Неточные совпадения
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке
мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил
одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
— Я не умею говорить об этом, но — надо. О великодушии, о милосердии к женщине, наконец! Да! О милосердии. Это — самое
одинокое существо в мире — женщина,
мать. За что? Одинока до безумия. Я не о себе только, нет…
Простите, батюшки, простите, голубчики,
мать родную, простите меня, совсем
одинокую, а и чего вам мой воздух противен стал!
Впрочем, одна теплая струйка в этом охлажденном человеке еще оставалась, она была видна в его отношениях к старушке
матери; они много страдали вместе от отца, бедствия сильно сплавили их; он трогательно окружал
одинокую и болезненную старость ее, насколько умел, покоем и вниманием.
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей семьи. Пока мы были в городе,
мать и сестра каждую весну приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла
одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
Чтобы кое-как довести до конца наше учение,
мать тотчас после похорон стала хлопотать о разрешении держать ученическую квартиру, и с этих пор, больная, слабая и
одинокая, она с истинно женским героизмом отстаивала наше будущее…
Тимоша думал прожить зиму на заводе, а весной с первым пароходом уехать в Рыбинск крючничать. Он
одинокий бобыль, молодой, красивый и сильный. Дома одна старуха
мать и бедная избенка, а заветная мечта его была — заработать двести рублей, обстроиться и жениться на работнице богатого соседа, с которой они давно сговорились.
— Не погуби, кормилец! Ты наш отец, ты наша
мать! Куда нам селиться? Мы люди старые,
одинокие. Как Бог, так и ты… — завопила она.
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я —
одинокий, бедный человек. Тогда только что померла моя
мать.
Одинокая старушка еще более сиротела, отпуская сына в чужие края; князю тоже было жалко покинуть
мать, и он уговорил ее ехать вместе в Париж.
Он хотел написать
матери, чтобы она во имя милосердного бога, в которого она верует, дала бы приют и согрела лаской несчастную, обесчещенную им женщину,
одинокую, нищую и слабую, чтобы она забыла и простила все, все, все и жертвою хотя отчасти искупила страшный грех сына; но он вспомнил, как его
мать, полная, грузная старуха, в кружевном чепце, выходит утром из дома в сад, а за нею идет приживалка с болонкой, как
мать кричит повелительным голосом на садовника и на прислугу и как гордо, надменно ее лицо, — он вспомнил об этом и зачеркнул написанное слово.
Челкаш чувствовал себя овеянным примиряющей, ласковой струей родного воздуха, донесшего с собой до его слуха и ласковые слова
матери, и солидные речи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запаха матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что покрытой изумрудным шелком озими… Он чувствовал себя
одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его жилах.
— Я, — говорит, — от тебя всё приму, буду тебе
мать и сестра,
одинокий ты мой!
Была ль у тебя
мать родная, и она ль тебя дитятей лелеяла, или, как я,
одинокая, ты на жизнь оглянулась?
Осенью мы долго, долго, до ранних черных вечеров и поздних темных утр заживались в Тарусе, на своей
одинокой — в двух верстах от всякого жилья — даче, в единственном соседстве (нам — минуту сбежать, тем — минуту взойти) реки — Оки («Рыбы мало ли в реке!»), — но не только рыбы, потому что летом всегда кто-нибудь тонул, чаще мальчишки — опять затянуло под плот, — но часто и пьяные, а часто и трезвые, — и однажды затонул целый плотогон, а тут еще дедушка Александр Данилович умер, и
мать с отцом уехали на сороковой день и потом остались из-за завещания, и хотя я знала, что это грех — потому что дедушка совсем не утонул, а умер от рака — от рака?
Нет, Черт никакой Валерии не знал. Но он и
матери моей не знал, такой
одинокой. Он даже не знал, что у меня есть
мать. Когда я была с ним, я была — его девочка, его чертова сиротиночка. Черт в меня, как в ту комнату, пришел на готовое. Ему просто нравилась комната, тайная красная комната — и тайная красная девочка в столбняке любви на пороге.
— Пустит ли он даровую работницу! — сказала старая Матренушка. — Да ты пришита, что ли, к нему? Какой он тебе дядя? Внучатным братом твоей
матери доводился. И родства-то между вас никакого нет, хоть попа спроси, и он то же скажет. Сиротинушка ты
одинокая, никого-то нет у тебя сродничков, одна сама, как перстик, — вот что… Как же может он насильно держать тебя на работе? Своя у тебя теперь воля… Нáбольшего над тобой нет.
Стану кланяться матушке Манефе, призрела бы меня,
одинокую, поклонюсь до земли и
матери Филагрии, не оставила бы меня Христа ради, дала бы кров и пищу.
— Ты слышишь, как он играет, Вальтер, и что он играет! Ах, Дуня, эту бесподобную симфонию он сочинил сам… для меня… То, что он играет сейчас, называется «Встреча»… В ней юноша встречает девушку и дает ей слово вечно любить ее… Да, Дуня, глупенькая, маленькая птичка… Талантливый, знаменитый, прекрасный Вальтер любит меня! Меня,
одинокую, никому не нужную, холодную, черствую, нелюбимую даже собственной
матерью.
Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю, и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее, и божия
матерь с Иоанном Богословом кажутся мне
одинокими.
Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренно, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю
одиноких богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою
мать, и мне хочется плакать, просить прощения.
Из трактира мы пошли к церкви и сели на паперти в ожидании кучера. Сорок Мучеников стал поодаль и поднес руку ко рту, чтобы почтительно кашлянуть в нее, когда понадобится. Было уже темно; сильно пахло вечерней сыростью и собиралась восходить луна. На чистом, звездном небе было только два облака и как раз над нами: одно большое, другое поменьше; они
одинокие, точно
мать с дитятею, бежали друг за дружкой в ту сторону, где догорала вечерняя заря.
— Да что же в том дурного, батюшка Семен Аникич? Это уж все от Бога так устроено. И в писании сказано: оставит человек отца и
матерь свою и прилепится к жене своей, и будет двое, а плоть едина… Скучно тоже, чай, молодцу жить
одинокому, вот я к слову и молвила.
Лелька, правда, очень обрадовалась. Такая тоска была, так чувствовала она себя
одинокой. Хотелось, чтобы кто-нибудь гладил рукой по волосам, а самой плакать слезами обиженного ребенка, всхлипывать, может быть, тереть глаза кулаками. Она усадила
мать на диван, обняла за талию и крепко к ней прижалась. Глаза у
матери стали маленькими и любовно засветились.
Так думала княжна Людмила, когда совещание о выборе платья было окончено и Таня ловко и легко причесала голову княжны. Мысль о
матери, остающейся в скором времени совершенно
одинокой в Зиновьеве, заставила, однако, княжну Людмилу Васильевну отказаться от этого плана.
Младший, Николай, женился на графине Анастасии Федоровне Головиной и умер в 1775 году, оставив сына и дочь. Старший, Федор, умер несколько позднее,
одиноким холостяком. Оба они ни разу не видели свою замурованную
мать.