Неточные совпадения
— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский
отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого
человека. Поговорите с ним дорогой, — сказала княгиня.
Пока ее не было, ее имя перелетало среди
людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом
отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.
Карандышев (
отходя от Кнурова к Вожеватову). Я желаю, чтоб Ларису Дмитриевну окружали только избранные
люди.
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и
от рук отбился. «Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным
человеком; поживет и с глупостью
отойдет».
Он даже
отошел от публики на площадку между двух мраморных лестниц, исключил себя из этих сотен
людей.
«Мастеровой революции — это скромно. Может быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, —
отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах
от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый
человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…»
Давно уже заметив, что солидные
люди посматривают на Тагильского хмуро, Клим Иванович Самгин сообразил, что ему тоже следует
отойти прочь
от этого
человека. Он шагнул вперед, но Тагильский подхватил его под руку...
Ольга могла бы благовиднее представить дело, сказать, что хотела извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к дружескому кокетству… чтоб оживить угасающего
человека и потом
отойти от него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и, во всяком случае, фальшиво… Нет, нет спасения!
У Татьяны Марковны
отходило беспокойство
от сердца. Она пошевелилась свободно в кресле, поправила складку у себя на платье, смахнула рукой какие-то крошки со стола. Словом —
отошла, ожила, задвигалась, как внезапно оцепеневший
от испуга и тотчас опять очнувшийся
человек.
Райский вполголоса сказал ей, что ему нужно поговорить с ней, чтоб она как-нибудь незаметно
отослала людей. Она остановила на нем неподвижный
от ужаса взгляд. У ней побелел даже нос.
— Молчите вы с своим моционом! — добродушно крикнула на него Татьяна Марковна. — Я ждала его две недели,
от окна не
отходила, сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и пропал! На что похоже? И что скажут
люди: обедал у чужих — лапшу да кашу: как будто бабушке нечем накормить.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды
людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь
от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра
отослать на почту.
И что мне в том, что в рудниках буду двадцать лет молотком руду выколачивать, не боюсь я этого вовсе, а другое мне страшно теперь: чтобы не
отошел от меня воскресший
человек!
Хоть бы то взять: иной здоровый
человек очень легко согрешить может; а
от меня сам грех
отошел.
Тогда я понял, что он меня боится. Он никак не мог допустить, что я мог быть один, и думал, что поблизости много
людей. Я знал, что если я выстрелю из винтовки, то пуля пройдет сквозь дерево, за которым спрятался бродяга, и убьет его. Но я тотчас же поймал себя на другой мысли: он уходил, он боится, и если я выстрелю, то совершу убийство. Я
отошел еще немного и оглянулся. Чуть-чуть между деревьями мелькала его синяя одежда. У меня отлегло
от сердца.
И действительно, она порадовалась; он не
отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими;
человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются
люди; они читали, они играли в дурачки, они играли в лото, она даже стала учиться играть в шахматы, как будто имела время выучиться.
Он может сам обманываться
от невнимательности, может не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов
отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть, не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так не о чем больше и думать; ведь он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы
человека, который сам понимает вещи не хуже его.
Оно похоже на электрический толчок, чувствуемый цепью
людей, когда извлекается искра из лейденской батареи] Беда
отойти далеко
от дороги — измучаешься, на одной версте пробьешься не один час.
Как только
отойдешь несколько шагов
от настоящего края, земля начнет в буквальном смысле волноваться, опускаться и подниматься под ногами
человека и даже около пего, со всеми растущими по ее поверхности травами, цветами, кочками, кустиками и даже деревьями.
У ребенка была головная водянка. Розанов определил болезнь очень верно и стал лечить внимательно, почти не
отходя от больного. Но что было лечить! Ребенок был в состоянии совершенно беспомощном, хотя для неопытного
человека и в состоянии обманчивом. Казалось, ребенок вот отоспится, да и встанет розовый и веселенький.
