Неточные совпадения
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело пошли к дому. Левин сел
на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С
горы он
оглянулся; их не видно было в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Вот наконец мы взобрались
на Гуд-гору, остановились и
оглянулись:
на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но
на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли…
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие
оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых
гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье
на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались
на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то сказал: «Посмотрите
на Столовую
гору!» Все
оглянулись и остановились в изумлении: половины
горы не было.
Шедшие за возами в
гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах,
оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей
на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до земли глянцовитой коленчатой палкой с блестящим набалдашником.
В то время когда мы сидели у костра и пили чай, из-за
горы вдруг показался орлан белохвостый. Описав большой круг, он ловко, с налета, уселся
на сухоствольной лиственнице и стал
оглядываться. Захаров выстрелил в него и промахнулся. Испуганная птица торопливо снялась с места и полетела к лесу.
Тут он отворотился, насунул набекрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у двери в это время завертелась: дверь распахнулась со скрыпом, и девушка
на поре семнадцатой весны, обвитая сумерками, робко
оглядываясь и не выпуская деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке
горели приветно, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое монисто, и от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая
на щеках ее.
На столе
горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать
оглядывалась, точно искала чего-то
на голых стенах,
на потолке.
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув
на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не
оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик пришел к нему размыкать свое
горе и не мог от слез выговорить ни слова.
Лихо рванула с места отдохнувшая тройка в наборной сбруе, залились серебристым смехом настоящие валдайские колокольчики, и экипаж птицей полетел в
гору, по дороге в Самосадку. Рачителиха стояла в дверях кабака и причитала, как по покойнике. Очень уж любила она этого Илюшку, а он даже и не
оглянулся на мать.
Когда мы взошли
на гору, я
оглянулся — старик все стоял
на том же месте и низко кланялся.
Я пошел тихо и часто
оглядывался, ожидая, что Валек меня догонит; однако я успел взойти
на гору и подошел к часовне, а его все не было. Я остановился в недоумении: передо мной было только кладбище, пустынное и тихое, без малейших признаков обитаемости, только воробьи чирикали
на свободе, да густые кусты черемухи, жимолости и сирени, прижимаясь к южной стене часовни, о чем-то тихо шептались густо разросшеюся темной листвой.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни
оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или
на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему
горе.
Поднимаясь
на угорье, лошади шли шагом, — он привстал, приподнял козырёк картуза: впереди, над
горою, всходило солнце, облив берёзы красноватым золотом и ослепляя глаза; прищурившись, он
оглянулся назад: городок Окуров развалился
на земле, пёстрый, точно празднично наряженная баба, и удалялся, прятался в холмы, а они сжимались вокруг него, как пухлые, короткие Савкины пальцы, сплошь покрытые бурой шерстью, оттенённой светлым блеском реки Путаницы, точно ртутью налитой.
Обернувшись к товарищам, он разглядел, кому какие принадлежали ноги; но вдруг ему показалось, что плеснуло что-то
на той стороне Терека, и он еще раз
оглянулся на светлеющий горизонт
гор под перевернутым серпом,
на черту того берега,
на Терек и
на отчетливо видневшиеся теперь плывущие по нем карчи.
Я
оглянулся. Закрывая собою заходившее солнце, вздымалась огромная темно-синяя туча; видом своим она представляла подобие огнедышащей
горы; ее верх широким снопом раскидывался по небу; яркой каймой окружал ее зловещий багрянец и в одном месте,
на самой середине, пробивал насквозь ее тяжелую громаду, как бы вырываясь из раскаленного жерла…
Миновали пруд, потом березняк и стали взбираться
на гору по дороге, которая видна из моих окон. Я
оглянулся, чтобы в последний раз взглянуть
на свой дом, но за снегом ничего не было видно. Немного погодя впереди, как в тумане, показались темные избы. Это Пестрово.
Как выплыли мы
на середину пролива, луна
на небо взошла, посветлело.
Оглянулись все, сняли шапки… За нами, сзади, Соколиный остров
горами высится,
на утесике-то Буранова кедра стоит…
И девка с ведрами
на коромысле,
Идя домой извилистой тропинкой,
Оглянется с
горы и станет слушать
И, рукавами слезы утирая,
Широкие измочит рукава...
И идя, куда глаза глядят, она решила, что, выйдя замуж, она будет заниматься хозяйством, лечить, учить, будет делать все, что делают другие женщины ее круга; а это постоянное недовольство и собой, и людьми, этот ряд грубых ошибок, которые
горой вырастают перед тобою, едва
оглянешься на свое прошлое, она будет считать своею настоящею жизнью, которая суждена ей, и не будет ждать лучшей…
На что ни
оглянись, все пóд
гору катится, все другими перебито.
— «Нищие всегда имате с собою», рек Господь, — продолжала игуменья, обливая брата сдержанным, но строгим взглядом. — Чем их
на Горах-то искать, вокруг бы себя
оглянулся… Посмотрел бы, по ближности нет ли кого взыскать милостями… Недалёко ходить, найдутся люди, что постом и молитвой низведут
на тебя и
на весь дом твой Божие благословение, умолят о вечном спасении души твоей и всех присных твоих.
