Так с
неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю
неделю не подходила
к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ
от которого никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась громко.
Две — три
недели его тянуло тогда
к Лопуховым, но и в это время было больше удовольствия
от сознания своей твердости в борьбе, чем боли
от лишения, а через месяц боль вовсе прошла, и осталось одно довольство своею честностью.
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю
к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек, знал, что в те первые дни волнения признательность моя
к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через
неделю, но тогда это было бы для меня уж не важно, я и без того была бы спокойна; а через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась
от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую
неделю.