Неточные совпадения
Левин прочел написанное странным,
родным ему почерком: «Прошу покорно
оставить меня в покое. Это одно, чего я требую от своих любезных братцев. Николай Левин».
— А то самое я тогда разумел и для того я тогда это произносил, что вы, знамши наперед про это убивство
родного родителя вашего, в жертву его тогда
оставили, и чтобы не заключили после сего люди чего дурного об ваших чувствах, а может, и об чем ином прочем, — вот что тогда обещался я начальству не объявлять.
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля, взяла да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою душу,
оставив меня на руки
родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду известной.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она
оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас
родные в Петербурге?
Теперь, совсем напротив, сирота вовсе не бедная невеста, княгиня собирается ее выдать, как
родную дочь, дает одними деньгами сто тысяч рублей и
оставляет, сверх того, какое-то наследство.
Наступило тепло. В воображении больной рисовалось
родное село, поле, луга, солнце, простор. Она все чаще и чаще заговаривала о том, как ей будет хорошо, если даже недуг не сразу
оставит ее, а позволит хоть вынести в кресле в палисадник, чтобы свежим воздухом подышать.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к
родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не
оставит».
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у
родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и
оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и не то дремала, не то о чем-то думала.
[Только одного я встретил, который выразил желание остаться на Сахалине навсегда: это несчастный человек, черниговский хуторянин, пришедший за изнасилование
родной дочери; он не любит родины, потому что
оставил там дурную память о себе, и не пишет писем своим, теперь уже взрослым, детям, чтобы не напоминать им о себе; не едет же на материк потому, что лета не позволяют.]
Я сына
оставлю в семействе
родном,
Он скоро меня позабудет.
Подробностей ряд пропустила я тут…
Оставив следы роковые,
Доныне о мщеньи они вопиют…
Не знайте их лучше,
родные.
— Воду на твоей Оксе возить — вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду
оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки и отрезал.
Зуев привез мне портрет брата Петра, которого я
оставил пажом. Теперь ему 28 лет. Ни одной знакомой черты не нахожу — все новое, между тем —
родное. Часто гляжу на него и размышляю по-своему…
— Другое дело, если бы
оставила ты свое доброе
родным, или не
родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
— Ах, что ты! чем же ты мне мешать можешь! Если б и были у меня занятия, то я для
родного должна их
оставить. Я
родных почитаю, мой друг, потому что ежели мы
родных почитать не станем, то что же такое будет! И Савва Силыч всегда мне внушал, что почтение к
родным есть первый наш долг. Он и об тебе вспоминал и всегда с почтением!
— Нет уж… Хоть ты и
родной мне и я привыкла мнения
родных уважать… Впрочем, это — уж не первый у нас разговор: ты всегда защитником Короната был. Помнишь, в последний твой приезд? Я его без пирожного
оставить хотела, а ты выпросил!
Когда же пришло время и нам
оставить тихий
родной город, здесь же в последний день мы оба, полные жизни и надежды, произносили над маленькою могилкой свои обеты.
— Двести дус у меня, васе пиисхадитество, — отвечал Язвин, — папенька
родной оставил, ей-богу-с!
— Одно, что остается, — начал он медленным тоном, — напиши ты баронессе письмо, расскажи ей всю твою ужасную домашнюю жизнь и объясни, что господин этот заигрался теперь до того, что из ненависти к тебе начинает мстить твоим
родным и что я сделался первой его жертвой… Заступились бы там за меня… Не только что человека, собаки, я думаю, не следует
оставлять в безответственной власти озлобленного и пристрастного тирана. Где ж тут справедливость и правосудие?..
Оно иначе и быть не могло, потому что во дни невзгоды, когда Аггей Никитич
оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее за самую близкую себе
родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее, с непременным условием впредь до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне ни копейки.
По молодости, по горячности моей я могу провиниться на каждом шагу; вспомните, что я в чужой семье, что я никого не знаю и что никто не знает меня; не
оставьте меня…» Она бросилась на шею к свекру, у которого также глаза были полны слез, она обняла его точно, как
родная дочь, и целовала его грудь, даже руки.
