Неточные совпадения
— Помилуйте, что ж
за приятный разговор?.. Ничтожный
человек, и больше ничего, —
отвечал Чичиков.
— Нет, не повалю, —
отвечал Собакевич, — покойник был меня покрепче, — и, вздохнувши, продолжал: — Нет, теперь не те
люди; вот хоть и моя жизнь, что
за жизнь? так как-то себе…
Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился совершенно в бумаги, не
отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже
человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Антонович, казалось, имел уже далеко
за сорок лет; волос на нем был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла в нос, — словом, это было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом.
Собакевич
отвечал, что Чичиков, по его мнению,
человек хороший, а что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех отношениях живой; но что он не ручается
за то, что случится вперед, что если они попримрут во время трудностей переселения в дороге, то не его вина, и в том властен Бог, а горячек и разных смертоносных болезней есть на свете немало, и бывают примеры, что вымирают-де целые деревни.
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты знаешь? Ты не можешь
отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с
людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно — и воротишься к
человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…
— Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас покинуть?» Марья Ивановна
отвечала, что вся будущая судьба ее зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных
людей, как дочь
человека, пострадавшего
за свою верность.
— Как изволишь, —
отвечал Савельич, — а я
человек подневольный и
за барское добро должен
отвечать.
— Интеллигенция — это лучшие
люди страны, —
люди, которым приходится
отвечать за все плохое в ней…
— Черт его знает, — задумчиво
ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает
за Тоськой, но — надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще —
человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт не брат.
И, улыбаясь навстречу Турчанинову, она осыпала его любезностями. Он
ответил, что спал прекрасно и что все вообще восхитительно, но притворялся он плохо, было видно, что говорит неправду. Самгин молча пил чай и, наблюдая
за Мариной, отмечал ее ловкую гибкость в отношении к
людям, хотя был недоволен ею. Интересовало его мрачное настроение Безбедова.
— Передавили друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются с поля
люди и оставляют
за собой трупы. Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!»
Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я скажу…
Дослушав речь протопопа, Вера Петровна поднялась и пошла к двери, большие
люди сопровождали ее,
люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не
отвечая на поклоны, она шагала величественно,
за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
Прежде чем
ответить на вопрос,
человек этот осматривал всех в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая
за левым ухом своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
— Не знаю, —
ответил Самгин, следя, как мимо двери стремительно мелькают цветисто одетые
люди, а двойники их, скользнув по зеркалу, поглощаются серебряной пустотой. Подскакивая на коротеньких ножках, пронеслась Любаша в паре с Гансом Саксом,
за нею китаец промчал Татьяну.
— А ты что, нарядился мужиком, болван? — закричал он на
человека в поддевке. — Я мужиков — порю! Понимаешь? Песенки слушаете, картеж, биллиарды, а у меня
люди обморожены, черт вас возьми! И мне —
отвечать за них.
— А вот увидим, —
ответил Туробоев, довольно бесцеремонно расталкивая
людей и не извиняясь пред ними. Самгин пошел
за ним.
Потом пошли один
за другим, но все больше, гуще, нищеподобные
люди, в лохмотьях, с растрепанными волосами, с опухшими лицами; шли они тихо, на вопросы встречных
отвечали кратко и неохотно; многие хромали.
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему
ответил свист лесопилки
за рекою, потом засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги
людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная в белом, похожая на мешок муки, и сказала, глядя в небо...
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не
ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую
за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон.
Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, —
человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
— А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я не писал к тебе, потому что ты не
отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу —
за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой
человек. Ты видел в ведомости расходы…
Угадывая законы явления, он думал, что уничтожил и неведомую силу, давшую эти законы, только тем, что отвергал ее,
за неимением приемов и свойств ума, чтобы уразуметь ее. Закрывал доступ в вечность и к бессмертию всем религиозным и философским упованиям, разрушая, младенческими химическими или физическими опытами, и вечность, и бессмертие, думая своей детской тросточкой, как рычагом, шевелить дальние миры и заставляя всю вселенную
отвечать отрицательно на религиозные надежды и стремления «отживших»
людей.
— Так, знаем, —
отвечали они, — мы просим только раздавать сколько следует воды, а он дает мало, без всякого порядка; бочки у него текут, вода пропадает, а он, отсюда до Золотой горы (Калифорнии), никуда не хочет заходить, между тем мы заплатили деньги
за переезд по семидесяти долларов с
человека.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые
люди и подали на палке какую-то бумагу. «Что ж это
за люди?» — спросил я. «Японец, должно быть», —
отвечал он. Японцы остановились саженях в трех от фрегата и что-то говорили нам, но ближе подъехать не решались; они пятились от высунувшихся из полупортиков пушек. Мы махали им руками и платками, чтоб они вошли.
На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется
за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130
человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая
ответить точно.
— Так… из любопытства, — скромно
отвечал Оскар Филипыч, сладко потягиваясь на своем стуле. — Мне кажется, что вам, Александр Павлыч, выгоднее всего иметь поверенного в Петербурге, который следил бы
за малейшим движением всего процесса. Это очень важно, особенно, если
за него возьмется
человек опытный…
Тятенька, обнаковенно, прибежал с ливольвером и сейчас Виктора Васильича
за ногу и, с позволения сказать, как кошку, в номер к себе утащил: «Кто таков
человек есть?» А Виктор Васильич, не будь плох,
отвечает: «Моисей».