— Нет, сударь, это сущую правду он сказал: поколе он жив, все карманы его будут! А которого, он видит, ему сразу не одолеть, он и сам
от него на время
отойдет, да издали и поглядывает, ровно бы посторонний
человек. Уже так-то вороват, так-то вороват!
Несколько
человек солидно
отошли от толпы в разные стороны, вполголоса переговариваясь и покачивая головами. Но все больше сбегалось плохо и наскоро одетых, возбужденных
людей. Они кипели темной пеной вокруг Рыбина, а он стоял среди них, как часовня в лесу, подняв руки над головой, и, потрясая ими, кричал в толпу...
— Идут в мире дети наши к радости, — пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь мир, за все
люди рабочие пошли они!.. Не
отходите же
от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
Потом он видел, как Николаев встал из-за карт и, отведя Шурочку в сторону, долго что-то ей говорил с гневными жестами и со злым лицом. Она вдруг выпрямилась и сказала ему несколько слов с непередаваемым выражением негодования и презрения. И этот большой сильный
человек вдруг покорно съежился и
отошел от нее с видом укрощенного, но затаившего злобу дикого животного.
Сама по себе, стена есть только стена; но сознание, что нельзя
от нее
отойти, действует на
человека необыкновенно мучительно.
Я слышал шаги многих
людей на палубе, но тихо лежал в каюте и встал только когда пароход
отошел от белградской пристани. Я поднялся на палубу. Восход был чудный. Я любовался удалявшимся
от меня Белградом, зеленевшими садами.
По совещании между собой военные власти решаются, чтобы избавиться
от затруднительного молодого
человека, признать его революционером и
отсылают его под конвоем в управление тайной полиции.
Чтоб
отойти от этого вопроса, я только и нашелся, что, мол, хоть промежду себя-то с отцом Маркелом старайтесь ладить — не давайте дурного примера и соблазна темным
людям!
И часто по ночам
отходим мы вдвоем
от ватаги, и все говорит, говорит, видя, с каким вниманием я слушал его… Да и поговорить-то ему хотелось, много на сердце было всего, всю жизнь молчал, а тут во мне учуял верного
человека. И каждый раз кончал разговор...
— Григорий Михайлович, — начала она, наконец, голосом уже более спокойным и
отошла еще дальше
от дорожки, по которой изредка проходили
люди… Литвинов в свою очередь последовал за ней.
И эта женщина честно
отошла прочь
от человека, который — все видели — был приятен ей больше многих других.
Илья, бледный, с расширенными глазами,
отошёл от кузницы и остановился у группы
людей, в которой стояли извозчик Макар, Перфишка, Матица и другие женщины с чердака.
Толпа
людей на пристани слилась в сплошное, темное и мертвое пятно без лиц, без форм, без движения. Фома
отошел от перил и угрюмо стал ходить по палубе.
Она предположила, как только он возвратит ей деньги, все их
отослать к Николя Оглоблину с запиской, что
от таких
людей, как он и отец его, она не желает принимать помощи ни для какого дела.
— Вот, говорят,
от губернаторов все
отошло: посмотрели бы на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный
человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане. Вот сидит он за столом, папироску покурит, ногами поболтает, потом возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
Молодой
человек все-таки не
отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто бы сей юноша и Мерова кидали друг на друга какие-то робкие взгляды, и когда тот, сказав: — До свиданья! — пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему...
Теперь глухая ночь; здесь все вам преданы, начиная
от этой собаки, которая готова загрызть меня, если вы ей это прикажете;
отойдя кругом на пять миль нет человеческого жилья; зима, мороз, в овраге волки воют; вы — все говорят, вы страшный
человек; никто еще ни жалости и ни улыбки не видывал на вашем лице ужасном; и вы меня силою позвали на допрос!..