Села
на коленочки, начала выворачивать. Да ручонки тонкие, как прутики, — ничего силы нет. Бросила камень, заплакала. Принялся опять Жилин за замок, а Дина села подле него
на корточках, за плечо его держит.
Оглянулся Жилин, видит — налево за
горой зарево красное загорелось, месяц встает. «Ну, — думает, — до месяца надо лощину пройти, до лесу добраться». Поднялся, бросил камень. Хоть в колодке, — да надо идти.
Я так крепко спал, что и забыл, где я заснул.
Оглянулся я — что за чудо! Где я? Палаты какие-то белые надо мной, и столбы белые, и
на всем блестки блестят. Глянул вверх — разводы белые, а промеж разводов свод какой-то вороненый, и огни разноцветные
горят.
Огляделся я, вспомнил, что мы в лесу и что это деревья в снегу и в инее мне за палаты показались, а огни — это звезды
на небе промеж сучьев дрожат.
Пошел раз Жилин под
гору — посмотреть, где живет старик. Сошел по дорожке, видит садик, ограда каменная; из-за ограды — черешни, шепталы и избушка с плоской крышкой. Подошел он ближе; видит — ульи стоят, плетенные из соломы, и пчелы летают, гудят. И старик стоит
на коленочках, что-то хлопочет у улья. Поднялся Жилин повыше, посмотреть, и загремел колодкой. Старик
оглянулся — как визгнет; выхватил из-за пояса пистолет, в Жилина выпалил. Чуть успел он за камень притулиться.
А лошади оглянутся-оглянутся — еще шибче катят по дороге, под
гору,
на гору…
Середи холмов, ложбин и оврагов, середь золотистых полей и поросших кудрявым кустарником пригорков, меж тенистых рощ и благовонных сенных покосов, верстах в пятидесяти от Волги, над сонной, маловодной речкой, по пологому склону
горы больше чем
на версту вытянулась кострикой и пеньковыми оческами заваленная улица с тремя сотнями крестьянских домов. Дома все большие, высокие, но чрезвычайно тесно построенные. Беда, ежели вспыхнет пожар, не успеют
оглянуться, как все село дотла погорит.
Я лезла к ней по ее каменистым уступам и странное дело! — почти не испытывала страха. Когда передо мною зачернели в сумерках наступающей ночи высокие, полуразрушенные местами стены, я
оглянулась назад. Наш дом покоился сном
на том берегу Куры, точно узник, плененный мохнатыми стражниками-чинарами. Нигде не видно было света. Только в кабинете отца
горела лампа. «Если я крикну — там меня не услышат», — мелькнуло в моей голове, и
на минуту мне сделалось так жутко, что захотелось повернуть назад.
Поздно ночью в саду у себя, в виноградной беседке, сидел, покашливая, старик Мириманов, и с ним — военный с офицерской выправкой, с пятиконечной звездой
на околыше фуражки. Шептались,
оглядываясь. Старик Мириманов рассказывал о своих злоключениях, а военный слушал, мрачно
горя глазами.
Горелов, в окровавленном пальто, лежал
на дороге, закинув голову, и хрипел. Мелькнула в глаза далекая линейка
на шоссе, — она мчалась в
гору, мужик испуганно
оглядывался и сек кнутом лошадей. Махновец душил Леонида.
Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись
на гору с противоположного берега,
оглянулась назад. Весь
Гори был как
на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый густолиственный каштан под окном отца… старый каштан, посаженный еще при дедушке… Там за его ветвями спит он, мой папа, добрый, любимый… Он спит и не подозревает, что задумала его злая потара сакварела…
Не спеша, они сошли к мосту, спустились в овраг и побежали по бело-каменистому руслу вверх. Овраг мелел и круто сворачивал в сторону. Они выбрались из него и по отлогому скату быстро пошли вверх, к
горам, среди кустов цветущего шиповника и корявых диких слив. Из-за куста они
оглянулись и замерли:
на шоссе, возле трупов, была уже целая куча всадников, они размахивали руками, указывали в их сторону. Вдоль оврага скакало несколько человек.
Почти во всю дорогу до Менцена (тридцать шесть верст) не перестает
оглядываться на вас кирка оппекаленская — будто провожает и охраняет вас святыней своей от нечистого духа, который, по словам народа, поселился с давних времен
на Тейфельсберге (Чертовой
горе) и пугает прохожих только ночью, когда золотой петух оппекаленского шпиля из глаз скроется.
Когда пленные опять тронулись, Пьер
оглянулся назад. Каратаев сидел
на краю дороги, у березы; и два француза что-то говорили над ним. Пьер не
оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в
гору.
Тараска Резунов, малый лет двенадцати, в полушубке, но босой, в картузе,
на пегой кобыле с мерином в поводу и таким же пегим, как мать, стригуном, обогнал всех и поскакал в
гору к деревне. Черная собака весело бежала впереди лошадей,
оглядываясь на них. Пегий сытый стригун сзади взбрыкивал своими белыми в чулках ногами то в ту, то в другую сторону. Тараска подъехал к избе, слез, привязал лошадей у ворот и вошел в сени.
Зенон
оглянулся и увидал, что огромный отломок
горы,
на котором стоял он, отделился и летит по скользкому склону в воду.