— Если вы не исправитесь, я не
отвечаю ни
за что! — говорил Ляховский своему зятю. — Вы не цените сокровище, какое попало в ваши руки… Да!.. Я не хочу сказать этим, что вы дурной
человек, но ради бога никогда не забывайте, что ваша жена, как всякое редкое растение, не перенесет никакого насилия над собой.
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не
отвечаю за себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной
человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает
за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
—
За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то
отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным
людям, едкую-с...
— Я чувств моих тогдашних не помню, —
ответила Грушенька, — все тогда закричали, что он отца убил, я и почувствовала, что это я виновата и что из-за меня он убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, и теперь верю, и всегда буду верить: не таков
человек, чтобы солгал.
— Я не могу
отвечать за все мои знакомства… Я молодой
человек… и кто же может
отвечать за всех тех, кого встречает, — так и вспыхнул весь Ракитин.
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик и сам
отвечает ему
за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у
людей свободы,
за которую ты так стоял, когда был на земле.
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было ночевать на улице, но побоялся дождя. Че Фан отвел мне место у себя на кане. Мы долго с ним разговаривали. На мои вопросы он
отвечал охотно, зря не болтал, говорил искренно. Из этого разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый
человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь
за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал русским переселенцам.
Встарь бывала, как теперь в Турции, патриархальная, династическая любовь между помещиками и дворовыми. Нынче нет больше на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит в свою власть, не думает, что он будет
отвечать за своих
людей на Страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга не верит в свою подчиненность и выносит насилие не как кару божию, не как искус, — а просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.
— Да-с, вступаю в законный брак, —
ответил он застенчиво. Я удивлялся героической отваге женщины, решающейся идти
за этого доброго, но уж чересчур некрасивого
человека. Но когда, через две-три недели, я увидел у него в доме девочку лет восьмнадцати, не то чтоб красивую, но смазливенькую и с живыми глазками, тогда я стал смотреть на него как на героя.
— Вы меня просто стращаете, —
отвечал я. — Как же это возможно
за такое ничтожное дело сослать семейного
человека за тысячу верст, да и притом приговорить, осудить его, даже не спросив, правда или нет?
— Вам это ни копейки не стоит, —
отвечал доктор, —
за кого я вас принимаю, а дело в том, что я шестой год веду книжку, и ни один
человек еще не заплатил в срок, да никто почти и после срока не платил.
— У Буйс, на Кузнецкой мост, — отрывисто
отвечал Карл Иванович, несколько пикированный, и ставил одну ногу на другую, как
человек, готовый постоять
за себя.
Сорок лет спустя я видел то же общество, толпившееся около кафедры одной из аудиторий Московского университета; дочери дам в чужих каменьях, сыновья
людей, не смевших сесть, с страстным сочувствием следили
за энергической, глубокой речью Грановского,
отвечая взрывами рукоплесканий на каждое слово, глубоко потрясавшее сердца смелостью и благородством.
Оказывается, на конюшне секут «шалунишку» буфетчика,
человека с большими бакенбардами, недавно еще в долгополом сюртуке прислуживавшего
за столом… Лицо у Мардария Аполлоновича доброе. «Самое лютое негодование не устояло бы против его ясного и кроткого взора…» А на выезде из деревни рассказчик встречает и самого «шалунишку»: он идет по улице, лущит семечки и на вопрос,
за что его наказали,
отвечает просто...
Человек отвечает за свою жизнь перед Богом и должен развивать полученные свыше дары.
На мой вопрос, женат ли он, молодой
человек отвечает, что
за ним на Сахалин прибыла добровольно его жена с дочерью, но что вот уже два месяца, как она уехала с ребенком в Николаевск и не возвращается, хотя он послал ей уже несколько телеграмм.
Но опять-таки, если понять его невозможно, то, повторяю, трудно и
отвечать за то, что не дано
человеку понять.
— Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно
отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала
за руку; она стояла пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом, — не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что нельзя бросаться на умирающего
человека… я готов разъяснить, почему я смеялся… очень буду рад позволению…
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы
за него
отвечать?
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие, слава богу, сочтемся, — бессовестно
ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи от меня… Я, брат, свою родню вот как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю обидеть Оксю. Вот каков есть
человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу
за ее развертной карахтер.
Аннушка так устала, что не могла даже
ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине. Было еще светло настолько, что не смешаешь собаку с
человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо
за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
— Извините меня, Анна Петровна, если я сказал что лишнее в вашем доме. Но это долг пастыря, который
отвечает за каждую погибшую овцу. Многое вижу и молчу. Сокрушаюсь и молчу… да. Вот и вы очень огорчали меня, когда ходили на богомолье на Крестовые острова. Конечно, бог везде один, но заблуждения разделяют
людей. Петр Елисеич держится относительно веры свободных мыслей, но я считаю своим долгом предостеречь вас от ошибок и увлечений.
Он
отвечал, что чуть ли не более десяти
человек этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные его были против, опасаясь
за его здоровье).
А
человек, которого Арапов называет Нафтулою Соловейчиком, и сам бы не
ответил, что он такое
за птица.