Неточные совпадения
Грэй свистнул;
огонь трубки
двинулся и поплыл к нему; скоро капитан увидел во тьме руки и лицо вахтенного.
Появились пешие полицейские, но толпа быстро всосала их, разбросав по площади; в тусклых окнах дома генерал-губернатора мелькали,
двигались тени, в одном окне вспыхнул
огонь, а в другом, рядом с ним, внезапно лопнуло стекло, плюнув вниз осколками.
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым
огнем. В холодной темноте
двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно
двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение
огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко
двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев.
Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру
огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
Она не была похожа на утро, на которое постепенно падают краски,
огонь, которое потом превращается в день, как у других, и пылает жарко, и все кипит,
движется в ярком полудне, и потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к вечеру.
Мы въехали в город с другой стороны; там уж кое-где зажигали фонари: начинались сумерки. Китайские лавки сияли цветными
огнями. В полумраке
двигалась по тротуарам толпа гуляющих; по мостовой мчались коляски. Мы опять через мост поехали к крепости, но на мосту была такая теснота от экипажей, такая толкотня между пешеходами, что я ждал минут пять в линии колясок, пока можно было проехать. Наконец мы высвободились из толпы и мимо крепостной стены приехали на гласис и вмешались в ряды экипажей.
Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском
огня и красок улиц
движется муравейник.
Люди
двигались около
огня и казались длинными привидениями. Они тянулись куда-то кверху, потом вдруг сокращались и припадали к земле. Я спросил Захарова, не проплывало ли мимо что-нибудь по реке. Он ответил отрицательно.
Снимание шкуры с убитого животного отняло у нас более часа. Когда мы тронулись в обратный путь, были уже глубокие сумерки. Мы шли долго и наконец увидели
огни бивака. Скоро между деревьями можно было различить силуэты людей. Они
двигались и часто заслоняли собой
огонь. На биваке собаки встретили нас дружным лаем. Стрелки окружили пантеру, рассматривали ее и вслух высказывали свои суждения. Разговоры затянулись до самой ночи.
Свет от костров отражался по реке яркой полосой. Полоса эта как будто
двигалась, прерывалась и появлялась вновь у противоположного берега. С бивака доносились удары топора, говор людей и смех. Расставленные на земле комарники, освещенные изнутри
огнем, казались громадными фонарями. Казаки слышали мои выстрелы и ждали добычи. Принесенная кабанина тотчас же была обращена в ужин, после которого мы напились чаю и улеглись спать. Остался только один караульный для охраны коней, пущенных на волю.
Правда, он не мог отвести глаз от
огня, от затлевшейся пачки; но, казалось, что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не
двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдет за пачкой, не хочет идти.
С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись
огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами
двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей, грудей и рук.
Слушая рассказ о тихой, прекрасной смерти Манон среди пустынной равнины, она, не
двигаясь, с стиснутыми на груди руками глядела на
огонь лампы, и слезы часто-часто бежали из ее раскрытых глаз и падали, как дождик, на стол.
Иона и его лошаденка не
двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных
огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
И вся толпа
двинулась за Серебряным и перевалилась через холм, заграждавший им дотоле неприятельские костры. Тогда новое неожиданное зрелище поразило их очи. Справа от татарского стана змеился по степи
огонь, и неправильные узоры его, постепенно расширяясь и сливаясь вместе, ползли все ближе и ближе к стану.
Мы сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые
огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг
движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой жизнью. В милую, грустную тишину падают сиповатые слова...
Карты коробились, перегибались,
двигались, словно хотели выскочить из печки. Передонов схватил кочергу и колотил по картам. Посыпались во все стороны мелкие, яркие искры, — и вдруг, в ярком и злом смятении искр поднялась из
огня княгиня, маленькая, пепельно-серая женщина, вся осыпанная потухающими огоньками: она пронзительно вопила тонким голоском, шипела и плевала на
огонь.
Светало, свеча горела жалко и ненужно, освещая чёрные пятна на полу у кровати; жёлтый язычок
огня качался, точно желая сорваться со светильни, казалось, что пятна
двигаются по полу, точно спрятаться хотят.
Большая (и с большою грязью) дорога шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, повозки, тарантасы, отложенные лошади, бабы с узелками, солдаты и мещане; два дощаника ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые людьми, лошадьми и экипажами, они медленно
двигались на веслах, похожие на каких-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до ушей сидевших: скрип телег, бубенчики, крик перевозчиков и едва слышный ответ с той стороны, брань торопящихся пассажиров, топот лошадей, устанавливаемых на дощанике, мычание коровы, привязанной за рога к телеге, и громкий разговор крестьян на берегу, собравшихся около разложенного
огня.