Батюшка, — продолжала она, и крупные слезы закапали из ее глаз, — я полюбила вас, как
родного отца; поступайте со мной всегда, как с
родной дочерью; остановите, побраните меня, если я провинюсь в чем-нибудь, и простите, но не
оставляйте на сердце неудовольствия.
— Какой бы он там чужак ни был — все одно: нам обделять его не след; я его не обижу! — продолжал Глеб. — Одно то, что сирота: ни отца, ни матери нету. И чужие люди, со стороны, так сирот уважают, а нам и подавно не приходится
оставлять его. Снарядить надо как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести, как следует! За что нам обижать его? Жил он у нас как
родной, как
родного и отпустим; все одно как своего бы отпустили, так, примерно, и его отпустим…
Исполни последнюю мою родительскую волю: не
оставляй старуху, береги ее, все одно что мать
родную…
— Знаю, матушка, все знаю… Ах, ты, касатушка ты наша!..
Родная ты наша! Как нам за тебя бога молить?.. Ах!.. Что ты, Гришутка? Что на рукаве-то виснешь… Вишь его, озорник!
Оставь, говорят! — заключил Аким, поворачиваясь неожиданно к парнишке.
— Полно печалиться, — продолжал Глеб, — немолода ты: скоро свидимся!.. Смотри же, поминай меня… не красна была твоя жизнь… Ну, что делать!.. А ты все добром помяни меня!.. Смотри же, Гриша, береги ее: недолго ей пожить с вами… не красна ее была жизнь! Береги ее. И ты, сноха, не
оставляй старуху, почитай ее, как мать
родную… И тебя под старость не
оставят дети твои… Дядя!..
Вы сначала вооружили против него общество, говорили, что его знакомство опасно для молодых людей, потом твердили постоянно, что он вольнодумец и вредный человек, и восстановили против него его начальство; он принужден был
оставить службу,
родных, знакомство, уехать отсюда…
— Мы будем для тебя — лучше
родных! — сказал Доримедонт, уходя, и
оставил за собой тяжёлый запах пива, пота и жира.
Представляя нас с братом генералу Перскому, который в одном своем лице сосредоточивал должности директора и инспектора корпуса, отец был растроган, так как он
оставлял нас в столице, где у нас не было ни одной души ни
родных, ни знакомых. Он сказал об этом Перскому и просил у него «внимания и покровительства».
Грохов помер и
оставил своему
родному брату, дьякону какой-то приходской церкви, восемьсот тысяч рублей серебром в наследство.
Так пленник бедный мой уныло,
Хоть сам под бременем оков,
Смотрел на гибель казаков.
Когда ж полночное светило
Восходит, близ забора он
Лежит в ауле — тихий сон
Лишь редко очи закрывает.
С товарищами — вспоминает
О милой той
родной стране;
Грустит; но больше чем оне…
Оставив там залог прелестный,
Свободу, счастье, что любил;
Пустился он в край неизвестный,
И… всё в краю том погубил.
Вдруг в конце декабря совершенно для меня нежданно явился отец и Сказал, что решено не
оставлять меня в таком отдалении от
родных, а везти в Москву для приготовления в университет.
— Отец ты наш… отец, батюшка… Ой,
родные, спасите… вы меня… не пущайте его,
родного сиротинушку, на кручину лютую… На кого-то, отец,
оставишь ты нас, горемычных!..
То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с
родным гнездом и
оставлять отца, или бог весть откуда придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов.
Полагаю, если бы обед еще продолжался и пили бы вновь здоровья, то все бы
родные нашли причины почитать себя униженными, рассердились и
оставили бы нас одних оканчивать свадебный пир.
Мебель у него стояла порядочная, хотя и подержанная, и находились, кроме того, некоторые даже дорогие вещи — осколки прежнего благосостояния: фарфоровые и бронзовые игрушки, большие и настоящие бухарские ковры; даже две недурные картины; но все было в явном беспорядке, не на своем месте и даже запылено, с тех пор как прислуживавшая ему девушка, Пелагея, уехала на побывку к своим
родным в Новгород и
оставила его одного.
Хороните меня тогда здесь на свой счет у Ивана Крестителя, и пусть над моим гробом вспомнят, что твой Мишка своего дядю
родного в своем отечественном городе без родственной услуги
оставил и один раз в жизни проводить не пошел…
«Но скоро скуку пресыщенья
Постиг виновный Измаил!
