Неточные совпадения
Я обратился к слепому, который сидел перед
печью и подкладывал в
огонь хворост.
Впечатление огненной
печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой
огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
Клим посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода в котлах; усатая женщина полоскала в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова в
печи. Дрожал и подпрыгивал
огонь в лампе, коптило надбитое стекло. В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Входя в зал Омона, человек испытывал впечатление именно вошедшего в
печь, полную ослепительно и жарко сверкающих
огней.
Поднялись на доменные
печи, где с шипением и треском пылало целое море
огня и снопом летели кверху крупные искры.
Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на дрова и подолгу смотрел на
огонь. В комнате для него все было чуждо, и только горящие дрова напоминали тайгу. Когда дрова горели плохо, он сердился на
печь и говорил...
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились
печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся
огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем кабинете. Все в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед
печью и, не мигая, смотрела в
огонь.
Она сидела на краю
печи, опираясь ногами о приступок, наклонясь к людям, освещенным
огнем маленькой жестяной лампы; уж это всегда, если она была в ударе, она забиралась на
печь, объясняя...
Поставив чугуны в
огонь, Григорий влез ко мне на
печь и, вынув из кармана глиняную трубку, показал мне ее.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в
печи красный и золотой
огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Мастер, стоя пред широкой низенькой
печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел
огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.
Он сидел на краю
печи, свесив ноги, глядя вниз, на бедный
огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
К
огню он питал какое-то болезненное пристрастие и по целым часам неподвижно смотрел на пылавшие кричные
огни, на раскаленные добела пудлинговые
печи, на внутренность домны через стеклышко в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном лице появлялась точно тень пробегавшей мысли.
Он ошибся именем и не заметил того, с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную дверь заметны были некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в
печи горел
огонь; на столе стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась снимать наши пальто.
Визг и звонкий девичий смех как-то не вязался с этой суровой обстановкой дымивших доменных
печей и подавленного грохота катальных машин, являясь каким-то диссонансом в этом царстве
огня и железа.
На первом плане дымились три доменных
печи; из решетчатых железных коробок вечно тянулся черным хвостом густой дым, прорезанный снопами ярких искр и косматыми языками вырывавшегося
огня.
В
печи трещал и выл
огонь, втягивая воздух из комнаты, ровно звучала речь женщины.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз — там, внутри у ней, я видел, пылает
печь, искры, языки
огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут…
Целый день у Анны Ивановны
огонь под плитой разведен, целый день готовят,
пекут, самовары греют, кофей разносят.
Сквозь темноту, из маленьких, залепленных снегом и льдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, во всех шести
печах, пылает яркий
огонь, разложенный еще до свету.
В воскресенье первой недели поста старуха
пекла оладьи, а они всё подгорали у нее; красная от
огня, она гневно кричала...
На мое счастье, старуха перешла спать в детскую, — запоем запила нянька. Викторушка не мешал мне. Когда все в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра исчезал куда-то.
Огня мне не давали, унося свечку в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на
печи дымный
огонь.
А на дворе между тем не на шутку разыгралась весна. Крыши домов уж сухи; на обнаженных от льдяного черепа улицах стоят лужи; солнце на пригреве
печет совершенно по-летнему. Прилетели с юга птицы и стали вить гнезда; жаворонок кружится и заливается в вышине колокольчиком. Поползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка.
Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.
Слюбопытством смотрела Софья Николавна, как кипели чугунные котлы с золою, как в деревянных чанах садился шадрик, [Шадрик — черный, грязный, невываренный поташ.] как в калильных
печах очищался он
огнем и превращался в белые ноздреватые куски растительной соли, называемой поташом.
Огни коксовых
печей тянулись длинными правильными рядами.
— Однажды я стоял на небольшом холме, у рощи олив, охраняя деревья, потому что крестьяне портили их, а под холмом работали двое — старик и юноша, рыли какую-то канаву. Жарко, солнце
печет, как
огнем, хочется быть рыбой, скучно, и, помню, я смотрел на этих людей очень сердито. В полдень они, бросив работу, достали хлеб, сыр, кувшин вина, — чёрт бы вас побрал, думаю я. Вдруг старик, ни разу не взглянувший на меня до этой поры, что-то сказал юноше, тот отрицательно тряхнул головою, а старик крикнул...
Через несколько минут мы сидели в хате; в
печи весело трещал
огонь; Мотря собрала «вечéрять».
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная
печь, трещат дрова, пожираемые
огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
Пятого декабря (многими замечено, что это — день особенных несчастий) вечерком Долинский завернул к Азовцовым. Матроски и Викторинушки не было дома, они пошли ко всенощной, одна Юлия ходила по зале, прихотливо освещенной красным
огнем разгоревшихся в
печи Дров.
Двое подмастерьев указали ему, как «сажать» крицу в
печь, как ее накаливать добела, как вынимать из
огня и подавать мастеру к молоту.
