— Да ведь слышно, матушка, что вас по своим местам разошлют, на родину, значит. Какие ни на есть сродники ведь тоже у каждой найдутся, они не
оставят родных, — сказал высокий, седой, сановитый ивановский фабрикант Старожилов.
Неточные совпадения
— Решил я. Стану просить мать Манефу, приняла бы к себе Дуню… А вы уж ее не
оставьте, Дарья Сергевна, поживите с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла к вам… Обидно даже немножко — любит она вас чуть ли не крепче, чем
родного отца.
— Помилосердуй, Василий Фадеич, — слезно молил он, стоя на пороге у притолоки. — Плат бумажный дам на придачу. Больше, ей-Богу, нет у меня ничего… И рад бы что дать, да нечего,
родной… При случае встретились бы где, угостил бы я тебя и деньжонок аль чего-нибудь еще дал бы… Мне бы только на волю-то выйти, тотчас раздобудусь деньгами. У меня тут купцы знакомые на ярманке есть, седни же найду работу… Не
оставь, Василий Фадеич, Христом Богом прошу тебя.
— Будьте вы и мне
родным отцом… в моем сиротстве… как были вы Груне, — с низким поклоном чуть не до земли отчаянным голосом сказала вся в слезах Дуня, обращаясь к Патапу Максимычу. — Войдите в трудное мое положение! Бог не
оставит вас за то своими милостями. Сжальтесь, смилуйтесь надо мной, отец мой второй!
Марья Гавриловна приезжала на похороны и в тот же день, как зарыли ее мужа, уехала в Самару, а оттуда по скорости в Казань к своим
родным. Лохматов не
оставил никакого духовного завещанья; Марье Гавриловне по закону из ее же добра приходилось получить только одну четвертую долю, остальное поступало в семью Трифона Лохматова. Но Трифон, зная, какими путями досталось богатство его сыну, отступился от нежданного наследства, и таким образом Марье Гавриловне возвратился весь ее капитал.
Семь часов вечера. Чудинов лежит в постели; лицо у него в поту; в теле чувствуется то озноб, то жар; у изголовья его сидит Анна Ивановна и вяжет чулок. В полузабытьи ему представляется то светлый дух с светочем в руках, то злобная парка с смердящим факелом. Это — «ученье», ради которого он
оставил родной кров.
Но в ту минуту, когда я пришел к этому заключению, должно быть, я вновь, — перевернулся на другой бок, потому что сонная моя фантазия вдруг
оставила родные сени и перенесла меня, по малой мере, верст за пятьсот от деревни Проплеванной.
Неточные совпадения
Левин прочел написанное странным,
родным ему почерком: «Прошу покорно
оставить меня в покое. Это одно, чего я требую от своих любезных братцев. Николай Левин».
— А то самое я тогда разумел и для того я тогда это произносил, что вы, знамши наперед про это убивство
родного родителя вашего, в жертву его тогда
оставили, и чтобы не заключили после сего люди чего дурного об ваших чувствах, а может, и об чем ином прочем, — вот что тогда обещался я начальству не объявлять.
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля, взяла да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою душу,
оставив меня на руки
родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду известной.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она
оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас
родные в Петербурге?
Теперь, совсем напротив, сирота вовсе не бедная невеста, княгиня собирается ее выдать, как
родную дочь, дает одними деньгами сто тысяч рублей и
оставляет, сверх того, какое-то наследство.