
к ней, но она спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И — как не вовремя! Ее бы надо послать в одно место, а она вот…
Протянулась еще
неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а Райский чувствовал себя свободным «
от любви». В любовь свою он не верил и относил все
к раздражению воображения и любопытства.
Он сделал гримасу, встретивши бабушку, уже слышавшую
от Егорки, что барин велел осмотреть чемодан и приготовить
к следующей
неделе белье и платье.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо
к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по
неделям от нее ласкового взгляда…
Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по
неделям, не отвечая ни слова своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости
к ней Татьяны Павловны, все
от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз навсегда.
Я каждый день бегал
к Дарье Родивоновне, раза по три, а через
неделю подарил ей лично, в руку, потихоньку
от мужа, еще три рубля.
Но путешествие идет
к концу: чувствую потребность
от дальнего плавания полечиться — берегом. Еще несколько времени, неделя-другая, — и я ступлю на отечественный берег. Dahin! dahin! Но с вами увижусь нескоро: мне лежит путь через Сибирь, путь широкий, безопасный, удобный, но долгий, долгий! И притом Сибирь гостеприимна, Сибирь замечательна: можно ли проехать ее на курьерских, зажмуря глаза и уши? Предвижу, что мне придется писать вам не один раз и оттуда.
Как ни привыкнешь
к морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки:
недели, иногда месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин
от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три
от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
По дороге
к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более
недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже
от Катерины Ивановны.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и
от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда
к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю
неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать
к себе.
За три
недели до смерти, почувствовав близкий финал, он кликнул
к себе наконец наверх сыновей своих, с их женами и детьми, и повелел им уже более не отходить
от себя.
А теперь я
от себя прибавлю только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что чрез
неделю я опять зашел
к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две
недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
Недели через две
от этого помещика Лежёнь переехал
к другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился на его воспитаннице, поступил на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам на жительство в Орел.
Так с
неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю
неделю не подходила
к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ
от которого никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась громко.
Две — три
недели его тянуло тогда
к Лопуховым, но и в это время было больше удовольствия
от сознания своей твердости в борьбе, чем боли
от лишения, а через месяц боль вовсе прошла, и осталось одно довольство своею честностью.
Потом,
недели через три, я и сама укрепилась: позыв
к вину прошел, и уж я отвыкла
от пьяного обращения.
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю
к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек, знал, что в те первые дни волнения признательность моя
к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через
неделю, но тогда это было бы для меня уж не важно, я и без того была бы спокойна; а через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась
от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую
неделю.
Он употребил все свое красноречие, дабы отвратить Акулину
от ее намерения; уверял ее в невинности своих желаний, обещал никогда не подать ей повода
к раскаянию, повиноваться ей во всем, заклинал ее не лишать его одной отрады: видаться с нею наедине, хотя бы через день, хотя бы дважды в
неделю.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три раза в
неделю он будет наезжать
к нам (Рябово отстояло
от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в дни уроков обедать за господским столом.
Все это давно известно и переизвестно дедушке; ему даже кажется, что и принцесса Орлеанская во второй раз, на одной
неделе, разрешается
от бремени, тем не менее он и сегодня и завтра будет читать с одинаковым вниманием и, окончив чтение, зевнет, перекрестит рот и велит отнести газету
к генералу Любягину.
По дороге в Малиновец мы обыкновенно заезжали
к Боровковым, у которых проводили целые сутки,
от Боровковых
к Корочкиным и т. д., так что домой возвращались нередко через
неделю. Затем, отдохнувши несколько дней, объезжали другую сторону околотка, гостили у Пустотеловых и забирались в Словущенское, где, начиная с предводителя Струнникова, не пропускали никого и из мелкопоместных.
К Бубнову переходили после делового завтрака
от Лопашова и «Арсентьича», если лишки за галстук перекладывали, а
от Бубнова уже куда угодно, только не домой. На
неделю разгул бывал. Много было таких загуливающих типов. Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит только одно слово...
Каторжные и поселенцы изо дня в день несут наказание, а свободные
от утра до вечера говорят только о том, кого драли, кто бежал, кого поймали и будут драть; и странно, что
к этим разговорам и интересам сам привыкаешь в одну
неделю и, проснувшись утром, принимаешься прежде всего за печатные генеральские приказы — местную ежедневную газету, и потом целый день слушаешь и говоришь о том, кто бежал, кого подстрелили и т. п.
Тут и свадьбу назначила, а через
неделю к Лебедеву
от меня и убежала сюда.
Но прошло с месяц по отъезде князя, и генеральша Епанчина получила
от старухи княгини Белоконской, уехавшей
недели две пред тем в Москву
к своей старшей замужней дочери, письмо, и письмо это произвело на нее видимое действие.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять
недель назад я, вот как и вы, — обратился он
к князю, — с одним узелком
от родителя во Псков убег
к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест.
К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми
неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего
от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
На прошедшей
неделе получил
от Спиридова прямое письмо, в котором много любопытного о нашем востоке. Статью о
К.
К. не стану вам передавать, вы все знаете, и тоска повторять эти неимоверные глупости. Она до июля живет в Оёке.