Просыпаясь гораздо раньше дам, я в халате отправлялся в пекарную избу и, садясь за безукоризненно белый стол, смотрел в устье
печи, где для меня перед
огнем кипели два поливенных кувшинчика: один с кофеем, а другой со сливками. Накрывала салфетку и ставила передо мною кипящие кувшинчики пожилая экономка…
На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в черном жерле
печи было пусто, как выметено. Нащупав в дыму ведро воды, я залил
огонь на полу и стал швырять поленья обратно в
печь.
Помню, говорил он быстро-быстро, как бы убегая от прошлого, а я слушаю и гляжу в
печь. Чело её предо мной — словно некое древнее и слепое лицо, чёрная пасть полна злых языков ликующего пламени, жуёт она, дрова свистят, шипят. Вижу в
огне Гришину сестру и думаю: чего ради насилуют и губят люди друг друга?
Пекарня под трапезной была, в подвале, потолок в ней сводчатый, низкий, окно — одно только и наглухо закрыто; воздуха мало, туманом густым мучная пыль стоит, мечется в ней Миха, как медведь на цепи, мутно сверкает
огонь в
печи.
В огромной
печи с низким сводом жарко пылает золотой
огонь, а перед ним чертом извивается, шаркая длинной лопатой, пекарь Пашка Цыган, душа и голова мастерской, — человек маленький, черноволосый, с раздвоенной бородкой и ослепительно белыми зубами.
Бабка, вернувшись в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя на
печи, смотрели на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж пойдет в ад. Они утешились и легли спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд: горела большая
печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку в
огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.
Огонь в камельке погас. В юрте стало тепло, как в нагретой
печи. Льдины на окнах начали таять, и из этого можно было заключить, что на дворе мороз стал меньше, так как в сильные морозы льдина не тает и с внутренней стороны, как бы ни было тепло в юрте. Ввиду этого мы перестали подбавлять в камелек дрова, и я вышел наружу, чтобы закрыть трубу.
Федосья (бормочет). В поле выехали, горе выманили, а
огнём его
печь, востры саблями сечь…
Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили
печи, и по утрам, когда дети собирались в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала
огонь. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море.
В рыбачьей хижине сидит у
огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на море буря, но в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен; в
печи не потух еще
огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей лодке в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
В Осиповке еще
огней не вздували. По всей деревне мужички, лежа на полатях, сумерничали; бабы, сидя по лавкам, возле гребней дремали; ребятишки смолкли, гурьбой забившись на
печи. На улицах ни души.
Сказать, что люди не равны, всё равно что сказать, что
огонь в
печи, на пожаре, в свече не равен между собой. В каждом человеке живет дух божий. Как же мы можем делать различие с носителями одного и того же духа божия?
Мальчик горел, запихнутый в
печь подальше, а баранья ляжка пеклась в той же
печи, только поближе к устью, и у загнетки стояла робкая девочка-хозяйка, подбивая к
огню хворост, а озорная гостья убирала хату, то есть засыпала сором и золою кровь, пролитую на земляной пол, и металась, не зная, куда сбыть с глаз долой выпущенную из барана утробу.
В Апраксином переулке становится так жарко, что начинают загораться дома, противоположные рынку. Заливать их уже невозможно от жару. Народ, валя друг друга, бежит из этого переулка, — торопится не задохнуться и не сгореть заживо в
пекле огня и дыма.
Капельки пота выступили на лбу. Она колебалась минуту, другую… И вдруг, неожиданно для самой себя, схватила со стола вышивку Палани, вместе с нею метнулась к топившейся
печи в дальний угол комнаты. Открыть дверцу и бросить в
огонь ненавистную работу своего врага было для Вассы делом одной минуты.
О сумерках Ковза кузнец и дурачок Памфилка из двора во двор пошли по деревне повещать народу мыться и чиститься, отрещися жен и готовиться видеть «Божье чудесо». Подойдут к волоковому окну, стукнут палочкой, крикнут: «
Печи топите, мойтеся, правьтеся, жен берегитеся: завтра
огонь на коровью смерть!» — И пойдут далее.
И повелел потом мужикам Сухой Мартын, чтобы в каждой избе было жарко вытоплена подовая
печь и чтоб и стар и млад, и парень и девка, и старики, и малые ребята, все в тех
печах перепарились, а женатый народ с того вечера чтобы про жен позабыл до самой до той поры, пока сойдет на землю и будет принесен во двор новый живой
огонь.
Вынуждены были достать живого
огня (растиранием двух кусков дерева, заметьте, вечером, когда в доме не засвечали еще ни одного
огня и залит был тот, который оставался в
печах); развели костер и заставили каждую скотину, перепрыгивая через него, очищаться от наваждения вражьего.
Он видел, как она развела в
печи огонь, как поставила на уголья горшок с водою, как начала в него бросать какие-то снадобья, приговаривая вполголоса странные, дикие для слуха слова.