Таиться не было терпенья,
Когда погас минутный пыл.
Оставил жертву обольститель
И удалился в край
родной,
Забыл, что есть на небе мститель,
А на земле еще другой!
Моя рука его отыщет
В толпе, в лесах, в степи пустой,
И казни грозный меч просвищет
Над непреклонной головой;
Пусть лик одежда изменяет:
Не взор — душа врага узнает!
— Нет, маменька, как вам угодно, но я дяденьку без родственной услуги не
оставлю. Неужели я буду неблагодарный, как Альфред, которого ряженые солдаты по домам представляют? Я вам в ножки кланяюсь и прошу позволения, не заставьте меня быть неблагодарным, дозвольте мне дядюшку проводить, потому что они мне
родной и часы мне подарили и мне будет от всех людей совестно их без своей услуги
оставить.
Глафира Фирсовна. Я так, на счастье говорю, не пугайся: мои миллионы маленькие. А только много, очень много, страсть сколько деньжищев! Чужая душа — потемки: кто знает, кому он деньги-то
оставит. Вот все родные-то перед ним и раболепствуют. И тебе тоже его огорчать-то бы не надо.
Аннушка. И сын
родной ее
оставляет! Теперь всё, что я могу захватить, мое! Что же? тут по мне нету греха; лучше, чтобы мне досталось, чем кому другому, а Владимиру Павловичу не нужно! (Подносит зеркало к губам усопшей.) Зеркало гладко! Последнее дыханье улетело! Как бледна! (Уходит из комнаты и призывает остальных слуг для совершения обрядов.)
—
Оставь его… Это, брат, какая-то
родня всем нам, пожалуй. Ты без достаточного основания хочешь ему зубы выбить; он, как и ты, без основания хочет жить с нами. Ну, и черт с ним… Мы все живем без достаточного к тому основания…
Савелий был своим человеком в злобинском доме, почти
родным, и мысль о том, что его нужно
оставить, казалась ему несбыточной и дикой.
На следующий день с раннего утра Алексеич уже был на Выселках и именно в трактирном заведении. Важная новость, которую он имел сообщить выселковцам относительно Прошкина поведения, не давала ему покоя. Так этого дела
оставить невозможно, — это знали, конечно, обе стороны, и Прошка тоже чувствовал грозу, нависшую над ним в
родных Выселках.
Родные теперь совершенно
оставили его, так что ему приходилось терпеть бедность и недостаток в самом необходимом.
Забыл несчастную навек
Или кончиной ускоренной
Унылы дни ее пресек, —
С какою б радостью Мария
Оставила печальный свет!
Мгновенья жизни дорогие
Давно прошли, давно их нет!
Что делать ей в пустыне мира?
Уж ей пора, Марию ждут
И в небеса, на лоно мира,
Родной улыбкою зовут.
Автор очень хорошо умел понять это и предпочел лучше
оставить ее судьбу в неизвестности, нежели возвратить ее под родительский кров и заставить доживать свои дни в
родной Москве, в тоске одиночества и бездействия.
Узнав, что со мною живет брат, двенадцатилетний мальчик, она настоятельно потребовала, чтоб я на другой же день привез его к ней, прибавя: «Из ваших слов я вижу, что вы хороший брат и неохотно
оставляете его одного дома, а потому всегда привозите его к нам с собой; у нас воспитываются двое
родных племянников Александра Семеныча, а потому вашему брату будет не скучно.
С тех пор, ты помнишь, как чернец
Меня привез, и твой отец
Вручил ему свой кошелек,
С тех пор задумчив, одинок,
Тоской по вольности томим,
Но нежным голосом твоим
И блеском ангельских очей
Прикован у тюрьмы моей,
Придумал я свой край
роднойНавек
оставить, но с тобой!..
Мы
оставляем в стороне внутреннее побуждение такой угрозы: это могло быть и неудовольствие на то, что прислуга смеет рассуждать о господах, и самолюбивое желание выставить себя ангелом, не позволяющим другим бранить врагов своих, и материнская боязнь за сына, чтобы он не проникся враждой к своим
родным.