На темном фоне Москвы сверкали всеми цветами церкви и колокольни от бенгальских
огней, и, казалось,
двигались от их живого, огненного дыма…
На главной улице не было окна, в котором бы не горели
огни и не
двигались человеческие фигуры, сгорбленные в три погибели и качавшиеся взад и вперед как маятники.
Площадь пустеет; три светлые фигуры, взяв под руки друг друга, запели что-то, дружно и красиво, и пошли в улицу, музыканты
двинулись за ними, и толпа вслед им; бегут дети, в сиянии красивых
огней они — точно рассыпанные бусы кораллов, а голуби уже уселись на крышах, на карнизах и — воркуют.
На воде, неподвижной, как лёд, тихо вздрагивали
огни невидимых судов, один из них
двигался в воздухе, точно красная птица.
Около
огня с засученными рукавами
двигался дьякон, и его длинная черная тень радиусом ходила вокруг костра; он подкладывал хворост и ложкой, привязанной к длинной палке, мешал в котле.
Идти играть в карты было уже поздно, ресторанов в городе не было. Он опять лег и заткнул уши, чтобы не слышать всхлипываний, и вдруг вспомнил, что можно пойти к Самойленку. Чтобы не проходить мимо Надежды Федоровны, он через окно пробрался в садик, перелез через палисадник и пошел по улице. Было темно. Только что пришел какой-то пароход, судя по
огням — большой пассажирский… Загремела якорная цепь. От берега по направлению к пароходу быстро
двигался красный огонек: это плыла таможенная лодка.
Девочки
двинулись вперед, снова держась рука за руку, и, оглянувшись по новой комнате, обе стали у
огня.
Вокруг яркого
огня, разведенного прямо против ворот монастырских, больше всех кричали и коверкались нищие. Их радость была исступление; озаренные трепетным, багровым отблеском
огня, они составляли первый план картины; за ними всё было мрачнее и неопределительнее, люди
двигались, как резкие, грубые тени; казалось, неизвестный живописец назначил этим нищим, этим отвратительным лохмотьям приличное место; казалось, он выставил их на свет как главную мысль, главную черту характера своей картины…
Слева и справа от лодки из черной воды поднялись какие-то здания — баржи, неподвижные, мрачные и тоже черные. На одной из них
двигался огонь, кто-то ходил с фонарем. Море, гладя их бока, звучало просительно и глухо, а они отвечали ему эхом, гулким и холодным, точно спорили, не желая уступить ему в чем-то.
Я остался в сенях, глядя в щель на двор: в сумраке утра натужно горел
огонь фонаря, едва освещая четыре серых мешка, они вздувались и опадали со свистом и хрипом; хозяин — без шапки — наклонился над ними, волосы свесились на лицо ему, он долго стоял, не
двигаясь, в этой позе, накрытый шубой, точно колоколом… Потом я услышал сопенье и тихий человечий шепот...
Арестанты
двинулись на
огонь. Шли вразброд, в беспорядке, и всех поражало то обстоятельство, что сбоку никто не толкает их прикладами.
— Ну, ин, видно, так, — равнодушно подтверждали ямщики. Некоторое время они следили за поворачивавшимися
огнями парохода, как бы обсуждая, что принесет им с собою эта редкая еще на Лене новинка: облегчение суровой доли и освобождение или окончательную гибель… Оба
огня на кожухах исчезли, и только три звездочки на мачтах
двигались еще некоторое время в черной тени высоких береговых гор… Потом и они угасли… Над Леной лежала непроницаемая ночь, молчаливая и таинственная…
Иуда засмеялся и, не обращая более внимания на Петра, пошел дальше, туда, где дымно сверкали факелы и лязг оружия смешивался с отчетливым звуком шагов.
Двинулся осторожно за ним и Петр, и так почти одновременно вошли они во двор первосвященника и вмешались в толпу служителей, гревшихся у костров. Хмуро грел над
огнем свои костлявые руки Иуда и слышал, как где-то позади него громко заговорил Петр...
Вот толпа воинов окружила их, и дымный, тревожный блеск
огней отогнал куда-то в стороны и вверх тихое сияние луны. Впереди воинов торопливо
двигался Иуда из Кариота и, остро ворочая живым глазом своим, разыскивал Иисуса. Нашел его, на миг остановился взором на его высокой, тонкой фигуре и быстро шепнул служителям...
Немного часов остается до полночи, когда на одно мановенье тот чудный цветок распускается. Только что наступит полночь, из середины широколистного папоротника поднимается цветочная почка, шевéлится она,
двигается, ровно живая, и вдруг с страшным треском разрывается, и тут является огненный цвет… Незримая рука тотчас срывает его… То «цвет-огонь», дарованный богом Ярилой первому человеку… То — «царь-огонь»…
Заморозь чугун с водой — он окаменеет. Поставь замороженный чугун в
огонь: станет лед трескаться, таять, пошевеливаться; станет вода качаться, бульки пускать; потом, как станет кипеть, загудит, завертится. То же делается и на свете от тепла. Нет тепла — все мертво; есть тепло — все
движется и живет. Мало тепла — мало движенья; больше тепла — больше движенья; много тепла — много движенья; очень много тепла — и очень много движенья.
