Неточные совпадения
Не правда ли, что прелесть?.. такая прелесть, что скажи она мне: «Николаша! выпрыгни в окно или бросься в
огонь», ну, вот, клянусь! — сказал я, — сейчас прыгну, и с
радостью.
Самгин не видел на лицах слушателей
радости и не видел «
огней души» в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил — надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
— Господа! Мне — ничего не надо, никаких переворотов жизни, но, господа, ура вашей
радости, восхищению вашему,
огням души — ур-ра!
И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки
радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими
огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно — трижды сказал...
Высвободив из-под плюшевого одеяла голую руку, другой рукой Нехаева снова закуталась до подбородка; рука ее была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул, сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и освещенное улыбкой
радости, вдруг показалось Климу незнакомо милым, а горящие глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное облако, скрывая оранжевое пятно
огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая и угасая.
— Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает… Женщина вся в
огне, в трепете, испытывает разом муку и такие
радости, каких…
Ни внезапной краски, ни
радости до испуга, ни томного или трепещущего
огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Как берег ни красив, как ни любопытен, но тогда только глаза путешественника загорятся
огнем живой
радости, когда они завидят жизнь на берегу. Шкуна между тем, убавив паров, подвигалась прямо на утесы. Вот два из них вдруг посторонились, и нам открылись сначала два купеческих судна на рейде, потом длинное деревянное строение на берегу с красной кровлей.
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю за
радостьЗа сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В очах
огонь… и в сердце… и в крови
Во всей
огонь. Люблю и таю, таю
От сладких чувств любви! Прощайте, все
Подруженьки, прощай, жених! О милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
Наблюдая, как дрожат синие языки
огня спиртовой лампы под кофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой исчезло в глубине
радости.
А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой
радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное
огнем мечты о правде.
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее
радость своей сдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу
огонь свой, зажечь ее, — пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного
радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря...
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним
огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых
радостей новой жизни.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от
радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся
огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
— Мое бессмертие уже потому необходимо, что бог не захочет сделать неправды и погасить совсем
огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей — возможно ли, чтоб он погасил и меня и
радость мою и обратил нас в нуль? Если есть бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi. [Вот мой символ веры (фр.).]
Что за странный отблеск детской
радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменых лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этих глазах, сверкавших иногда страшным
огнем!
Думаю я про него: должен был этот человек знать какое-то великое счастье, жил некогда великой и страшной
радостью, горел в
огне — осветился изнутри, не угасил его и себе, и по сей день светит миру душа его этим
огнём, да не погаснет по вся дни жизни и до последнего часа.
— А когда наконец рушился пласт породы, и в отверстии засверкал красный
огонь факела, и чье-то черное, облитое слезами
радости лицо, и еще факелы и лица, и загремели крики победы, крики
радости, — о, это лучший день моей жизни, и, вспоминая его, я чувствую — нет, я не даром жил!
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских
огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди с
огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой
радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся ею.
Можете себе представить
радость моего приятеля, когда я ему объявил об результате моего предстательства! Во всяком случае, я теперь уверен, что впредь он в театр ни ногой; я же буду иметь в нем человека, который и в
огонь и в воду за меня готов! Так что ежели вам денег понадобится — только черкните: я у него выпрошу.
Вокруг яркого
огня, разведенного прямо против ворот монастырских, больше всех кричали и коверкались нищие. Их
радость была исступление; озаренные трепетным, багровым отблеском
огня, они составляли первый план картины; за ними всё было мрачнее и неопределительнее, люди двигались, как резкие, грубые тени; казалось, неизвестный живописец назначил этим нищим, этим отвратительным лохмотьям приличное место; казалось, он выставил их на свет как главную мысль, главную черту характера своей картины…
Между тем Вадим остался у дверей гостиной, устремляя тусклый взор на семейственную картину, оживленную
радостью свидания… и в его душе была
радость, но это был
огонь пожара возле тихого луча месяца.
Ставлю я разные вопросы старику; хочется мне, чтоб он проще и короче говорил, но замечаю, что обходит он задачи мои, словно прыгая через них. Приятно это живое лицо — ласково гладят его красные отсветы
огня в костре, и всё оно трепещет мирной
радостью, желанной мне. Завидно: вдвое и более, чем я, прожил этот человек, но душа его, видимо, ясна.
Под этот шум я стал засыпать, все еще плохо сознавая происходящее и только радуясь животною
радостью при мысли, что я в избе, близко к
огню, что все то, что во мне так неприятно застыло и окоченело, — скоро должно оттаять и распуститься…
Я хочу дрожать от страха, от
радости, я хочу говорить слова, полные
огня, страсти, гнева… слова, острые, как ножи, горящие, точно факелы… я хочу бросить их людям множество, бросить щедро, страшно!..
Покуда ни одной сединки не видать
На голове, пока
огнем живым,
Как розами, красуются ланиты,
Пока глаза во лбу не потускнели,
Пока трепещет сердце от всего,
От
радости, печали, ревности, любви,
Надежды, — и пока всё это
Не пронеслось — и навсегда, — есть страсти, страсти
Ужасные; как тучею, они
Взор человека покрывают, их гроза
Свирепствует в душе несчастной — и она
Достойна сожаления бесспорно.
И геройство пылает
огнем дел великих, жертвует драгоценным спокойствием и всеми милыми
радостями жизни… кому? неблагодарным!