В конце августа или в начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь в ваши страны:
к тому времени получится разрешение
от князя,
к которому я отправил 31 июля мое просительное письмо с лекарским свидетельством.
Недели две или три пробуду у вас. Вы примите меня под вашу крышу. О многом потолкуем — почти два года как мы не видались…
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею
неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня
к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем
к другим людям, увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь
к себе
от дядей и
от близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет
от всех наших знакомых.
Они жили в двадцати пяти верстах
от Чурасова, возле самого упраздненного городка Тагая, и потому езжали
к Прасковье Ивановне каждую
неделю, даже чаще.
— Я бы, папочка, — сказала Юлия
к концу обеда более обыкновенного ласковым голосом и когда сам Захаревский
от выпитых им нескольких рюмок вина был в добром расположении духа, — я бы желала на той
неделе вечер танцевальный устроить у нас.
— Оттого, что места уж очень дикие и лесные. Вот тут по всей дороге разные бобылки живут, репу сеют, горох, — так
к ним в избушку-то иной раз медведь заглядывает; ну так тоже наш же исправник подарил им ружья, вот они и выстрелят раз — другой в
неделю, и поотвалит он
от них маленько в лес.
Она умерла две
недели спустя. В эти две
недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться
от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой смерти своей, что дедушка зовет ее
к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.
Каждый день, уходя
от них в двенадцать часов ночи, он, со стыдом и раздражением на собственную бесхарактерность, давал себе честное слово пропустить
неделю или две, а то и вовсе перестать ходить
к ним.
Хромой портной был человек умный и наблюдательный, по своей должности много видавший разных людей и, вследствие своей хромоты, всегда сидевший и потому расположенный думать. Прожив у Марии Семеновны
неделю, не мог надивиться на ее жизнь. Один раз она пришла
к нему в кухню, где он шил, застирать полотенцы и разговорилась с ним об его житье, как брат его обижал, и как он отделился
от него.
В Суздальской тюрьме содержалось четырнадцать духовных лиц, всё преимущественно за отступление
от православия; туда же был прислан и Исидор. Отец Михаил принял Исидора по бумаге и, не разговаривая с ним, велел поместить его в отдельной камере, как важного преступника. На третьей
неделе пребывания Исидора в тюрьме отец Михаил обходил содержащихся. Войдя
к Исидору, он спросил: не нужно ли чего?
На первом беспрестанно встречаете вы длинные ряды обозов, нагруженных товарами; там же лежат богатые и торговые села: Богородское, Ухтым, Укан, Уни, Вожгалы (последние два немного в стороне) — это центры местной земледельческой промышленности; на втором все пустынно, торговых сел вовсе нет, и в течение целой
недели проедет лишь почтовая телега, запряженная парой и везущая два предписания и сотню подтверждений местным дремотствующим властям, да письмо
к секретарю какого-нибудь присутственного места
от губернского его кума и благо-приятеля.
Раз в
неделю он принимает у себя; остальные вечера переходит
от одного товарища
к другому и изредка посещает театр.
Зайдут
к Семенову, а тут кстати раскупорят, да и разопьют бутылочки две мадеры и домой уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая
от жен, где были и что делали; но те всегда догадываются по глазам и делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание не заходить никогда
к Семенову; но им весьма основательно не верят, потому что обещания эти нарушаются много-много через
неделю.
Вдовствуя неизвестное число лет после своего мужа — приказного, она пропитывала себя отдачею своего небольшого домишка внаем и с Палагеей Евграфовной находилась в теснейшей дружбе, то есть прибегала
к ней раза три в
неделю попить и поесть, отплачивая ей за то принесением всевозможных городских новостей; а если таковых не случалось, так и
от себя выдумывала.
Офицер был ранен 10 мая осколком в голову, на которой еще до сих пор он носил повязку, и теперь, чувствуя себя уже с
неделю совершенно здоровым, из Симферопольского госпиталя ехал
к полку, который стоял где-то там, откуда слышались выстрелы, — но в самом ли Севастополе, на Северной или на Инкермане, он еще ни
от кого не мог узнать хорошенько.
— Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе — радость и горе для нее. Она теперь время считает не месяцами, не
неделями, а вестями о тебе и
от тебя… Скажи-ка, давно ли ты писал
к ней?
Недели две почти каждый день я ходил по вечерам заниматься
к Зухину. Занимался я очень мало, потому что, как говорил уже, отстал
от товарищей и, не имея сил один заняться, чтоб догнать их, только притворялся, что слушаю и понимаю то, что они читают. Мне кажется, что и товарищи догадывались о моем притворстве, и часто я замечал, что они пропускали места, которые сами знали, и никогда не спрашивали меня.
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, —
от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой
неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал
к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
Пани ужасно конфузилась, говорила, что деньги она получила
от мужа; Аггей Никитич слышать, однако, ничего не хотел, и пани уступила его просьбе, а затем в продолжение следующей
недели так распорядилась своим капиталом, что у нее не осталось копейки в кармане; зато в ближайший праздник она встретила пришедшего
к ней Аггея Никитича в таком восхитительном новом платье, что он, ахнув
от восторга и удивления, воскликнул...