Савелий сердито выдыхнул из груди весь воздух и резко повернулся к стене. Минуты через три он опять беспокойно заворочался, стал в постели на колени и, упершись руками о подушку, покосился на жену. Та все еще не
двигалась и глядела на гостя. Щеки ее побледнели, и взгляд загорелся каким-то странным
огнем. Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, подойдя к почтальону, прикрыл его лицо платком.
Ты видишь, как приветливо над нами
Огнями звезд горят ночные небеса?
Не зеркало ль моим глазам твои глаза?
Не все ли это рвется и теснится
И в голову, и в сердце, милый друг,
И в тайне вечной
движется, стремится
Невидимо и видимо вокруг?
Пусть этим всем исполнится твой дух,
И если ощутишь ты в чувстве том глубоком
Блаженство, — о! тогда его ты назови
Как хочешь: пламенем любви,
Душою, счастьем, жизнью, богом, —
Для этого названья нет:
Все — чувство. Имя — звук и дым…
По одну сторону ее была река Ниме: там виднелась палатка,
двигались люди, горел
огонь; по другую — небольшая сухая бухточка.
Это
двигались огничане Аленина Верха: они, наконец, добыли
огня, сожгли на нем чучелу Мары; набрали в чугунки и корчажки зажженных лучин и тронулись было опахивать землю, но не успели завести борозды, как под ноги баб попалось мертвое и уже окоченевшее тело Михаила Андреевича. Эта находка поразила крестьян неописанным ужасом; опахиванье было забыто и перепуганные мужики с полунагими бабами в недоумении и страхе потащили на господский двор убитого барина.
Милица попробовала приподняться, встать на ноги. Положительно она была в силах сделать это, хотя и с большим трудом. Сон или долгое забытье подкрепили девушку. Боли в плече почти не чувствовалось сейчас, но зато мучительно горела и ныла голова… И тело было, как в
огне. Медленно, шаг за шагом
двигалась она теперь вдоль по пролеску.
В полуверсте от станции он сел на камень у дороги и стал глядеть на солнце, которое больше чем наполовину спряталось за насыпь. На станции уж кое-где зажглись
огни, замелькал один мутный зеленый огонек, но поезда еще не было видно. Володе приятно было сидеть, не
двигаться и прислушиваться к тому, как мало-помалу наступал вечер. Сумрак беседки, шаги, запах купальни, смех и талия — всё это с поразительною ясностью предстало в его воображении и всё это уж не было так страшно и значительно, как раньше…
Они сели на скамейку бульвара около Шестой линии. Окна магазинов были темны, только в мелочных лавочках светились
огни. По бульвару
двигалась праздничная толпа. Заморосил мелкий дождь. Туманная паутина наседала на город и становилась все гуще. Электрический фонарь на перекрестке, сияя ярким
огнем, шипел и жужжал, как будто громадная голубая муха запуталась в туманной паутине и билась, не в силах вырваться.
Другой — маленький мужичонко со старческим лицом, тощий, рябой, с жидкими усами и козлиной бородкой, свесил на колени руки и, не
двигаясь, глядит безучастно на
огонь.
Jeune premier остановился перед домом Зыбаева и поглядел на окна. За кисейными занавесками еще горели
огни и
двигались фигуры.
А когда я снова пошел, они
двинулись за мною, молчаливые и страшные. Я знал, что это мне кажется оттого, что я болен и у меня, видимо, начинается жар, но не мог преодолеть страха, от которого все тело начинало дрожать, как в ознобе. Я пощупал голову: она была горячая, как
огонь.
И губернатор рассказал, как во время последней русско-турецкой войны, в одну морозную ночь отряд, в котором он находился, стоял неподвижно тринадцать часов в снегу под пронзительным ветром; из страха быть замеченным, отряд не разводил
огня, молчал, не
двигался; запрещено было курить…
Из слухового окна зарево кажется шире и багровей. Виден
огонь. На горизонте тянется длинная ярко-золотая полоска. Она
двигается и переливается, как ртуть.
Ряды черных фигур в косматых папахах, с иглами штыков, появлялись на невысоком холме, вырезывались на
огне зари, спускались вниз и тонули во мраке; над черным горизонтом
двигались дальше только черные папахи и острый лес винтовок.
Дорога очистилась, мы
двинулись дальше. Шли, шли. Со всех сторон гремели пушки, сзади и справа трещал частый ружейный
огонь.