Пётр угрюмо
отошёл от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на
людей, дёргая себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из них, хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти
люди не замечали его, старшего в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему, говорить он не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
Дельно и кратко рассказал, что он
человек князей Ратских из курской их вотчины на реке Рати; был у князя Георгия приказчиком, а, по воле,
отошёл от него, награждён хорошо и решил своё дело ставить: фабрику полотна. Вдов, детей зовут: старшего — Пётр, горбатого — Никита, а третий — Олёшка, племянник, но — усыновлён им, Ильёй.
За последнее время я
отошел от милой старухи и даже редко видел ее, а тут, вдруг, с болью почувствовал, что никогда уже не встречу
человека, так плотно, так сердечно близкого мне.
— Суть жизни в том, чтобы
человек все дальше
отходил от скота…
— Да, будьте, непременно будьте. Я без вас здесь не останусь, не
отходите от меня ни на минуту, граф ужасный
человек.
Он видел, что
люди встают и
отходят от него, пожимая плечами и кидая на него презрительные взгляды, и вот уже нет никого, а только один «косоротый» лег грудью на стол и, положив на руки голову, крепко опит, посвистывая носом.
(В толпе движение. Входят доктор и Тетерев. Доктор в шляпе и пальто проходит прямо в комнату Татьяны. Тетерев заглядывает в дверь и
отходит прочь, хмурый. Из комнаты Татьяны всё продолжают доноситься смешанный говор и стоны. Из комнаты стариков — вой Акулины Ивановны и ее крики: «Пусти меня! Пусти ты меня к ней!» В сенях — глухой шум голосов. Выделяются восклицания: «Серьезный
человек… Это — певчий… Н-ну? Ей-ей…
от Ивана Предтечи».)
—
Люди для тебя кончились, — говорит, — они там в миру грех плодят, а ты
от мира
отошёл. А если телом откачнулся его — должен и мыслью уйти, забыть о нём. Станешь о
людях думать, не минуя вспомнишь женщину, ею же мир повергнут во тьму греха и навеки связан!
— Но это вас
от людей не отличает, вы ошибаетесь, — говорит Михаила. — Все так думают. Оттого и бессильна, оттого и уродлива жизнь. Каждый старается
отойти от жизни вбок, выкопать в земле свою норку и из неё одиноко рассматривать мир; из норы жизнь кажется низкой, ничтожной; видеть её такою — выгодно уединённому! Это я говорю про тех
людей, которые почему-нибудь не в силах сесть верхом на ближнего и подъехать на спине его туда, где вкуснее кормят.
Сначала он
отошел к дверям и начал
от них подходить к дивану, прижав обеими руками шляпу к груди и немного и постепенно наклоняя голову; потом сел на ближайший стул, и сел не то чтобы развалясь, и не в струнку, а свободно и прилично, как садятся порядочные
люди, и начал затем мимический разговор с кем-то сидящим на диване: кинул несколько слов к боковому соседу, заговорил опять с сидящим на диване, сохраняя в продолжение всего этого времени самую приятную улыбку.
Ипполит Сергеевич
отошёл в сторону
от них и стал у лестницы, спускавшейся в парк. Он провёл рукой по лицу и потом пальцами по глазам, точно стирал пыль с лица и глаз. Ему стало стыдно перед собой за то, что он поддался взрыву чувства, стыд уступил место раздражению против девушки. Он назвал про себя сцену с ней казацкой атакой на жениха, и ему захотелось заявить ей о себе как о
человеке, равнодушном к её вызывающей красоте.
— И вот какой
человек, — воскликнул я, оканчивая свой рассказ, —
отошел от нас, незамеченный, почти не оцененный!
А Вавило Бурмистров, не поддаваясь общему оживлению,
отошел к стене, закинул руки за шею и, наклоня голову, следил за всеми исподлобья. Он чувствовал, что первым
человеком в слободе отныне станет кривой. Вспоминал свои озорные выходки против полиции, бесчисленные дерзости, сказанные начальству, побои, принятые
от городовых и пожарной команды, — всё это делалось ради укрепления за собою славы героя и было дорого оплачено боками, кровью.