Когда Аня, идя вверх по лестнице под руку с мужем, услышала музыку и увидала в громадном зеркале всю себя, освещенную множеством
огней, то в душе ее проснулась
радость и то самое предчувствие счастья, какое испытала она в лунный вечер на полустанке.
Очень рад.
Я стану говорить короче.
Дольчини, ты и Штраль, товарищ твой,
Играли вы до поздней ночи,
Я рано убрался домой,
Когда я уходил, во взорах итальянца
Блистала
радость; на его щеках
Безжизненных играл
огонь румянца…
Колода карт тряслась в его руках,
И золото пред ним катилось — вы же оба
Казались тенями, восставшими из гроба.
Ты это помнишь ли?..
И когда прошел кузнец, и скрылась красная в черном мраке искра, — Елена удивилась своей внезапной
радости и удивилась тому, что она все еще нежно и трепетно играет в ее душе. Почему возникает, откуда приходит эта
радость, исторгающая из груди смех и зажигающая
огни в глазах, которые только что плакали? Не красота ли радует и волнует? И не всякое ли явление красоты радостно?
В вечной природе существуют две области и заключена возможность двух жизней: «
огонь или дух», обнаруживающийся как «молния
огня» на четвертой ступени, силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из сил природы) определяет себя к божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или основой для царства
радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует бытие.
— Удивительный народ эти женщины! — воскликнул Зинзага. — Прав был я, когда назвал женщину в «Тысяче
огней» существом, которое вечно будет загадкой и удивлением для рода человеческого! Малейшая
радость способна повалить ее на пол! О, женские нервы!
Он жег себя
огнем, колол кинжалами — и боли не было; а если была боль, то она давала только
радость.
Они приветствовали рассвет с такой же
радостью, как это делали первобытные люди, потерявшие
огонь.
Но Михаил Андреевич и здесь не дозволил этой
радости: неладно ему казалось соседство
огня со скирдами сухой ржи и пшеницы.
Генеральша торопливо оправилась и зажгла спичкой свечу.
Огонь осветил пред нею обросшую косматую фигуру майора Филетера Форова, к которому в исступлении самых смешанных чувств ужаса,
радости и восторга, припала полновесная Катерина Астафьевна. Увидев при
огне лицо мужа, майорша только откинула назад голову и, не выпуская майора из рук, закричала: «Фор! Фор! ты ли это, мой Фор!» — и начала покрывать поцелуями его сильно поседевшую голову и мокрое от дождя и снега лицо.
Везде, куда ее доносило, она была утешительницей упавших духом от страха коровьей смерти баб; она осеняла особенною серьезностию пасмурные лица унывших мужиков и воодушевляла нетерпеливою
радостью обоего пола подростков, которых молодая кровь скучала в дымных хатах и чуяла раздольный вечер огничанья в лесу, где должно собираться премного всякого народа, и где при всех изъявится чудо: из холодного дерева закурится и полохнет пламенем сокрытый живой
огонь.
Сырой утренний туман стлался на несколько вершков от земли, пронизывая девушку насквозь своей нездоровой влагой. Начиналась лихорадка. Дробно стучали зубы Милицы в то время, как все тело горело точно в
огне. И сама
радость избавления от смерти, заполнившая ее еще в первую минуту свободы, теперь исчезла, померкла. Она делала страшные усилия над собой, чтобы подвигаться вперед в то время, как чуткое, напряженное ухо то и дело прислушивалось к окружающей лесной тишине.
И он тоже, Андрей Иванович, — он жил, а жизни не видел. А между тем, ему казалось, он способен был бы жить — жить широкою, сильною жизнью, полною смысла и
радости; казалось, для этого у него были и силы душевные, и
огонь. И ему страстно хотелось увидеть Барсукова или Щепотьева, поговорить с ними долго и серьезно, обсудить все «до самых основных мотивов». Но Щепотьев сидел в тюрьме, Барсуков был выслан из Петербурга.
Он перестал стонать и только поочередно переводил глаза на каждого из нас и на наши фонари, и в его взгляде была безумная
радость оттого, что он видит людей и
огни, и безумный страх, что сейчас все это исчезнет, как видение.
Вот мы страдаем, волнуемся по пустякам, сгораем на медленном
огне и снова оживаем от малейшей неприятности, от маленькой невзгоды или
радости.
Он поведет свою избранницу Марусю в чудесный храм искусства, где горят неугасимые
огни и стелется к небу голубой фимиам славы, где цветы и
радость, где нет ни горестей, ни печали.
Малюта оглашал воздух хриплым, злобным хохотом и чуть не прыгал на кресле. Глаза его сверкали диким
огнем зверской
радости, и морщины, эти печати преждевременной старости и разгульной жизни, расходились по всему лицу.
— Остолбенел от
радости, госпожа баронесса! — отвечал служитель и спешил поднесть к
огню светильню железной лампы, налитой жиром, которую успела подать ему девушка.
Перемена успехов сражающихся отливается на лице последнего: то губы его мертвеют, холодный пот выступает на лбу его и он, кажется, коченеет, то щеки его пышут
огнем,
радость блестит в глазах и жизнь говорит в каждом члене.
Знаете ли, для моего Сережи полезу в
огонь, брошусь с крутого берега в реку, если он этого захочет; для каждой
радости его готов отдать год жизни, и без того недолгой.
И вновь металась женщина, горя в дикой
радости своей, как в
огне. И так наполнила своими движениями комнатку, как будто не одна, а несколько таких полубезумных женщин говорило, двигалось, ходило, целовало. Поила его коньяком и пила сама. Вдруг спохватилась и даже всплеснула руками.